Долгов  В.В. Слияние элит как итог трансформации форм этно-религиозной мобилизации: Московская Русь и народы Поволжья

(Работа выполнена при поддержке РГНФ (проект №  06-01-91104а/У).

Очень многие исследователи согласны в том, что термины «этнос», «этничность» не могут быть без оговорок применены к осмыслению средневекового материала. Поэтому именно с «оговорок», то есть с уточнения терминов целесообразно начать работу.

Что такое «этнос»? При наличии огромного количества разнообразных определений работа с материалом древности и средневековья заставляет отдавать предпочтение конструктивистской теории, согласно которой – этнос это прежде всего «воображаемое сообщество»1 . Во всяком случае, русская история дает огромное количество примеров, что ни общность происхождения, ни культурное единство сами по себе народа не порождают. Народ становится народом только осознав себя таковым. Проведя границы между «своими» и «чужими», определившись с врагами и друзьями, охватив всех «своих» единым названием, и определившись со структурой этнического космоса с сакральным центром и инфернальным окружением.

По определению В.А. Тишкова, этническая группа (она же народ или национальность) это общность «на основе культурной самоидентификации по отношению к другим общностям, с которыми она находится в фундаментальных связях»2 . Только в таком ключе понятие «этнос» пригодно для анализа самого широкого круга явлений, с которыми сталкивается исследователь при анализе разнообразных текстов, порожденных стремлением средневековых книжников ответить на вопросы, которые всегда были и до сегодняшнего дня остаются животрепещущими: «кто мы, откуда пришли, с кем и против кого?»

Другими словами, может быть, летописная «Русь» – это не этнос в современном смысле слова, и самосознание населения Восточной Европы не носило черт этничности в том виде, как это привычно нам сейчас. Однако мысль древнерусских идеологов обладала важнейшим качеством, функционально сближавшим ее с идейной работой, формирующей самосознание и, как следствие, этнос: она являлась именно формой социальной организации культурных отличий (Ф. Барт)3 . Книжники из века в век ставили перед собой задачу определить то существенное, что отделяет «своих» от «чужих», тем самым и производя формирование этничности.

Наблюдая за извивами мысли древнерусских авторов мы смотрим в эпицентр развития этнических процессов. Их мысль не просто с той или иной степенью точности отражала современные им реалии – она формировала их. Этим объясняется исключительная важность рассмотрения тех методов этно-религиозной мобилизации, которые использовались идеологами во время сложных, поворотных моментов отечественной истории.

Следует сказать, что жизнь не баловала русских книжников легкими задачами. Чаще всего им приходилось искать выход из головоломных парадоксов, которые, если посмотреть свежим взглядом, кажутся почти неразрешимыми.

Одна из первых интеллектуальных побед, одержанных еще в начале XII в. – это осмысление восточнославянской общности, объединившейся под единым этнонимом «Русь», которому была посвящена значительная часть «Повести временных лет». Современному студенту, читающему учебник, часто и невдомек, что формирование идеи о том, что «восточные славяне объединились в новый народ» требовало огромного интеллектуального усилия. Сложность эту можно представить если попробовать выразить ту же мысль, не используя лингвистическую характеристику «восточные славяне» и современное слово «народ».

Книжником был проделан огромный труд по подбору максимально адекватных терминов, по осмыслению явлений, весьма сложных для восприятия «изнутри» современной летописцу реальности. Безусловно, общие языковые и бытовые особенности восточнославянских племен существовали объективно. Но выбрать из бесчисленного множества характеристик именно существенные, жизнеспособные было очень непросто. Бытовой уклад и язык днепровских полян, очевидно сближал их с северо-западными кривичами не в большей степени, чем эти последние были близки с полянами польскими. Как же их размежевать? Как отобрать те связи, которые будут «держать»? Эта проблема была успешно решена автором ПВЛ, построившим целую иерархию общностей, в которой нашлось место и «словенам», и «полянам», и «руси»4 .

Однако еще больше трудностей ждало интеллектуальную элиту Северо-Восточной Руси, когда возникла необходимость осмыслять необыкновенно сложную и трагичную реальность XIII – XV вв. Это были века глобальных «тектонических» сдвигов, когда «свои», «чужие», «враги» и «друзья» менялись местами, располагаясь в немыслимых прежде сочетаниях. Посторонние новой картины мира потребовало огромных усилий. Проследить за этим процессом дает возможность литература в той или иной степени имеющая отношение к теме татарского владычества и ордынского «царства».

Конечным результатом этой работы стала открывшаяся возможность слияния элит, которая по сути стала важным шагом к формированию нового Московского царства, в котором былые поработители заняли отнюдь не приниженное место.

Слиянию русской и татарской элит предшествовали сложные трансформации, которые претерпел образ татар как врагов Руси. Отправной точкой этого процесса можно считать начало XIII в., когда монголо-татары воспринимались на Руси исключительно в черных красках. А завершающим – сер. XVI в., когда традиционная враждебность стала сочетаться с парадоксальным на первый взгляд сближением позиций, взглядом на них почти как на «своих», оживлением культурного взаимодействия и политическим слиянием.

Весьма показательный пример изменения стереотипов восприятия дает нам «Сказание о Магамет Салтане» Ивана Пересветова. Удивительно – конструируя в своем «Сказании» очередную социальную утопию, Иван берет в качестве центрального образа уже не далекую, неизвестную, чудесную и будто бы даже православную Индию, как то было в древнерусской литературе и общественно-политической мысли раньше, а вполне известную, мусульманскую Турцию! Махмет-салтан выводится им в качестве примера идеального государя, мудреца и воина. Фигура его в «Сказании» выписана подробно и величественно, и, напротив единоверные греки выглядят мелко и почти комично. Если мусульманская страна могла быть выведена в качестве примера православному царству – налицо существенное изменение общественного сознания, существенная трансформация картины мира.

Этот пример не единственный. Результат долгих процессов трансформации границ между «своими» и «чужими» проявился в произведении XVI века, описывающее историю Казанского ханства и русско-татарских отношений начиная со времени Батыева нашествия и до взятия Казани Иваном Грозным. Это, «Казанская история», написанная человеком, волей судьбы попавшего в инокультурную среду.

Трансформации, которые мы наблюдаем в этом произведении весьма удивительны. Во-первых, весьма неожиданной оказывается идейная позиция автора: согласно «Казанской истории» Иван Грозный устраивает поход на «царя казанского» «поревновав» своим предкам, ходившим походами на царей греческих5 ! В историческом обосновании, данном «Казанской историей» походу (весьма пространном) нет ни слова о борьбе тех же Святослава Игоревича, Владимира I и Владимира Мономаха ни с хазарами, ни с печенегами, ни с половцами (которые с позиции современного научного знания кажутся гораздо более близки татарам), и, напротив, греческие цари (единоверцы) оказываются поставлены в один ряд с потомками золотоордынских ханов. Как видим, первоначальная модель отождествления татар с «сынами Измайловыми», которую использовали русские книжники для описания завоевателей была заменена на совершенно новую. Замена эта весьма существенна. Она показывает, насколько сильной была трансформация образа тюркских соседей в глазах населения Руси. То есть, утверждение Л.С. Чекина, согласно которому поздние книжники видели в степных кочевниках раннего периода «прототатар»6 , требует уточнения. Так было далеко не всегда. Мировосприятие, сформировавшееся после монголо-татарского нашествия и столетий совместного проживания было несколько сложнее.

Во-вторых, большой интерес представляет личность и мироощущение самого автора «Истории». Он не сообщает нам своего имени. Однако из произведения мы узнаем, что он провел двадцать лет в татарском пелену вплоть до самого Казанского взятия. То есть произведение это представляет собой историческое сочинение по татарской истории, написанное русским пленником. Судьба этого человека, насколько мы можем судить по тексту самого произведения, сложилась весьма причудливо. Оказавшись в плену, он принимает ислам (об этом можно судить по тому, что после освобождения его, русского, и, значит, изначально православного, пришлось заново обращать к святой вере и приобщать к церкви). Никаких особенных угрызений он по этому поводу не испытывает. Напротив, предисловие к рассказу выдает в авторе человека вполне уверенного в своем праве рассуждать о промысле Божьем. В плену он пользовался большой любовью «царя» и вниманием со стороны «вельмож». Это дало ему, человеку видимо образованному, возможность заниматься интеллектуальным трудом, собирать сведения по истории Казани, которые он черпал как из неких «казанских летописцев», так и из устных рассказов хана и вельмож, которые, пребывая в «веселии», рассказывали ему «о войне Батыеве на Русь и о взятии от него великого града столного Владимира, и о порабощении великих князей»7 . Чтение «казанских летописцев» и сравнение их с русскими летописями показывают уровень его образованности: он знал татарский (и, возможно, арабский) язык и был начитан в русской исторической литературе. Это предопределило масштаб и качество проделанной им работы: Казанская история отличается последовательностью, логичностью изложения и широкой эрудицией, демонстрируемой автором. По стройности композиционного построения оно не уступает ПВЛ или «Степенной книге», чего нельзя сказать об идейном наполнении этого произведения – оно обнаруживает известную двойственность. С одной стороны, для автора, как для человека, безусловно, книжного, татары – «варвары»8 , «сарацины»9  и «поганые»10 , с другой – явственно ощущается приобретенный очевидно во время двадцатилетнего татарского плена некий казанский патриотизм. Необходимость написания истории он объясняет почти теми же словами, которыми в XI веке митрополит Иларион писал о недавно крещенной Руси: «И есть град Казань стоитъ и ныне всеми рускими людьми видимъ есть и знаемъ, а не знающим слышим есть»11 . Пересказывая татарскую легенду о возникновении города на месте змеиного логова, неизвестный автор сохраняет тот торжественный пафос, который, судя по всему, был присущ оригиналу.

Из последних сил обороняющие свой город жители Казани, которым пришлось столкнуться с многократно превосходящим войском московского князя (один защитник города против пятидесяти нападающих, согласно «Истории») описываются в патетических тонах. Их речи полны истинной отваги: «Не убоимся, храбрыя казанцы, страха и прещения московского царя и многия его силы руские, аки моря, биющагося о камень волнами, и аки великаго леса, шумяща напрасно, селикъ имуще град нашъ, твердъ и велик, ему же стены высоки и врата железна, и люди в нем удалы вельми, и запас многъ и доволенъ стати на 10 лет во прекормление намъ. И да не будем отметницы добрыя веры нашея срацинския и не пощадим пролити крови своея, да ведоми не будемъ во пленъ работати иновернымъ на чюжу землю, християном, по роду меншимъ нас и украдшимъ благославление»12 . Доминирующий эпитет казанцев – «храбрые».

Особая глава отводится автором «Истории» описанию мужественного поведения казанских женщин, готовых ценой изгнания и плена сохранить жизнь детям. Их попытка решить дело миром описана с большим сочувствием. Зрелище ходящих по стенам города женщин и девиц названо автором «Истории» «умильным». Любопытно, что над печальной судьбой «женъ и девицъ» еще не взятого города прослезились даже сами осаждавшие «жалостливии» русские воины. Прослезился, можно думать, и сам летописец.

Авторская позиция вообще выдает сложное положение, в котором писалась «История» – обе противоборствующие стороны были для рассказчика «своими». Не удивительно, что лучшим слугой Ивана Грозного оказывается служилый татарский царь Шигалей (Шах-Али): «вернейшийшии всех царей везде и верных наших князей и воевод служаще, и нелестно за христианы страдаше весь живот свой до конца». Давая такую характеристику татарскому военачальнику летописец вынужден извиняться перед читателем за то, что «единоверных своих похуляюща и поганых же варвар похваляющи», но в свое оправдание он утверждает, что на его стороне сама истина, известная всем: «таков бо есть, я ко и вси знают его и дивяться мужеству его, и похваляют»13 .

От русских князей и ордынских царей он требует «братского» поведения и очень сокрушается, когда обстоятельства приводят их к вражде, подобно тому как русские летописцы домонгольской Руси сокрушались о «которахъ» в потомстве Рюрика. С умилением он описывает первоначально «братские» отношения Василия II Васильевича Московского и изгнанного из «Великия Орды» эмиром Едигеем Улу-Мухаммеда, будущего первого казанского хана. «Горьким» называет он совет ближайшего окружения князя воспользоваться затруднительным положением хана и изгнать его из московских пределов, несмотря на горячие мольбы последнего14 .

Более того, необходимость придерживаться норм «братолюбия» согласно мировоззрению автора «Истории» оказывается продиктована не просто политической целесообразностью, а нормами религиозной морали (что может показаться уже совсем странным относительно татар-мусульман современному наблюдателю). Так, например, за отклонение от промосковской политики «русский бог» наказывает казанского хана Мухаммед-Эмина неизлечимой болезнью. Лежащему на смертном одре «царю» автор вкладывает в уста полный раскаянья монолог, в котором он именует великого князя Ивана Васильевича «отцом», себя же – «злым рабом», не оправдавшим тех высоких отношений, которые сложились у него с московским князем, относившимся к нему как к сыну15 . В раскаянье он шлет Ивану богатые подарки, но это не помогает – он умирает, снедаем червями, и испуская нестерпимое зловоние, которое в системе художественных образов древнерусской литературы призвано было показать глубину морального падения персонажа (вспомним Святополка Окаянного). Таким образом, открывший военные действия против Москвы татарский хан осуждается не как вероломный враг, а как неблагодарный сын, пошедший против отца! Вспомним, что терминология родства (отец, сын, брат старейший и пр.) издревле использовалась для обозначения вассальных отношений внутри рода Рюриковичей. Таким образом, политическая инкорпорация Казанского ханства в вассально-сюзеренные отношения с русскими князьями, произошедшая задолго до присоединения Казани Иваном Грозным была соответствующим образом идеологически оформлена через традиционные для Руси понятия, использовавшиеся ранее только во внутренних отношениях. Это может служить показателем известного сближения, не только в политической, но и в культурной сферах.

Во всяком случае, казанцы предстают в «Истории» уже совсем не так, как были представлены татары в «Повести о разорении Рязани Батыем» или в проповедях Серапиона Владимирского – это уже не выходцы из преисподней, о которых пророчествовал Мефодий Патарский, жуткое и непонятное воплощение Божьего гнева, это «свои» враги, ссоры с которыми носят почти семейный характер, и обусловлены не «природным» антагонизмом, а обычными «семейными» причинами – предательством, непослушанием и т.п. Да и образ врага как таковой претерпел кардинальные изменения, обусловленные трансформацией жизненного уклада самих татар. Нет уже ни шатров, ни горящих в ставке огней, чрез которые должен пройти всякий, желающий получить аудиенцию у хана. Казань – обычный и вполне привычный для русского мировосприятия город, окруженный деревянными (дубовыми) стенами, за которыми укрываются защитники, делающие, как это было в обыкновении периодические вылазки. Население в массе своей земледельческое. Разница хозяйственно-бытовых укладов к началу XVI века постепенно сходит на нет. Соответственно и лик врага становится менее непонятным и, как следствие, не таким пугающим.

Вообще, чтобы подчеркнуть «всемирно-историческое» значение казанского взятия неизвестному летописцу пришлось потрудиться. Лишь обращение к событиям более чем двухсотлетней давности могло дать необходимый для построения колоритного вражеского облика материал. Иначе масштаб победы Ивана IV оставался непонятен. Однако мотив «мести за монголо-татарское иго» в «Казанской истории» выражен весьма слабо. Обоснование похода, как было показано выше, дается совершенно иное. «Борьба с последним осколком Золотой Орды» – такое отношение к взятию Казани удел скорее новейших учебников истории, чем идеологии XVI века.

Изменение отношения к былым врагам находим мы и в народной среде. Весьма яркую иллюстрацию того, что отношение к татарам как к «чужим» со временем (XIII – XVI вв.) трансформируется в более сложный комплекс представлений, в котором они выступают уже отчасти как «свои», могут дать некоторые сюжеты русского эпоса. Как известно, в былинах «татары» обычно выступают в качестве главного врага Руси. Этноним «татары» вытеснил из фольклора названия более ранних соседей-кочевников (хазар, печенегов и половцев). Битвы с татарами – основное занятие богатырей. Тем не менее, существует комплекс былинных сюжетов, в которых татарин (обычно он выступает под именем Сокольника или Подсокольника) оказывается на поверку сыном Ильи Муромца. Обычно Подсокольник в качестве неизвестного вражеского богатыря-нахвальщика появляется в окрестностях богатырской заставы, на которой несут службу самые известные русские богатыри: Добрыня Никитич, Алеша Попович и др. Старшим на заставе – Илья. Богатыри вступают в единоборство с Подсокольником, но победить его оказывается под силу лишь старшему Илье. В решающий момент, когда Илья уже сидит на груди поверженного противника и собирается «пластать» его «белые груди» вдруг выясняется, что это его сын, рожденный женщиной, с которой обретенный отец когда-то имел мимолетный контакт. Радостная сцена узнавания, однако, как правило, вдруг сменяется вспышкой ненависти со стороны Подсокольника, обиженного тем, что Илья в свое время бросил их с матушкой на произвол судьбы. Былина заканчивается трагически – Илья все-таки убивает Подсокольника, что не меняет сути дела и главной идейной линии эпической песни – «чужой», враг, оказывается вдруг сыном, абсолютно и непререкаемо «своим», родным.

Таким образом была подготовлена почва для последующего слияние русской и татарской элиты в одно целое. Оно стало возможным только после того, как изменились формы этнической мобилизации, конструируемые русскими книжниками и распространившиеся в народе. Правда для процесс этот занял не одно столетие.

Превращение татар из страшных врагов, в образе которых терпящей поражение за поражением Руси виделись инфернальные черты, в партнеров по политическим делам и в сфере культуры началось достаточно рано: едва прошел первый страх, и жизнь начала возвращаться в прежнюю колею. Как ни велико было первоначальное неприятие, уже очень скоро русские князья начинают использовать ордынские отряды в междоусобной борьбе – это не было ново.

Столетиями раньше подобным образом произошло сближение с прежними соседями-кочевниками – печенегами и половцами16 . Ситуация был похожа: сначала князья, загнанные в угол своими более успешными братьями обращаются к кочевникам лишь в самом крайнем случае, когда исчерпаны все остальные возможности продолжать борьбу (Святополк Окаянный), затем подобного рода контакты становятся все более и более регулярными (Олег Святославич), а уж к со временем почти обычным делом становятся династические браки (Мстислав Удалой, Юрий Долгорукий). Известный по реконструкции Герасимова портрет Андрея Боголюбского, который был рожден от смешанного русско-половецкого брака, может служить характерным символом эпохи: у варяжских по происхождению русских князей начинают явственно проявятся монголоидные черты – князь Андрей имеет крутые скулы и миндалевидный разрез глаз.

Летопись сохранила информацию о половецких ханах, носивших христианские имена. У нас, правда, нет сведений, чтобы русских княжон отдавали замуж за степных владык, но теоретически это было возможно в том случае, если представитель тюркской аристократии принимал христианство (ведь русские источники вообще молчат об межнациональных браках, в них нет ничего ни о союзе Анны Ярославны с Генрихом Французским, ни о браке Елизаветы с Харальдом Сигурдарсоном – обо всем этом мы узнаем из источников западного происхождения).

Таким образом, сближение двух народов продвигалось достаточно быстрыми темпами. К XIII веку сближение наметилось столь тесное, что во время прихода монголов русские войска по просьбе хана Котяна (тестя Мстислава) вышли в степи для того, чтобы помочь половцам отразить неожиданную опасность. Теперь все повторилось на новом уровне. Татарские рати стали существенным фактором межкняжеской борьбы. От послушания или непослушания требованиям хана зависела политическая карьера: уже Александр Невский, который, как говорилось, занял позицию мирного урегулирования отношений с Ордой вольно17  или невольно18  получил от этого политические выгоды. И в дальнейшем умение наладить контакт с татарами (умение, очень раздражающее ригористически настроенных историков) служило залогом политического успеха.

Со временем настала пора и смешенных браков – московский князь Юрий Данилович был женат на сестре хана Узбека Кончаке, которая приняла христианство и стала называться Агафьей. Русский полон, безусловно, оказывал влияние на антропологический и культурный тип самих татар. В более позднее время в Казани существовала русская диаспора. И снова, пройдя чрез боль, чрез кровь и страх взаимоотношения стали приобретать более мирный характер. Толерантный тип межнациональных контактов неизменно в русской истории занимал доминирующее положение – иного выхода не было. Более того, если в домонгольский период повседневные добрососедские отношения не оказывали заметного влияния на книжный образ кочевника-врага, то со временем это произошло (см. далее о «Казанской истории»).

Со времени Василия II Темного мелкие татарские ханы начинают переходить на службу к московским князьям. Появляется новая социальная группа – служилые царевичи19 . Первыми из них были Касим и Якуб, братья Махмутека, унаследовавшего трон от отца, первого казанского хана Улу-Мухаммеда. Василий пожаловал их уделом за помощь, оказанную ему во время борьбы со звенигородской ветвью потомков Калиты. Городец-на-Оке, куда Касим переселился со своей ордой, стал его главной резиденцией. Со временем в изначально русском городе появились мечети и иные свидетельства влияния восточной культуры, он стал называться Касимов. Возникла этнографическая группа касимовских татар – потомков орды, пришедшей с Касимом и Якубом. Многие русские аристократические роды берут начало от представителей татарской знати (Князья Мещерские, Юсуповы, род Годуновых, который по генеалогической легенде происходил от татарского мурзы Чета и пр.) В независимости от истинности этих генеалогий (многие из которых подвергаются ныне сомнению) сам факт, что московские роды считали для себя престижным (во всяком случае, не менее почетным, чем быть потомками русских или литовских родов) выводить свои корни из татарской знати, уже о многом говорит. Это явление общественного сознания, по-видимому, сохранилось с тех пор, когда ордынский царь признавался на Руси легитимным владыкой, стоящим выше любого представителя местной, пусть даже и княжеской династии. Генеалогические связи представителей русской и татарской аристократии показаны в «Очерках по истории Казанского ханства» известного историка М.Г. Худякова: исследователь писал о судьбе пленного казанского хана Али, потомство которого вследствие политических коллизий оказалось на Руси, было крещено и посредством браков объединилось со знатнейшими княжескими московскими родами (Мстиславские, Шуйские, Бельские)20 . Новый импульс для генеалогического сближения был дан взятием Казани после которого, по словам автора «Казанской истории» «вои же рустии, избираючи великорожденных казанцев малыя дети, отроки и красные отроковицы, и жены доброличныя богатыхъ и доброродных мужей, и в пленъ взяша многих, и овыехъ себе в работу сведоша, овехъ же, крестивша, в жены себе пояша; отроки же и девицы в сыны и во дщери место держатъ паче имуще своих детей»21  (курсив мой – В.Д). Объединение правящей элиты свидетельствовало об определенном этапе межкультурного синтеза, свидетельствовало как раз о том, что под татарским владычеством Русь сама стала отчасти «татарской». Символическим действом, отметившим сближение элит, стало «театральное» назначение крещеного татарского царевича Симеона Бекбулатовича «государем московским», устроенное Иваном Грозным в 1575 году. Странная игра, затеянная Иваном, очевидно, должна была, возможно, показать преемственность власти московских государей от татарских ханов, преемственность, игнорируемую официальными идеологами. В этом и заключалась царская ирония, в этом была суть фарса: православный государь представал с татарским лицом.

Итак, инкорпорация татарской знати в единый социальный организм со знатью формирующегося московского царства происходила в несколько этапов.

Первым шагом к нему было довольно быстрая нейтрализация горечи поражения, и «превращение» татар из «инфернальных существ» во вполне понятных и привычных соседей. Важную роль в этом процессе сыграла деятельность русских книжников, осуществивших «прописку» новой геополитической реальности в системе традиционных представлений. Первоначально на политическом и идеологическом уровнях взаимоотношения носили, безусловно, враждебный характер. Но взаимовлияние культур часто развиваются и между враждебными обществами, вопреки и помимо военных столкновений, даннического ярма, явного недоброжелательства – либо как прямое заимствование или же как «ответ на воздействие внешнего фактора»22 .

Значительной вехой на пути к формированию новой идентичности было присвоение ордынскому хану сакрального для Руси титула «царь». В дальнейшем, обретение царского титула уже московскими князьями знаменовало в определенном смысле объединение русской и татарской этно-государственных традиций и вело к формированию нового самосознания.

Проявлением новых тенденций в конструировании образа мира стало то, что в произведениях XV - XVII веков татары часто представлялись не как «наследикики» кочевников, пришедших с Батыем, а почти как соотечественники («Казанская история»). Возвращаясь к определению В.А. Тишкова, можно сказать, была сконструирована новая этничность.

Это означало существенное изменение образной системы, используемой русской интеллектуальной элитой для нужд этно-религиозной мобилизации. Жесткий исповедальный принцип отделения «своих» от «чужих», свойственный книжникам домонгольской эпохи сменился более гибкой системой координат, учитывающей исторические судьбы народов, включаемых в категорию «своих», и реальную политическую обстановку. Изменение принципов этно-религиозной мобилизации открыло дорогу полному включению практически всей татарской знати в состав знати русской. Включение это оказалось настолько полным и абсолютным, что со временем свело на нет представление об особой наследственной «татарской знати» как таковой. Следов ее не просматривается уже к XVIII в.

Примечания:

 1 Толочко А. Воображённая народность // Ruthenica. Київ, 2002. Т. 1. 112 – 118.

 2 Тишков В.А. Реквием по этносу. Исследования по социально-культурной антропологии. М.:Наука, 2003. С. 115.

 3 Там же. С. 105.

 4 См.: Долгов В.В. Древняя Русь: мозаика эпохи. Очерки социальной антропологии общественных отношений XI – XVI вв. Ижевск: Издательский дом «Удмуртский универсиетет», 2004. С. 7 – 17.

 5 Казанская история // ПЛДР. Середина XVI в. М.: Художественная литература, 1985. С. 444.

 6 Чекин Л.С. Безбожные сыны Измаиловы. Половцы и другие народы в древнерусской книжной культуре // Из истории русской культуры. Древняя Русь. М.: Языки русской культуры, 2000. Т. 1. С. 711.

 7 Казанская история. С. 302.

 8 Там же.

 9 Там же. С. 308.

 10 Там же. С. 312.

 11 Там же. С. 316.

 12 Там же. С. 506.

 13 Там же. С. 492.

 14 Там же. С. 318.

 15 Там же. С. 338–339.

 16 Майоров А.В. Древняя Русь и кочевники в X – XIII вв.: печенеги, торки, половцы // История России: Россия и Восток / Сост. Ю.А. Сандулов. СПб.: Лексикон, 2002. С. 38-80.

 17 Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII – XIV вв.) Курс лекций. М.: Аспек–Пресс, 2001.С. 227.

 18 Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…»: Личности и ментальность русского средневековья: Очерки. М.: Языки славянской культуры, 2001. С. 60.

 19 Котляров Д.А. К вопросу о служилых татарах в Московском государстве // Государство и общество. История. Экономика. Политика. Право. 2002. № 1. С. 51-66.

 20 Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М.: Инсан, 1991. С.48 – 49.

 21 Казанская история. С. 526.

 22 Крадин Н.Н. От Орды к России: круглый стол // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 229.