Актуальность темы диссертации. Феномен древнерусского вечевого строя относится к разряду «вечных тем» исторической науки. от той или иной интерпретации данной темы напрямую зависит научная реконструкция истории русского средневековья и оценка роли и значения «земского начала» в последующей истории России.

«Междоусобия древнего Новгорода открывают нам его внутреннюю организацию», — писал С. Ф. Платонов.1  В конечном итоге, именно общественно-политическое устройство вечевой столицы на Волхове составляет главный предмет настоящего исследования, а воссоздание картины функционирования этого устройства является главной его целью. Способом достижения поставленной цели послужило рассмотрение социальных конфликтов, которыми заполнена история Новгорода — и древнерусского периода, и XIV–XV вв. — во всем многообразии уникальных черт изучаемых явлений и сложности их религиозно-культурного контекста. Отталкиваясь от сделанного ранее 2  и по необходимости внося изменения в свои прежние взгляды, автор попытался проанализировать материалы источников, отразивших как столкновения среди новгородцев, так и их несогласия с князьями. (Разделение двух названных моментов — усобиц в строгом значении понятия и конфликтов, разгоравшихся по линии вече—князь, — является условным, ибо они были тесно связаны друг с другом).

С точки зрения развития вечевого народовластия история государственности Новгорода Великого XI–XV вв. представляет особый интерес. Новгородский вариант этого народовластия демонстрирует наиболее последовательное и завершенное воплощение начал древнерусского политического уклада. Если в других русских землях после монгольского нашествия вечевая жизнь постепенно замирает и демократический элемент государственного строя оттесняется на второй план элементом монархическим и, отчасти, аристократическим,3  то на берегах Волхова народное правление совершенствуется, его институты дифференцируются, испытывают нарастающую регламентацию, и к исходу XV в. Новгородская республика подходит хорошо структурированным целым, к тому же, опирающимся на длительную историческую традицию.4  Конечно, Новгород XI — первой половины XIII в. отличался от Новгорода XIV–XV вв., но дискретности политического развития, радикального изменения его характера, какое имело место на русском северо-востоке, здесь не было. На примере Новгородской республики можно до конца XV в. следить за той исконной русской исторической судьбой, которая явилась бы судьбою всей страны, не будь исторического «вызова», брошенного Руси нашествием монголов, и русского «ответа» на него, выраженного в московской централизации.

История новгородского народовластия — это прежде всего история веча, его выборных органов, его отношений с князьями, его «партий» в их борьбе и сотрудничестве, история «усобных браней» и гражданского «одиначества».5  И в этом смысле она является частным случаем древнерусского правила, характеризуя которое В. И. Сергеевич писал: «…как необходимость соглашения всех, так и возможность междоусобной брани, в случае разделения, суть две стороны одного и того же явления. При господстве таких порядков, волость постоянно переходит из состояния мира в состояние розмирья и обратно»; «…начала единения и розни проникают всю нашу древнюю жизнь».6  Изучение истории новгородского народовластия, таким образом, сполна служит задачам изучения древнерусского вечевого уклада в целом.7 

Междоусобия Новгорода, «открывая нам его внутреннюю организацию», проливают свет и на традиционное сознание новгородцев, на борьбу Христианства и язычества в жизни русского вечевого города. В определённой и важной своей части история «новгородских усобиц» — есть история христианизации Новгорода. В данном отношении представленное диссертационное исследование продолжает затронутую ещё Василием Пассеком 8  религиозно-нравственную тему новгородской истории.

В истории средневекового Новгорода дает ясно себя угадать нравственный прогресс, совершаемый в христианском духе. Преодоление усобиц и совершенствование вечевой государственности не могло оставаться только политическим творчеством, оно предполагало морально-волевое усилие новгородцев и возрастание морального регулирования сферы властных отношений. Коль скоро есть основания говорить о политическом прогрессе в Новгороде, об улучшении на протяжении XI — первой половины XV в. новгородского внутриполитического уклада, мы должны непременно заключить и о состоявшемся, в конечном счете, в это время на берегах Волхова решении новгородцев в пользу «добра», ибо не существует неизбежного безморального прогресса, и прогресс всегда есть сознательный «выбор добра».9  Нравственные усилия, приводившие к политическому прогрессу в Новгороде, обуздывавшем свои языческие обычаи, не только летописцами истолковывались в христианском смысле, но действительно характеризовались христианскими акцентами. Поскольку эти нравственные усилия означали отрицание именно языческих порядков, постольку они требовали для себя четкой и надежной опоры, находимой в Христианстве. Проблема эволюции русской государственности (и шире — политической культуры) в связи с христианизацией Руси и в контексте ее религиозно-культурной истории слабо разработана в научной литературе. Но на нынешнем уровне развития науки она настоятельно требует исследовательского внимания.

Новейшая отечественная историческая мысль, напряжённо ищущая и во многом переписывающая недавние ещё свои страницы, не стремится к единству мнений. По крайней мере, относительно русского средневековья, такое единство вряд ли когда-нибудь будет достигнуто. Новейшая отечественная историческая наука строит себя как систему, но как систему особого рода. Насущной потребностью нашей историографии является разработка — вглубь и вширь — фундаментальных концепций русской истории, опирающихся на всё богатство исторического и методологического знания. Ныне, как, может быть, никогда ранее, необходимо четкое выявление исследовательских противоречий и единства взглядов по тем или иным вопросам; необходимо возрождение научных школ, как заявивших о себе в дореволюционный период, так возникавших и в советские десятилетия, равно как необходимо полноценное бытие школ, могущих возникнуть в наши дни. На символическом «Ярославовом дворе» современной русской науки идёт оформление больших «партий». Их конструктивная полемика — стержень исторического познания и стимул постановки новых исследовательских задач.

Настоящее исследование вписывается в историографическую традицию, возникшую ещё в XIX в. Это — традиция изучения вечевого народовластия, городов-земель, общинной самодеятельности Древней Руси, «земского начала» русского средневековья. Развивавшие в разное время данную традицию историки были едины в ряде важных концептуальных положений. Достаточно сказать, что политический строй Древней Руси с близких позиций оценивали: В. И. Сергеевич, М. Ф. Владимирский-Буданов, М. А. Дьяконов, А. Е. Пресняков, Г. В. Вернадский, а из современных ученых — И. Я. Фроянов, А. Ю. Дворниченко, Ю. В. Кривошеев, А. В. Майоров, И. Б. Михайлова и другие специалисты.10 

В значительной мере под влиянием работ представителей данной научной школы, в современной историографии постепенно уходят в прошлое «удревнение» процессов феодализации и рассмотрение всех без исключения общественных явлений под углом зрения феодальных отношений и классовой борьбы. В свою очередь, в современной историографии ставится вопрос о «новгородском варианте развития русского феодализма».11  Даже если возникают сомнения в оправданности сведения специфики, о которой идет речь, к «архаическим, раннефеодальным чертам, давно изжитым в других русских землях»,12  само ее наличие представляется несомненным.13 

Обращение исследователей к новгородским сюжетам и темам всегда подчёркивало сильные и слабые стороны историографических направлений, к которым они принадлежали: история Новгорода полнее обеспечена источниками, чем история других областей средневековой Руси. А в самое последнее время археологические открытия и вовсе способны превратить историю средневекового Новгорода в поле проверки на прочность важнейших концепций исторического процесса русского средневековья. То, что недавно казалось почти невероятным, становится явью на наших глазах. Берестяные грамоты — наиболее динамично пополняющийся комплекс источников по истории Новгорода. Никто не может сказать, какие еще подарки для исследователей таит в себе древняя Новгородская земля. Но результаты раскопок в Новгороде 1998 и 1999 гг.14  признаны сенсационными с полным основанием. Сделанные коллективом Новгородской экспедиции под руководством акад. В. Л. Янина находки позволяют более конкретно представить деятельность древненовгородского суда и картину эволюции вечевой государственности Великого Новгорода в целом, давая творческие импульсы научному обсуждению и усиливая актуальность избранной темы. Прогнозы — вещь неблагодарная, но не послужат ли в конечном счете новые материалы объективным основанием для некоторого сближения позиций историков, которые вообще считают древнерусских князей изначально делящими правительственные прерогативы с представителями общин, и историками, которые теперь склоняются к признанию более раннего ограничения власти новгородских князей?

Хронологические рамки процессов и событий, рассмотренных в диссертации, охватывают целостный период истории новгородских общественных конфликтов и вечевой государственности в целом. С одной стороны, в конце X — начале XI в. на Руси окончательно завершается распад родоплеменных связей и открывается новый этап в истории древнерусских городов — Новгорода в том числе.15  Вскоре (на рубеже XI и XII столетий) начинается и история социально-политической борьбы как постоянного фактора внутренней жизни средневекового Новгорода. Это в большой степени связано с возникновением на берегах Волхова (в 80-е гг. XI в.) 16  должности выборного на вече посадника, явившегося своего рода «яблоком раздора» между различными новгородскими политическими группировками, а также с тем обстоятельством, что заметно ослабела над Новгородом власть Киева, сглаживавшая внутриновгородские противоречия.17  С другой стороны, к началу XV века в Новгороде складывается боярская олигархия 18  и распространяется крупное феодальное землевладение в Новгородской земле.19  Последние десятилетия новгородской независимости, таким образом, предполагают отдельное исследование.20 

Источниковая база диссертации, являясь общепринятой для исследований по средневековой русской истории, отражает достигнутые к настоящему времени возможности изучения вечевого Новгорода. Первейший источник по истории Новгорода XI — начала XV в. — летописи. Работа с летописными материалами не может быть успешной без учета достижений отечественного летописеведения. Исследования и публикации А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, Д. С. Лихачева, М. Н. Тихомирова, Н. Г. Бережкова, А. Н. Насонова, Б. А. Рыбакова, Я. С. Лурье, А. Г. Кузьмина важны для каждого историка русского средневековья. Проблемам истории новгородского летописания специально посвящены работы А. А. Шахматова, И. М. Троцкого, Д. С. Лихачева, В. Л. Янина и других ученых, сделавших наши сведения о нем более полными и разнообразными.21  Наряду с летописями автор стремился привлекать, где это оказывалось уместным и необходимым, сведения из актовых источников, этнографические и археологические материалы, данные сфрагистики, берестяные грамоты.22 

Давно известно, что научная реконструкция новгородского (и шире — древнерусского) средневековья невозможна без анализа тенденций исторических текстов, на основе которых она осуществляется. В диссертации на целом ряде примеров, в частности, показано, что, вскрывая и объясняя авторскую позицию летописцев, необходимо отдать должное влиянию на летописную историографию идей и настроений русского религиозного кенозиса. По мнению автора, в таком ракурсе анализа летописные источники приоткрывают новый пласт содержащейся в них информации. Учет дидактических, учительных задач летописцев, озабоченных внедрением и отстаиванием христианских смыслов и ценностей, и обнаружение в связи с этим полемической направленности текстов, повышает информативность источника и расширяет возможности исторического исследования. Древнерусская литература не единожды затрагивала мотивы, близкие к теме религиозного кенозиса. Они заметны и в летописном рассказе о событиях в Новгороде в 1016 г., и в знаменитом Сказании о призвании варягов. У авторов более позднего времени эти мотивы также на слуху: текст, повествующий об «усобной брани» 1418 г., нацелен на разоблачение языческой морали мести и выстроен идеей христианского прощения. На взгляд автора, есть основания для постановки вопроса о своеобразной «паракенотипической» интерпретации в летописи событий древненовгородской истории.23 

Определяя степень изученности темы, необходимо признать, что любой исследователь средневекового Новгорода, пишущий на исходе XX в. и в начале века XXI, где бы он ни жил и к какой бы школе ни принадлежал, находится в сильной зависимости от трудов и концепций В. Л. Янина, составивших эпоху в новгородоведении. Базируясь на привлечении разнообразных источников, исследовательские позиции В. Л. Янина оперативно реагируют на новейшие археологические находки и непрерывно совершенствуются.24  Даже не соглашаясь с В. Л. Яниным, новейшие исследователи Новгорода нередко оперируют его наблюдениями и на подготовленном им проблемном поле. Такова объективная реальность.

В то же время следует отметить, что новгородские усобицы давно привлекают внимание историков.25  В дореволюционной историографии данной проблематики касались такие ученые, как С. М. Соловьев, И. Д. Беляев, Н. И. Костомаров, В. В. Пассек, В. О. Ключевский, Д. И. Багалей, Н. А. Рожков, М. Н. Покровский и некоторые другие. Не ослабел интерес к новгородским социальным конфликтам и в послереволюционное время. О них писали Б. Д. Греков, И. М. Троцкий, А. В. Арциховский, А. А. Строков, М. Н. Тихомиров, В. В. Мавродин, А. Г. Захаренко, В. Н. Бернадский, В. Л. Янин, Ю. Г. Алексеев, А. С. Хорошев, Н. Л. Подвигина, И. Я. Фроянов, О. В. Мартышин, В. А. Буров и другие современные историки.

Анализируя обширную отечественную историографию проблемы, нельзя, в частности, не констатировать, что, по мнению большинства исследователей, внутренние столкновения в Новгороде, и в древнерусский период, и в XIV–XV вв., чаще всего принимали формы столкновений между жителями разных городских территорий (сторон, концов). Однако в работах XIX — начала XX в. этот вывод, как правило, дополнялся положением, что на одной стороне Волховской столицы жили главным образом представители имущих классов и сословий, а на другой — неимущих. Данное положение позволяло считать столкновение сторон автоматическим следствием борьбы различных классов и сословий.

Так, еще в 1869 г. В. В. Пассек выступил с концепцией, согласно которой «Софийская сторона была стороною боярскою, а Торговая — младших торговцев — стороною купеческою или черного народа».26  В связи с этим, ученый видел в борьбе новгородских сторон борьбу боярства и простого люда. Наблюдения В. В. Пассека признали в целом верными многие крупные дореволюционные и некоторые советские историки, среди которых были: Н. И. Костомаров, В. О. Ключевский, Д. И. Багалей, М. Н. Покровский и другие.

В дореволюционной историографии была высказана и иная точка зрения на различный социальный характер новгородских сторон. Ее автором явился Н. А. Рожков. Этот исследователь также как и В. В. Пассек считал, что богатые и бедные в Новгороде жили на разных берегах Волхова. Однако, по мнению Н. А. Рожкова, «наоборот, Торговую сторону надо считать аристократической, а Софийскую демократической».27  Точку зрения Н. А. Рожкова поддержал М. К. Любавский.28 

Построения, основанные на попытках связать топографическое деление Новгорода с социальным расслоением новгородцев в настоящее время отвергнуты. Выполненный еще дореволюционными авторами (А. Г. Ильинским, В. В. Майковым, А. М. Гневушевым) анализ писцовых и разметных книг XVI в., позволил прийти к выводу о том, что обе стороны — и Софийская, и Торговая — были равномерно заселены представителями всех групп населения.29  Проведенные в советское время археологические раскопки (прежде всего работы А. В. Арциховского и В. Л. Янина) полностью подтвердили данный вывод. Во всех без исключения концах Волховской столицы были обнаружены жилища как знати, так и рядовых горожан.30 

Вместе с тем, в критике мнения о классовом антагонизме сторон Новгорода в 30–40-е гг. ХХ в. был допущен определенный перегиб. Некоторые историки, исходя из отсутствия в средневековом Новгороде классово-территориального деления, стали совсем отрицать факт, что внутриполитические распри на берегах Волхова в XII–XV вв. облекались в форму конфликтов жителей различных городских территорий. Так, согласно А. А. Строкову, летописные известия о противостоянии двух половин города нельзя воспринимать буквально. При вспышках социальной борьбы бояре естественно собирались на Софийской стороне, так как именно там находился Кремль — резиденция владыки, где можно было укрыться от восставшего народа, а тот, в свою очередь, начинал восстание с захвата вечевой площади на Торговой стороне. Вот и получалось так, что основные классовые противники оказывались на разных берегах Волхова. А. А. Строков сводил к минимуму значение межбоярских «котор» и считал новгородские движения главным образом классовыми, с четкой поляризацией борющихся сил: в одном лагере — весь народ, в другом — все бояре.31 

С большей гибкостью к вопросу о внутриполитической борьбе в Новгороде подошли В. В. Мавродин и А. Г. Захаренко.32  Названные ученые оценили значение межбоярской борьбы в истории новгородских движений. Они отметили, что соперничавшие бояре вовлекали в свои распри многочисленных сторонников из числа рядовых горожан. Однако, как и А. А. Строков, В. В. Мавродин и А. Г. Захаренко не увидели, что возглавляемые боярами борющиеся группировки новгородцев связаны с определенными территориями города.

Эта связь была заново подтверждена в работах А. В. Арциховского,33  В. Н. Бернадского,34  М. Н. Тихомирова,35  и особенно В. Л. Янина.36  Только после их исследований важный тезис о том, что социальная борьба в Новгороде XI–XV вв. в значительной мере сохраняла черты борьбы между определенными районами города (сторонами и концами) окончательно укрепился в отечественной исторической науке.

Глубинные причины межрайонных конфликтов в средневековом Новгороде перечисленные авторы видят в классовых и внутриклассовых противоречиях новгородского общества, которое они, в соответствии с господствовавшими в советской историографии представлениями, считают феодальным уже в XI — начале XIII в.37 

По мнению этих историков, классовая борьба в Новгороде постоянно смыкалась с внутриклассовой борьбой за власть боярских кончанских группировок, была заключена в рамки внутрифеодальных столкновений. С одной стороны, рвущееся к власти боярство различных городских концов разными путями втягивало в свою внутрифеодальную рознь непривилегированных кончан. С другой стороны, в силу своей территориальной разобщенности и низкой классовой сознательности городской плебс обычно выступал только против наличных городских властей (представителей какого-либо одного конца), а не против всего боярства, в чем его охотно поддерживали «свои» кончанские бояре, оппозиционные данным властям. Таким образом, «смыкаясь с внутрифеодальной борьбой, новгородские социальные движения с самого начала оказывались противоречивыми, а результаты их ущербными».38  Отводя классовым и внутриклассовым противоречиям столь видное место среди причин столкновений сторон и концов в древнем Новгороде, историки последних десятилетий изображают социальную борьбу на берегах Волхова на всем протяжении вечевого новгородского средневековья явлением, присущим феодальному обществу, подчеркивают классовый характер массовых движений в Великом Новгороде.

Состояние источниковой базы, современный уровень методики ее использования, а также сложившаяся историографическая ситуация обязывают к осторожности в оценке темпов феодализации в средневековой Руси. Сомнений в справедливости широко распространенных одно время представлений о феодальном характере древнерусского периода и, соответственно, достигнутой степени зрелости феодальных отношений в XIV–XV вв. теперь не избежать. Как итоги подобного рода сомнений и размышлений уже появились работы, иначе характеризующие социальные конфликты в Древней Руси в целом и в древнерусском Новгороде в частности. Предложено иное прочтение истории социальной борьбы и общественного строя в XIV–XV вв. Речь прежде всего идет о трудах представителей историографического направления, сложившегося в 1980–90 гг. на историческом факультете С.-Петербургского университета.39  Вместе с тем, обоснованный вывод, согласно которому новгородские усобицы — это в значительной мере борьба сторон и борьба концов, прошел проверку временем и, на взгляд автора, служит отправным пунктом для новых исследований проблемы. Характеристика указанных структурных подразделений средневекового Новгорода, выяснение их генезиса и традиционных особенностей взаимоотношений, таким образом, приобретают первостепенную важность.

Переходя к описанию методологической основы диссертации, следует прежде всего отметить, что «материалистическое понимание истории», составляющее ядро «марксистско-ленинской теории общественно-экономических формаций» и в течение целого ряда десятилетий бывшее в нашей стране обязательным, ныне крупными специалистами (отнюдь не умаляющими его действительных достоинств) именуется «скорее, наброском, изложением концептуального замысла, чем основательно разработанной теорией, проверенной, подтверждённой, конкретизированной специальными историческими исследованиями».40  Вместе с тем, автор считает ошибочным абсолютизацию какого-либо одного из двух основных аспектов современного исторического анализа — т. н. «формационного» и «цивилизационного». Какая бы судьба в конечном счёте не ожидала деление общественных отношений на «первичные» и «вторичные», на «базис» и «надстройку», как бы не эволюционировало учение об общественных «формациях» (возможное и вне контекста марксизма), и, в свою очередь, каким бы содержанием не наделялось понятие «цивилизации», оба названных эмпирически намеченных ракурса исторического анализа, обслуживая разные его задачи, должны быть востребованы наукой.41 

Методологические позиции автора определило убеждение в приоритете прав «источника и факта» над любыми теоретическими конструкциями,42  а также убеждение в том, что у науки истории есть собственное теоретическое «самосознание».43 

Многозначность темы новгородских усобиц под стать широте предмета исторической науки. Наука история — «это сумма всех возможных историй, всех подходов и точек зрения — прошлых, настоящих и будущих»,44  она охватывает всю совокупность социальных явлений минувшего. Автор не поддерживает попыток лишить исторические занятия глубокого интеллектуального смысла и свести их к «описанию» прошлого (в то время как «объяснение» объявляется уделом социальной философии). Ошибочными кажутся и представления, ограничивающие историческое исследование реконструкцией только событийно-политической истории.45  Изучение истории предполагает наличие двух одинаково необходимых и взаимодополняющих точек зрения, говоря условно, — «истории событий» и «истории культуры». Политические события, необязательно самые значимые для той или иной эпохи, но непременно «титульные» и обладающие свойством сплетать разнопорядковые событийные ряды в единую повествовательную канву, находятся на переднем плане событийной истории. Общественные занятия, учреждения, верования, обычаи и нравы, идеи и художества etc. традиционно составляют материал культурной истории. В практике исторических описаний и исследований обе точки зрения сосуществовали всегда. Прошлое невозможно описать только в терминах развития, как его невозможно описать только под углом зрения результатов. Самые «событийные» из историков минувших времен не могли ограничиться повествованием о «событиях» и позади глав политической истории помещали главы, посвященные «быту» или «состоянию».46  Исстари ведется, что при рассказе о прошлом «история событий» чередуется с «историей культуры». Смена событий образует процесс, культура в первую очередь поддается изучению как проявляющая себя в развитии, но сложившаяся целостность.47 

Разумеется, сказанное нельзя абсолютизировать. Новейшая культурология в поисках философского определения культуры (таких определений на сегодняшний день — сотни),48  предпочитает избегать некогда весьма распространенные выражения — «совокупность результатов», «совокупный результат». Но, к какому бы итоговому выводу не пришли философы, культура как историческая категория, существуя практически столько же, сколько и сама наука история, предполагает свои особенности. Исследовательская традиция, основанная на «культурно-исторической точке зрения», богата и разнообразна, а ее достоинства очевидны. Достаточно вспомнить, что «как бы ни решался вопрос о влиянии личности на создание “событий”, “история культуры” вправе сделать то, чего не может сделать повествовательная история: оставить в стороне случайный, а отчасти и индивидуальный характер исторических “событий”».49 

Потребность в применении обоих взаимонеобходимых способов видения прошлого дала о себе знать и при изучении социально-политической истории средневекового Новгорода. С одной стороны, разработка темы требовала последовательного и непрерывного прослеживания линий социально-политической борьбы, сплетавшихся в единую событийную цепь, каждое звено которой — и большое, и малозаметное — тесно связано с предыдущим и важно для понимания явления в целом. С другой стороны, избранная тема требовала раскрытия и показа основных начал общинно-вечевого уклада, особенностей политической культуры и общественного сознания древних новгородцев.

Оставляя в стороне «случайный и индивидуальный характер событий», последний план исследования и позволяет ставить вопрос о том, что строй древнерусских вечевых собраний свою первоначальную санкцию получил в рамках дохристианского сознания и нес на себе его отпечаток. Важнейший принцип русского средневекового права — неделимость верховной власти, нераздельность действий ее форм 50  восходит к «одиначеству» вечевой эпохи, предполагавшему как христианскую, так и языческую трактовку. Вечевое «одиначество» имело не только политический, но и религиозный смысл, который Христианство стремилось переработать в своем духе.

Научная новизна работы, по мнению диссертанта, определилась ракурсом рассмотрения темы, авторскими решениями проблемы в целом и образующих её вопросов и представлена в концепции истории «усобиц» и вечевого уклада Новгорода Великого XI — первой половины XV в., осмысленной в общем русле движения средневековой Руси от язычества к Христианству. Новизна полученных результатов связана с подходом к истории новгородского средневековья, предполагающим как учёт достижений историографии, источниковедения и методологии, так и налаживание (по выражению классиков школы Анналов) собственного исследовательского диалога с эпохой. Как считает автор, выполненное диссертационное исследование приводит к пересмотру и существенному уточнению научных представлений о конкретном ходе социальной борьбы в вечевом Новгороде, о специфике Новгородского «союзного государства», о функционировании и историческом потенциале древнерусского политического устройства, об особенностях общественного сознания и религиозной ментальности новгородцев XI–XV вв.

Практическая значимость диссертации. Несмотря на то, что сделанные в диссертации наблюдения и выводы не претендуют на неопровержимость, результаты исследования могут послужить отправной точкой для будущих разысканий в области истории русского средневековья. Они намечают подходы к решению ряда научных проблем, связанных с темой представленной работы. Например, ближайшей задачей автора, или его историков-единомышленников, может стать анализ проблемы соединения Новгорода и Москвы в едином государстве. Новейшие исследования, включая настоящую диссертацию, подготавливают для обсуждения, всесторонней аргументации и проверки на основании исчерпывающего привлечения имеющихся материалов, положение о том, что к московскому взятию вечевой Новгород приближался, не исчерпав своего исторического потенциала. Роковой и последний удар ему был нанесен не изнутри, а извне.

Материалы и выводы диссертации также могут быть использованы при создании обобщающих трудов по русской истории, при написании учебников, учебных и учебно-методических пособий, при подготовке общих и специальных курсов, читаемых в высших учебных заведениях, в научно-популярной и публицистической литературе.

Апробация диссертации. Положения диссертации в наиболее полном и завершенном виде опубликованы в монографии51  и отражены в научных статьях автора за 1991–2003 гг. Кроме того, на протяжении указанных лет отдельные положения диссертации докладывались на научных конференциях различного уровня, включая международный,52  и публиковались в виде тезисов научных докладов (список публикаций автора прилагается). Диссертация была обсуждена, получила высокую оценку и рекомендована к защите на кафедре истории России с древнейших времён до XX в. исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Представленная диссертация состоит из Введения, семи глав, разделённых на параграфы, Заключения, Списка использованных источников и исследований и Списка сокращений.

Введение диссертации содержит постановку проблемы и обоснование актуальности исследования. Во Введении определяются его хронологические рамки и отправной пункт авторского анализа.

Первая глава диссертации «Древние рубежи и древние раздоры», разделённая на три параграфа (§ 1. Стороны и концы; § 2. Корни кончанского деления; § 3. «Перунова палица»), характеризует стороны и концы вечевого Новгорода.

В моменты социальных коллизий Новгород нередко раскалывался на эти свои составные части. Автор считает, что в XII–XV вв. концы были территориальными общинами, соединение которых составляло Новгород как своего рода «союзное государство». В главе развивается и конкретизируется концепция, согласно которой корни кончанского деления и традиционных отношений между сторонами и концами тянулись к архаической дуальной организации. По образному выражению А. М. Золотарева, она подобно душе буддиста продолжала жить перевоплощенной во вполне исторические времена в виде ряда элементов общественного устройства и сознания.53  На протяжении XIII — начала XV в. стороны, как когда-то самоуправляющиеся территории, сохраняли заметные черты прежнего значения в моменты усобиц; в обычное время они оставались топографическими единицами. В результате окончательного распада родоплеменных связей в процессе преобразования сторон, из них стали развиваться концы — самоуправляющиеся районы, которые соответствовали территориально-общинному устройству и по содержанию, и по форме. По мнению автора, традиционная вражда и соперничество сторон и концов — древнейшая основа новгородских усобиц. Столь же древним рисуется и противовес усобицам — «одиначество».

Вторая глава диссертации «Грамоты Ярослава», состоит из трёх параграфов (§ 1. Летописные упоминания; § 2. Историки о грамотах Ярослава; § 3. Древнейший призыв к «одиначеству»). В главе анализируется важнейшая, по мнению автора, для средневековой истории Новгорода и ключевая в представленной работе проблема грамот Ярослава.

Исходным моментом для размышлений над данной проблемой, послужил тот факт, что Ярославовы грамоты действительно существовали. Исследователи искали, с чем их отождествить — с Правдой Русской, новгородско-княжескими докончаниями, неким «учредительным актом», платежной льготой, — но самая достоверность существования этих грамот никем не была опровергнута.

Более того, поскольку летописи говорят о них всегда во множественном числе, позволительно утверждать, что данных документов насчитывалось, по крайней мере, больше одного. Наблюдения А. В. Арциховского над миниатюрами Никоновской летописи склоняют к выводу, что грамот было две. Именно два документа «изображены в сцене присяги князя на ‘‘грамотах Ярославлих’’». Художники XVI в., по-видимому, пользовались древними рисунками.54 

Суждение о том, что Ярославовых грамот было две, не означает автоматического признания различного содержания этих документов. В них мог быть записан один и тот же текст. Логично допустить, что грамоты Ярослава специально написали в двух экземплярах, один из которых принадлежал Торговой, а другой Софийской стороне, чтобы вполне отдать должное Новгороду как своеобразному двуединству его древних частей.

В содержании Ярославовых грамот, по мнению автора, имелось нечто такое, что должно объяснить, почему, с одной стороны, на них ссылались чуть ли не как на своеобразную конституцию, а с другой стороны, почему упоминания о них кратки, локальны, как бы с неохотой.

Вопрос о Ярославовых грамотах решается в диссертации как часть большой проблемы, касающейся характера, форм и значения политического единства в вечевом Новгороде. В свою очередь, названная проблема тесно связана с проблемой характера, форм и значения общественных конфликтов на берегах Волхова.

С самых начальных этапов существования Новгорода две основные темы становятся центром и нервом его социально-политической истории: тема «усобиц» и тема преодолевающего их «одиначества». В исторической действительности вечевого Новгорода «одиначество» служило противовесом «усобицам». Само понятие «одиначество» предполагало антипод в понятии «усобицы». Размах «усобиц» делал неизбежными напряженные поиски их преодоления. Первое явление обусловливало второе и наоборот. Оба явления образовывали полюса новгородской внутриполитической жизни, мощное воздействие которых в значительной мере определяло ее специфику.

Ярославовы грамоты уже потому связываются с темой «одиначества», что летописи их упоминают на фоне внушительного внутригородского единства (т. е. — в условиях древнерусского вечевого города — согласного действия большинства). Ярославовы грамоты, как бы не интерпретировать данные документы, объединяли новгородцев.

Реально существовавшие Ярославовы грамоты вряд ли тождественны Правде Русской. Сомнения, высказанные в исторической литературе по поводу этого тождества, непреодолимы. Вместе с тем, оправданным представляется поиск в статьях Правды Русской (прежде всего, в древнейших ее пластах) тех элементов, которые позволили бы пролить свет на Ярославовы грамоты, поскольку нормы т. н. Древнейшей Правды (или Правды Ярослава), скорее всего, — порождение того же времени, когда были написаны и грамоты Ярослава.

По мнению автора, содержание норм, записанных в Ярославовых грамотах, было шире регулирования только новгородско-княжеских отношений (определения взаимных прав и обязанностей). Это вытекает в частности из проанализированного в диссертации летописного сообщения под 1209 г. Нельзя было Всеволоду Большое Гнездо передать новгородцам «уставы старыхъ князь» (не говоря уже о «воле»), — то, что уже давно и свято хранилось на берегах Волхова как местная правовая реликвия. Следовательно, в данном месте летописи речь идет о разрешении воспользоваться древним законом, причем в полном его объеме. Поэтому и употреблено выражение «дал волю всю». «Воля вся» предполагала не только восстановление прежнего строя отношений Новгорода с князьями, но и «любовь добрых» и «казнь злых» внутри самой Новгородской общины. Последовавшие после действий и слов Всеволода события подтверждают предложенную интерпретацию. Разгоревшаяся борьба с Мирошкиничами вышла далеко за пределы упорядочения отношений Новгорода с княжеской властью.

В диссертации формулируется положение, согласно которому содержание Ярославовых грамот было простым и лаконичным: новгородцы вместе с князем обязывались блюсти «одиначество», «любить добрых» и «казнить злых».

Уместность и необходимость записи весьма элементарной на первый взгляд формулы полностью объясняется новгородскими условиями XI–XII столетий. В состоявшем из соперничавших районов с непростыми отношениями друг с другом Новгороде проблема достижения политического согласия всегда была по-особенному актуальна. Новгородско-княжеские отношения, требовавшие постоянной гармонизации, также поддерживали ее значимость. Со временем прибавила актуальности проблеме политического консенсуса и тема взаимоотношений формирующихся сословных групп. Равно как на самой заре новгородской истории названная проблема несомненно обострялась противоречиями далеко не бесконфликтного перехода от архаического родоплеменного устройства к строю территориальных общин.

Этот переход — основной исторический процесс эпохи X и XI веков — времени Ярослава Мудрого, делавший ее переломной в судьбах русского славянства. Из всех Ярославов, претендовавших на роль создателя интересующих нас грамот, только Ярослав Владимирович Мудрый имеет на нее право.

Упоминания реально существовавших Ярославовых грамот — подлинных документов начала XI столетия — немногочисленны и хронологически локальны. В реферируемой диссертации этому дается объяснение.

Если Ярославовы грамоты связаны с именем Ярослава Мудрого и возникли в XI в., то их кратковременное выдвижение на первый план новгородской политической жизни в XIII–XIV вв. может быть объяснено только тем, что своим содержанием они затрагивали какие-то струны современности, оказались полезными для обеспечения каких-то политических интересов указанных столетий. Когда эта их функция оказалась исчерпанной, в них перестали нуждаться, и ссылки на них прекратились. Следовательно, для определения содержания данных документов в исторической действительности XIII–XIV вв. надлежит выявить те злободневные темы, которые объяснили бы нам потребности эпохи, равно как в начале XI века — времени Ярослава Мудрого — необходимо отыскать соответствия процессам XIII–XIV вв., которые помогли бы высказаться о Ярославовых грамотах. С другой стороны, редкое упоминание Ярославовых грамот в источниках, явно не соразмерное их значению (ясному из этих упоминаний), ставит вопрос о наличии в содержании грамот отпугивающих христианских летописцев мотивов, скорее всего связанных с языческими акцентами.

Вырастая из самого существа традиционного общественного устройства, «усобицы» и «одиначество» несли на себе отпечаток языческих представлений. Символом «усобиц» служили «Перуновы палицы», хранившиеся в Борисоглебской церкви новгородского детинца до середины XVII в. Ярославовы грамоты стали отражением и символом «одиначества» — своеобразным антиподом палицам. Но присутствовавшая в них идея о «казни злых» как непременном корреляте «одиначества» перекликалась с языческим сознанием. В этом смысле они имели и определенное сакральное значение.

В проанализированном в диссертации летописном рассказе о событиях 1016 г. идея «одиначества», политического единства свободна от призыва к отмщению. Между тем, хорошо известно, что сплоченное вече готово и способно расправляться с несогласными с его волей — волей большинства. Новгородцы прощают князя, несмотря на его преступление. В этом прощении видели прежде всего рациональный политический расчет. Но ведь можно предположить и то, что прощение подчеркнуто беспрецедентного и жестокого преступления обслуживает дидактическую идею летописца о невозможности и неприемлемости для христиан мести как таковой. Во всей летописной истории событий 1016 г. для ее автора не то более важно, что Ярослав перебил новгородцев, а именно то, что они его затем по-христиански простили.

Идея «одиначества», политического единства предполагала два акцента или прочтения. В одном случае она сопрягалась с принципиальным («паракенотипическим») отказом от мести; в другом случае — она предполагала расправу веча с несогласными с его волей — волей большинства. Один акцент — следствие бескомпромиссно выраженной христианской идеи, другой — отчетливо перекликается c языческой парадигмой.

В духе христианского понимания идеи единства и сплочения («одиначества») и написан рассказ о событиях 1016 г. Нарочитость литературной обработки, явные преувеличения, своеобразная напористость изложения, отражающая завуалированную полемическую заостренность, дают право думать, что летописец не просто подчеркивал превосходство в политическом и моральном смыслах «одиначества» над «усобицами», но и отстаивал определенную интерпретацию самой идеи «одиначества».

Языческая составляющая подразумевалась как в «усобицах», так и в «одиначестве». Летописцы стремились подать дело так, чтобы затушевать ее. Их нарочитость в данном отношении как раз служит невольным доказательством наличия этой языческой составляющей, то есть является одной из тех «проговорок» источника, на информативную важность которых с полным основанием обращали внимание историки знаменитой школы «Анналов». В исторических условиях Новгорода востребованная жизнью политическая идея «одиначества» и преодоления усобиц интерпретировалась по-христиански и по-язычески. В христианском смысле она предполагала отказ от всяких форм мести и безусловное прощение противников. В языческой интерпретации требование «одиначества» оборачивалось призывами к расправе с противниками этого «одиначества».

Не упуская из вида различную религиозно-нравственную интерпретацию идеи «одиначества», автор задаётся вопросом: какие политические интересы сплачивали новгородцев в событиях 1015–1016 гг.? Разумеется, Новгород стремился высвободиться из-под власти и опеки киевских князей. Но резонно и предположение, что в Новгороде начала XI в. имелись силы, заинтересованные в сохранении зависимости от Киева. На взгляд автора, события 1015–1016 гг. ценны для исследователя как раз демонстрацией действия этих сил.

В диссертации проводится мысль, что избиение Ярославом «воев славных тысящи…» имело «антиаристократическую» направленность. По мнению автора, позволительно ставить вопрос о поражении древней родоплеменной знати и триумфе широкого вечевого народовластия в событиях 1015–1016 гг., и об утверждении, таким образом, территориально-политического устройства в Волховской столице.

Нанеся сильный урон новгородской «родовой аристократии», Ярослав Мудрый внес существенный вклад в строительство территориально-общинного Новгорода — Новгорода демократической вечевой республики. Не будет преувеличением даже сказать, что Ярослав Мудрый заложил основы демократического вечевого Новгородского государства, по существу, создал его. Если рожденные в итоге бурных и знаменательных в новгородской истории событий 1015–1016 гг. Ярославовы грамоты должны были служить какой-либо юридической или политической гарантией, то — не столько Новгороду против княжеского произвола, сколько широкому новгородскому народовластию («демосу») против местной «аристократии», выраставшей из родоплеменной и дружинной знати, или Новгороду как целому против «сепаратизма» его частей (сословных или территориальных).

Ярославовы грамоты родились из конкретики новгородских 1015–1016 гг. как осуждение усобиц и взаимное обязательство всех политических сил Новгорода (включая князя) блюсти политическое единство (быть «одинакими») и карать врагов «одиначества». В древнерусской истории они явились наиболее ярким воплощением усилий широкого вечевого народовластия освободиться от опеки традиционной знати, опиравшейся на разрушавшиеся родоплеменные связи. Поскольку проблема политического согласия как таковая будет решаться на протяжении всего новгородского средневековья, то первый призыв к нему не мог не носить самого общего декларативного характера. Со временем Ярославовы грамоты, с их лишенным подробностей обязательством хранить единство, неизбежно должны были дополниться чем-то более конкретным в политико-юридическом смысле. Уже XII в. знал попытки поставить преграды нарушениям принципа «одиначества» путем соглашений основных политических сил. Со второй половины XIII в. станут записываться знаменитые новгородско-княжеские докончания. Но все это не свело на нет значение древних грамот Ярослава. Тем не менее, без положения о расправе над противниками «одиначества» их резонанс в новгородской средневековой истории был бы иным. В свою очередь, не оказалась бы, вероятно, такой запутанной и проблема их происхождения, содержания и значения в историографии.

Анализируя слова летописи: «…вда им волю всю и уставы старых князь», автор полагает, что словосочетание «воля вся» в первую очередь выражало полноту юридической нормы. Осуществить «волю всю» значило не только реализовать принцип политического единения, запечатленный в «уставах», но и довести дело до расправы с противниками единства, также предусмотренной древними «уставами» (как, например, в 1209 г.). Когда Всеволод Большое Гнездо «вда» новгородцам «волю всю и уставы старыхъ князь, его же хотеху», он, тем самым, разрешал им воспользоваться древним законом во всей его полноте, что было невозможно без особой санкции. Причем предоставленная Всеволодом «воля» служила разрешением не рядовой расправы по вечевому постановлению (это право у веча не оспаривалось), а исключительных репрессивных действий. Вместе с тем, «воля вся» новгородцев — это и «воля» городского большинства («всего» города — вечевой общины как целого), требующая непременного подчинения себе «воли» отдельных корпораций или граждан.

Таким образом, в Ярославовых грамотах наряду с бесспорным и вечным мотивом политического единства («одиначества») содержался и не для всех бесспорный компонент, для «запуска» которого в условиях Новгорода первых лет XIII в. уже требовалось специальное разрешение. Этот компонент нацеливал на «казнь злых», то есть предусматривал репрессии в отношении несогласных с позицией большинства (и поощрение наиболее ревностных проводников общевечевой линии). Наличие данного компонента объясняется происхождением Ярославовых грамот, появившихся на свет в полуязыческом Новгороде начала XI столетия при чрезвычайных обстоятельствах переломной эпохи. «Воля вся» новгородцев, понятая как не стесненные княжескими (владычными, церковными) запретами право и моральная дозволительность карать несогласных с мнением большинства, имела языческую подоснову. В этом смысле она вытекала из языческого понимания «одиначества», которое встречало глухую, но настойчивую оппозицию в христианской письменности и среде, и с которым увлеченно полемизировал автор летописного рассказа о событиях 1016 года. Затушевывая смысл грамот Ярослава в духе христианской интерпретации «одиначества», как единства в любви, предполагающего взаимное прощение и отказ от мести, летописцы, тем самым, боролись с данными грамотами, больше чем кто-либо другой в древнем Новгороде. Они избегали частых упоминаний Ярославовых грамот не потому, что там фиксировались некие нежелательные по тем или иным соображениям для той или иной стороны платежные или политические условия и не потому, что были против согласия в родном городе. Они предпочитали молчать о них потому, что в этих кратких архаических записях, составленных в двух экземплярах в угоду древнему делению Новгорода (потворствующему, к тому же, духу старинного соперничества), ощущался нехристианский привкус, и воспоминания о грамотах Ярослава на берегах Волхова могли разбередить языческую агрессивность.

На обстоятельства и условия появления Ярославовых грамот способна пролить некоторый свет т. н. Древнейшая Правда. Разумеется, мы вправе говорить о ней только как о части Краткой Правды. Вместе с тем, нормы Древнейшей Правды — скорее всего, порождение времени Ярослава Мудрого. Не настаивая на новгородской исключительности Древнейшей Правды, позволительно и необходимо искать в ней черты, возможно проливающие свет на Новгород десятых годов XI в.

Отражая законодательство Ярослава, первая статья Краткой Правды донесла до нас идею равноправия в сорокогривенной выплате за убийство.55  Эта идея была созвучна общественным настроениям киево-новгородской Руси рубежа X и XI столетий, когда в борьбе с пережитками родоплеменного строя утверждались территориально-политические начала. Равноправие среди свободных «мужей» служило опорой провозглашенному в грамотах Ярослава «одиначеству». Можно предполагать, что фиксация в первой статье Древнейшей Правды равноправия нейтрализовала традиционные привилегии «родовой аристократии». В отношении власти и авторитета на первый план окончательно выдвигалась вечевая община как целое. Вече в Новгороде (как и повсюду в тогдашней Руси) было и раньше, и до Ярослава, но степень его демократичности повысилась, поскольку повысилось значение рядовых свободных мужей и умалилось значение «нарочитых», которые в предшествующую родоплеменную эпоху «дерьжаху землю». Более того, упоминание в 1-ой статье Древнейшей Правды равноправного изгоя прямо свидетельствует об акциях Ярослава как о направленных именно против родового принципа, на базе которого зиждился авторитет «нарочитых». Изгой поднимался, получал защиту вне родовых уз. Его, равно как самый принцип равноправия свободных мужей, брало под защиту вече как целое.

Древнейшая Правда не потому декларировала равноправие, что отражала текст Ярославовых грамот, но потому что, как и последние, была памятником, созданным той же эпохой, засвидетельствовавшим те же общественные потребности.

Утверждая, вопреки «родовой аристократии», вечевую общину на фундаменте равноправия свободных мужей, Ярослав делал эту общину главным контрагентом княжеской власти в новгородско-княжеских отношениях и, тем самым, принимал и на себя обязательство апеллировать при случае именно к ней как к целому, а не через посредство аристократии.

Обязательство князя мыслить Новгород как единое целое без предпочтения отдельных его составных элементов (сословных или территориальных), стало вновь актуальным в XIII в. в связи с процессами внутриновгородской консолидации. Отсюда прорвавшиеся на страницы летописи упоминания Ярославовых грамот в статьях, посвященных событиям начала XIII и начала XIV вв. Клятва князя на Ярославовых грамотах в XIII–XIV вв. означала его обещание не ссорить новгородцев, обращаться к ним как к целому, а не сквозь симпатию к отдельным частям города или группам городского населения, уважать совокупное мнение городской общины. Затем интересующие нас упоминания прекращаются. Это не значит, что князья перестали вносить «раздрай». Просто в ссылках на грамоты Ярослава в этой связи пропала нужда, ибо появились новгородско-княжеские докончания, непосредственно и подробно регулирующие нужную сферу отношений. Предельно краткие же Ярославовы грамоты и не были специально посвящены проблематике отношений с князьями. Кроме того, они не исключали в данном случае и разного прочтения (например, в Москве).

Главный процесс социально-политической эволюции вечевого Новгорода, стремящийся к сдерживанию территориальных распрей и консолидации вечевой общины на основе реформ посадничества, актуализировал память о Ярославовых грамотах и за счет того, что в XIII–XIV вв. ссылки на них могли использоваться в противоречиях широкого народовластия с формирующейся боярской олигархией. Причем успехи роста олигархических тенденций и стабилизация новгородского общества и государства на рубеже XIV и XV вв. в свою очередь объясняют прекращение упоминаний Ярославовых грамот в летописях.

У истоков политической истории вечевого Новгорода как территориально-общинного образования Ярослав Мудрый в интересах и с ведома широкого народовластия в ходе событий 1016 г. избил старинную родовую «аристократию» и в Ярославовых грамотах поклялся вместе с новгородцами в «одиначестве» («яко быти всемъ одинакымъ, казнить злыхъ, ласкать добрыхъ»). Обязываясь блюсти «одиначество», новгородцы провозглашали демократическое единство веча, согласие и равенство частей города, а князь обещал не раскалывать городскую общину. Произошло рождение вечевого строя целой исторической формации XI — начала XV в. Конечно, впереди были десятилетия и даже века развития — князья, получавшие новгородский стол из рук великого князя Киевского, долго не решались составить одно властное целое с вечем и отрешиться от своих династических возможностей и претензий, — но начало было положено.

Принцип политического «одиначества», впервые в отечественной истории записанный в грамотах Ярослава, сам по себе не был изобретением Новгорода. Он составлял важнейшую сущностную черту древнерусского вечевого уклада. Без единодушия веча и нераздельности форм власти как нормы и правила этот уклад функционировать не мог. Выросшее из древности, «русское начало единомыслия» характеризовало политико-юридический быт и Московского государства.56 

В политическом «одиначестве» на Руси воплотилось нечто бульшее, чем потребность в устроении власти. «Одиначество» заявило о себе и как религиозно-нравственный принцип народной жизни, готовый и способный к христианизации.

Третья глава диссертации «Становление вечевого народоправства», подразделена на семь параграфов (§ 1. На пути к «вольности в князьях»; § 2. Изгнание Всеволода Мстиславича; § 3. О «классовой борьбе» в Новгороде первой трети XII в.; § 4. «Антикняжеская борьба» и «чужеродность» князей; § 5. Две вечевые «партии»; § 6. От борьбы сторон к борьбе концов; § 7. Политическая борьба и принципы вечевого народоправства). В главе реконструируется история социальной борьбы и общественно-политического устройства в Новгороде XII в., рассматриваются статус княжеской власти, проблема происхождения данного института, новгородско-киевские отношения.

XII в. был для Новгорода временем высвобождения из-под власти киевских князей и начала самостоятельного политического существования. В этом плане большое значение имели события 1136–1138 гг.

В диссертации отмечается, что новые данные позволили поставить вопрос об изначальном ограничении власти новгородского князя в пользу боярства и о «коренном отличии новгородской государственности от монархической государственности Смоленска и Киева, где княжеская власть Рюриковичей утверждалась не договором, а завоеванием».57  В контексте представленной работы, новейшие материалы не только не противоречат, но и позволяют развивать дальше концепцию, согласно которой новгородские события 1136–1137 гг. (равно как более ранние столкновения городской общины с князем) находят объяснение в связи с борьбой новгородцев за высвобождение из-под чрезмерной опеки князей, «державших в руках Киев, его силу и влияние».58  Ещё в исследованиях А. Е. Преснякова вполне были раскрыты стремления киевских князей XI–XII вв. «сохранить единство распоряжения силами всей страны, а также судьбой ее частей».

Борьбу новгородцев с зависимостью от Киева (возрожденной и усиленной Владимиром Мономахом и Мстиславом Владимировичем), по мнению автора, следует ставить в связь с формированием и совершенствованием социально-политического уклада вечевых городов-земель, складывавшихся на месте прежних племенных союзов. В XI–XII вв. этот процесс охватил всю Русь.59 

По А. Е. Преснякову, переход от «племенного быта» к строю земель-волостей в то же время являлся процессом образования «Киевского государства», объединившего восточнославянские земли-волости «в один сложный политический организм под главенством Киева». Причем «с большой постепенностью и в несколько приемов — от Олега до Ярослава — завершается утверждение за Киевом значения «матери городов русских»». Соответственно, и земельно-волостной строй — как результат «организационной работы» князей-Рюриковичей — утверждается только в XI столетии.60  А. Е. Пресняков придал чрезмерно большое значение «варяжской» княжеской власти в создании «Киевского государства» и строя земель-волостей, но общая основа противоречий последних с киевским центром, «придавившим» (особенно в эпоху до середины XI в.) местное «политическое самоуправление» указана им верно. В свою очередь, власть Киева над восточнославянскими областями старше территориально-общинного волостного строя, поскольку порождена стихией межплеменных отношений.61  Формирование и совершенствование политического уклада городовых земель-волостей бросало вызов этой власти как пережитку прежних времен.

С этой точки зрения в основе новгородско-княжеских конфликтов начала XII в. лежали не республиканские устремления новгородских бояр, не их, опиравшаяся на классовое недовольство низов, борьба против самого принципа княжеской власти, а, в первую очередь, стремление городской общины как целого поставить свою княжескую власть в соответствие с социально-политическими условиями вечевого города-земли конца XI–XII в., ограничить вмешательство киевских князей в дела местного управления. Данному соответствию мешало то обстоятельство, что в конце XI — начале XII в., правивший в Новгороде князь, сохраняя заметные черты наместника, не всегда считался с местными интересами и мнением веча. К тому же, небезучастный к поворотам междукняжеских отношений, он, как правило, полагал себя временным гостем на берегах Волхова. Невнимание же к местным интересам и вечевому мнению приводило к сбоям в работе новгородского социально-политического механизма, для нормального функционирования которого было необходимо согласие («одиначество») князя и свободного населения, основанное на взаимном доверии.62  Приведение княжеской власти в соответствие с социально-политическим строем Новгорода конца XI–XII в. было особенно важно потому, что в это время на Руси она «есть необходимый элемент государственного устройства всех древнерусских земель», и в течение 400-летнего периода ни одна из них, «кроме малоизвестной по своему устройству — Вятки, не устраняла из состава верховной власти княжеского элемента. Княжеская власть необходима для внутреннего наряда (управления и суда) как сила, уравновешивающая взаимное соперничество составных элементов государства, как кровных, так и территориальных».63  Более того, из «тождества интересов и воли князей и народа» происходила своеобразная «патриархальная неограниченность» княжеской власти, не имеющая, конечно, «ничего общего с позднейшим западноевропейским абсолютизмом».64 

Как позволяют догадываться новейшие археологические находки, уходя в 1125 г. на Юг, князь Всеволод Мстиславич оставил вместо себя на новгородском столе сына — младенца Ивора-Иоанна; 65  оставил, скорее всего, временно, до принятия каких-то иных решений. В краткий период княжения Ивора-Иоанна, настолько краткий, что он не оставил никаких следов в летописях, в Новгороде возник «смесной суд» князя и посадника.66  По мнению автора, его учреждение, также прошедшее не заметно для летописцев, — не столько громкая реформа, сколько практическое нововведение, продиктованное текущими нуждами новгородского судопроизводства. Оно отражало потребности городской общины Новгорода с немалым значением князя в ее жизни — и как реального должностного лица, и как элемента традиции. Феномен «смесного суда» возник в качестве средства обеспечения и поддержания княжеского участия в суде в конкретный момент новгородского 6633 г., когда взрослого князя на берегах Волхова не было.

Археологические открытия самого последнего времени обогащает наши представления о политическом строе средневекового Новгорода, но не устраняют дискуссии по проблеме. По мнению автора, новейшие данные, если их обобщить, позволяют утверждать следующее: князь в Новгороде изначально не являлся всесильным монархом; «новгородская аристократия», как и положено «лидерской прослойке» общества, контролировала «государственные» доходы чуть ли не с IX в.; «смесной суд» князя и посадника — одно из проявлений «одиначества» княжеской власти с общиной — существовал до событий 1136–1137 гг.

Тезис о «феодальной монархии» в раннем Новгороде может считаться окончательно похороненным. Но достижения Новгородской экспедиции и исследования В. Л. Янина, на взгляд автора, вскрыли не столько новгородское исключение, сколько высветили со всей возможной на сегодняшний день конкретностью общерусское правило. Особенные черты государственного устройства различных древнерусских земель не были заданы изначально, проявлялись постепенно и в период до монголо-татарского нашествия оставались именно своеобразием отдельных регионов, вариантом общей нормы, не заключая в себе различных политических укладов. При всех своих местных особенностях, «в целом древнерусские земли-волости демонстрируют принципиальное тождество исторических судеб вплоть до Батыева нашествия».67  Общинно-вечевой строй, требовавший политического согласия всех форм власти и «одиначества» самого веча, в той или иной форме определял жизнь всей Древней Руси. Тезис о повсеместности веча как органа народовластия, задававшего тон социально-политической системе «домонгольской» Руси, получил всестороннюю аргументацию в трудах В. И. Сергеевича, Н. И. Костомарова, М. А. Дьяконова.68  А. Д. Градовский подчеркивал, что право вечевых собраний было одинаковым для всех русских городов. По существу близкую позицию занимал М. Ф. Владимирский-Буданов, который хотя и говорил о преобладании с конца XII в. над вечем боярской власти (на Юго-Западе) и княжеской власти (на Северо-Востоке), но располагал все эти явления в рамках одного «земского периода» IX–XIII вв., характеризовавшегося тройственностью форм верховной власти (в виде веча, князя и боярской думы). Не преувеличивал значения «монархического начала» для «домонгольского» периода и А. Е. Пресняков, согласно которому «ни о единоличной, ни о коллективной государственной верховной власти древнерусских князей говорить не приходится, если не злоупотреблять словами». Не только в Новгороде и Пскове, но по всей Руси именно вече держало в своих руках «дела высшей политики» земель-волостей. Г. В. Вернадский, утверждавший, что «русские политические институты киевского периода основывались на свободном обществе», также защищал положение, согласно которому вече существовало в каждой из древнерусских земель до монгольского вторжения.69  Наконец, новейшие исследования не обнаруживают монархию в строгом смысле этого слова ни на Юге, ни на Юго-Западе, ни даже на Северо-Востоке Руси «домонгольской» эпохи, всюду отдавая должное немалому политическому значению демократических народных собраний.70 

По мнению автора, максимум, на что в данном смысле дают полномочия источники, — это использовать в наших объяснениях древнерусского государственного устройства идею о своеобразном, плохо схватываемом современными политико-юридическими дефинициями «дуализме князя и веча», с «более независимым положением князя на киевском юге».71  Специфика этого «дуализма» в диссертации проясняется под углом зрения древнерусского политического принципа «одиначества» — нераздельности всех форм власти (и единодушия самого веча как такового).

Что касается Новгорода, то и в пору его зависимости от Киева в X–XI вв. княжеской власти приходилось считаться с местным обществом. Князю-наместнику едва ли бы удалось построить свои отношения с новгородцами на чистом принуждении. Вместе с тем, на протяжении X–XII вв. статус новгородских князей не оставался неподвижным. В начале XII в. он претерпел изменения. Если Всеволод Мстиславич еще сохранял черты киевского наместника, то события начала XII в. (1117–1118 гг., 1125–1126 гг., 1136–1137 гг.) окончательно стерли эти черты с облика новгородского князя. Последний полностью вписался в новгородскую действительность второй половины XI–XII в., характерными чертами которой были демократизм, политическое «одиначество» самого веча и князя с вечем и вытекающее из всего этого право вечевого избрания князей («вольность в князях»). Данное право окончательно восторжествовало в 1136–1137 гг. В основе конфликтов, приведших к его торжеству, автор не находит вызова самому принципу княжеской власти, как следует из распространенной в современной историографии концепции.72 

После событий 1136–1138 гг., прошедших под знаком общеновгородского единства, появилось больше возможностей для развития внутренней борьбы — в первую очередь борьбы вечевых группировок, состоявших из жителей отдельных территориальных подразделений Новгорода, за государственные должности. Характерной чертой многих внутригородских конфликтов стала вовлеченность в них князей. Отсюда и связь княжеских смен со сменами посадников. Вечевые выборы посадника — важнейший атрибут новгородского народовластия. В диссертации развивается концепция, согласно которой до 80-х годов XII в. внутренняя борьба в Новгороде развертывалась на основе соперничества сторон, а с 80-х годов ее участниками выступили отдельные концы. Таким образом, оформление концов как самостоятельных политических единиц внутри Новгорода и закрепление за последним характера их федерации произошло на исходе XII столетия. В свою очередь, необходимо различать борьбу сторон и борьбу концов, поскольку сами эти корпорации возникли на разных стадиальных уровнях социальности. С началом кончанских столкновений противостояние сторон не уходит в прошлое. Поэтому борьба сторон и борьба концов — не два периода в истории новгородской межрайонной борьбы, но (с 80-х гг. XII в.) — два сосуществовавших ее элемента, один из которых развился из другого, древнейшего. Борьба сторон должна рассматриваться как наиболее архаический пласт соперничества древних частей Новгорода XII–XV вв.

Четвёртая глава диссертации «Вольный Новгород в первой половине XIII в.», состоит из семи параграфов (§ 1. Мирошка и Мирошкинич; § 2. Старшинство в посадничестве; § 3. События 1215–1216 гг.; § 4. Новые правила; § 5. «Голка и мятеж» 1218 г.; § 6. Конфликты с князьями 1220-х годов; § 7. «Крамола» на владыку Арсения и распри 1228–1230 гг.). В главе проанализирована изобильная конкретными событиями социально-политическая история новгородской вечевой общины в указанное время.

По мнению автора, в XIII в. в развитии новгородского народовластия усилилась тенденция к совершенствованию политического устройства республики, к сдерживанию непрерывной и ожесточенной межрайонной борьбы. С данной тенденцией связаны использование интегрирующих качеств сотенного устройства, кратковременная, но показательная практика занятия посадничества сообразно «старшинству», развитие консолидирующих сторон правового и морального сознания городской общины, а в конце XIII в. — и первые изменения в посадничестве.

Пятая глава диссертации «Междоусобия и начало внутренних преобразований во второй половине XIII в.», подразделена на два параграфа (§ 1. Начало сословной борьбы; § 2. Князья, бояре, городская община и вечевые «партии» на исходе XIII в.). В главе исследуется история новгородских усобиц и общественно-политического уклада во второй половине XIII в.

События 1255–1259 гг. отличала сословная рознь «вятших» и «меньших». В диссертации придается большое значение тому факту, что впервые в середине XIII в. в новгородской истории рубежи социального конфликта размежевали не жителей отдельных территорий, но различные сословные группы, наметившиеся внутри городской общины. По мнению автора, процессы социального расслоения сказались и в выступлениях «крамольников», антивечевой характер которых виден уже в самом их названии. Как и открытое столкновение «вятших» с «меньшими», выступления «крамольников» порывали с традицией новгородских движений в русле вечевой законности.

В середине XIII в. над Новгородом утвердился великокняжеский суверенитет.73  Автор считает, что это открыло новую главу в истории новгородской княжеской власти. Наметился отход князей от «одиначества» с вечем, стимулировавший формирование собственно вечевой администрации на фоне консолидации городской общины и сплочения боярства. Однако лишь на переломе XIV и XV вв. сформировался статус княжеской власти последнего периода новгородской независимости.

Шестая глава диссертации «Несогласия сословий и территориальное соперничество в XIV в.», состоит из трёх параграфов (§ 1. «Пожарные грабежи» и «крамолы» начала XIV в.; § 2. «Въстань» черных людей 1342 г.; § 3. И снова борьба территорий: внутриобщинные распри во второй половине XIV в.). В главе воссоздаётся история новгородских усобиц и общинно-вечевого уклада в XIV в.

Согласно концепции, представленной в диссертационном исследовании, в XIV — начале XV в., как и в XII–XIII вв., рубежи внутригородских раздоров в первую очередь разделяли жителей разных территориальных подразделений Новгорода. Вместе с тем, со второй половины XIII в. наблюдается отчетливый рост социальной и политической активности новгородского «плебса» — «меньших», «простой чади», «черных людей». Объединяясь по сословному признаку, «черные люди» осуществляли самостоятельные политические акции, шедшие вразрез как с принципами традиционного вечевого правопорядка, так и с позицией социальных верхов Новгорода. Кроме того, выходцы из плебейских кругов устраивали несанкционированные законным общегородским вечем грабежи имущества новгородцев во время пожаров. Кульминация сословной розни связана с событиями 1342 г.

6850 (1342) г. в Новгороде ознаменовался напряженной социальной борьбой. Во-первых, опять имел место пожар, во время которого, кроме всего прочего, как обычно, «много пакости бысть людемъ и убытка от лихых людии». Во-вторых, и это главное, произошли события, которые издавна привлекали внимание исследователей, и в которых традиционно усматривали один из наиболее серьезных общественных конфликтов на берегах Волхова в XIV–XV вв.

Началось все с того, что боярин Лука Варфоломеевич со своими холопами-сбоями, не получив разрешения веча, без благословения владыки, отправился воевать в Заволочье, где и погиб. В Новгороде тем временем распространился слух, будто убийство Луки подстроили посадник Федор Данилович и какой-то Ондрешка. Этот слух очень взволновал новгородскую «чернь», которая поднялась на посадника и Ондрешку, вынужденных бежать в Копорье и скрываться там всю зиму до Великого поста. По мнению автора, репрессии против Федора и Ондрешки не имели санкции законного всесословного общегородского веча (веча — совещания районов города), а проводились частью новгородского населения — «черными людьми», собравшимися, видимо, из разных частей Волховской столицы, в нарушение вечевого правопорядка.

Сын Луки Варфоломеевича — Онцифор, уже официально, на законном вече, обвинил Федора и Ондрешку в убийстве отца и потребовал суда над ними. Беглецы вверили свою судьбу законному вечу и в сопровождении его посланников возвратились в Новгород.

Заявление Федора и Ондрешки о том, что они не думали на брата своего Луку зло, не подсылали к нему убийц, вызвало на городском вече раскол, предвещавший усобицу. Онцифор и поддержавший его боярин Матфей Коска собрали своих сторонников у Софийского собора, Федор Данилович — на Ярославовом дворе. Размежевание сил осуществилось по территориальному принципу. На Ярославовом дворе находились жители Торговой стороны — сторонники Федора Даниловича, который на посадничестве представлял один из ее концов. Сторонники Онцифора Лукича и Матфея Коски размещались на Софийской стороне, и их собственные территории находились на левом берегу Волхова. На начальном этапе межрайонной распри, в которую трансформировались волнения, начавшиеся со «встани» «черных людей», линия противоборства разделила Неревский конец Софийской стороны и один из концов Торговой стороны (Славенский?).

Ближайшее к кремлевской владычьей резиденции вече, на котором тон задавали Онцифор с Матфеем, послало владыку к другому вечу для переговоров. Но вечникам, собравшимся у Софийского собора, терпения не хватило, и они «удариша на Ярослаль дворъ». Нападение вышло неудачным. Поднялся весь город: Софийская сторона против Торговой стороны — «сия страна собе, а сия собе». Но «диаволъ посрамленъ бысть»: владыке Василию и княжому наместнику Борису удалось помирить враждующие стороны, причем в летописи не сказано, что по завершении конфликта 1342 г. Федор Данилович лишился посадничества. В. Л. Янин считает, что он остался на своем посту.74  Вместе с тем под 1345 г. посадником упомянут хотя и представитель той же Торговой стороны, но другой боярин — Евстафий Дворянинц.75  Поэтому не исключено, что посадничья смена могла быть условием примирения конфликтовавших в 1342 г. вечевых группировок (на заключительном этапе конфликта — сторон). Отсутствие упоминания о ней в летописи допустимо отчасти объяснить тем, что Федор и Евстафий являлись выходцами с одного и того же волховского берега, и их смена казалась менее значимым событием, чем смена представителей соперничавших сторон Новгорода.

По мнению автора, в событиях 1342 г. мы видим и элементы сословной розни (действия «черных» людей, едва ли соответствовавшие вечевой законности), и борьбу некоторых концов с разных берегов Волхова, и противостояние сторон, в которое разрослась кончанская усобица, охватив весь город.

Новгородский плебс — «черные люди» явно симпатизировали Луке Варфоломеевичу — одному из богатейших и влиятельнейших новгородских бояр. С одной стороны, в диссертации не отвергается идея, согласно которой среди факторов поддержки «простой чадью» борьбы территориальных боярских группировок за посадничество находилось ее сословное недовольство, умело канализируемое «своими» боярами против наличных городских правителей — «чужих» бояр. В XII–XIII вв. этот фактор, очевидно, уступал стимулам, рождаемым традиционными отношениями вражды и соперничества между древними членениями Новгорода. Но по мере углубления социального расслоения новгородцев и успехов процесса образования сословий внутри городской общины Новгорода, значение отмеченного фактора должно было возрастать. Вместе с тем, в исследовании подчеркивается, что летописное выражение «въсташа черные люди», скорее всего, означает не поддержку простого люда конкретных территорий рвущихся к власти «своих» бояр против «чужих», а указывает на общегородское выступление плебса различных концов. Когда подразумевается борьба территорий, летописец обычно пишет лишь о смене посадников (по формуле: «отъяша» у одного, «даша» другому), либо прямо называет территории, участвующие в конфликте. Когда же летопись употребляет такие термины, как «меньшие», «черные люди», «простая чадь», равно, как «вятшие», «старейшие» и т.д., она в первую очередь подразумевает общегородские слои населения. Наш главный источник не дает надежных оснований считать, что среди «черных людей» 1342 г. были преимущественно представители тех районов Новгорода, где жили и верховодили Онцифор Лукич (кстати, вернувшийся на берега Волхова уже после того, как «черные люди» «въсташа») и Матфей Коска. Бегство Федора и Ондрешки в Копорье и длительное пребывание там говорит о том, что они не сразу смогли заручиться поддержкой у жителей своих территорий. Такая поддержка Федору и Ондрешке была оказана позднее, когда события вошли в рамки нормального вечевого процесса, и когда произошел перелом в настроении рядовых жителей их территорий. Иначе говоря, «черные люди» Новгорода, выступившие в 1342 г. поначалу сплоченно, потом раскололись по своим территориям, а городские волнения, начавшиеся с признаками сословного выступления, свернули в привычное русло межрайонного противоборства. Это свидетельствовало о том, что территориально-общинный фактор в жизни «черных людей» середины XIV в. был сильнее сословного, хотя последний уже нарушил монополию первого во внутригородских отношениях. Объясняя симпатии «черных людей» Новгорода к Луке Варфоломеевичу, вызвавшие всплеск эмоций по получении известий о его смерти, на взгляд автора, следует вернуться к суждениям Н. И. Костомарова в той их части, где ученый говорил о популярности у «черни» добычливых военных экспедиций.

В диссертации отмечается, что движение «ушкуйников» хронологически совпадает с периодом повышения активности «черных людей» внутри Новгорода, выражавшейся в их политических действиях вне рамок вечевого правопорядка и в усилении экспроприаторских тенденций выходцев из плебейских кругов (во время пожаров, в обстановке голода). Грабительские действия внутри Новгорода, тем более, получали продолжение за его пределами. «Крамольное» поведение новгородской «черни» может быть соотнесено с движением «ушкуйников». Общим было то, что «крамольники» и «ушкуйники» действовали «без новгородского слова», а то и вопреки ему. Сближала оба явления также и социальная среда, питавшая как тех, так и других. Конечно, вопросы о социальном составе и об исходной территориальной базе «ушкуйничества» не просты. Но не подлежит сомнению, что среди отправлявшихся в далекие грабительские походы удальцов было немало новгородских «черных людей». Бояре обычно выступали организаторами этих походов, а «черные люди» — их рядовыми участниками.

Не преувеличивая размаха и последствий «закабаления» плебса аристократией и степень обездоленности городских низов в Новгороде XIV в. следует, вместе с тем, отметить и момент накопления в Новгороде XIV в. социальной энергии, деятельно искавшей своего выхода. В диссертации подчёркивается, что Новгород первой половины XIV в. относительно недавно вступил на путь феодального развития и еще переживал чреватый коллизиями переходный период от дофеодальной социальной структуры к феодальной. Причем сохранение древнерусского социально-политического уклада придавало процессу феодализации на берегах Волхова выраженные черты своеобразия. Он по-разному проявлялся за пределами Новгорода и в самом Новгороде, где общинно-вечевая организация ставила преграды на пути «закабаления» простого люда аристократией и поддерживала привилегированное положение городской общины как целого по отношению к земле. Становление в Новгородской земле крупного феодального землевладения не столько вело к нищете (хотя и это имело место) широкие круги «черных людей» Новгорода, столько все более увеличивало имущественную и социальную дистанцию между ними и другими членами городской и кончанских общин — боярами, житьими. От развернувшейся «феодальной приватизации» широкие круги новгородского населения не только ничего не получали, но, вероятно, и теряли, поскольку земли, зависимые от городской общины как целого, все в большей мере становились собственностью верхушки этой общины. Несправедливость должна была болезненно осознаваться, а зависть «черных людей» к «вятшим» возрастать и способствовать углублению сословной розни, повышению радикализма и решительности городской плебейской массы. Накоплявшаяся энергия «черных людей» не без боярского руководства была канализирована за пределы Новгорода и сыграла важную роль в организации походов «ушкуйников».

После событий 1342 г. сословная рознь явно идет на спад. Всю вторую половину XIV в. о ней ничего не слышно.

Седьмая глава диссертации «“Усобные брани” и их примирение в первой половине XV в.» посвящена истории вечевой общины Новгорода в данное время. Глава состоит из двух параграфов (§ 1. Борьба сторон в 1418 г.; § 2. «Скърбь пожарьная» 1442 г.).

Исключительную важность для диссертационного исследования представляет анализ материалов, отразивших новгородские события 1418 г. Эти события особенно красноречивы с точки зрения основных особенностей изучаемых явлений и процессов.

Во всех исследовательских трактовках последнего времени событий 1418 г. властно звучит тема классового антагонизма, и разнятся они лишь интерпретацией формы проявления этого классового антагонизма в конкретном ходе городской борьбы.

В летописях, повествующих о событиях 1418 г., мы имеем дело с двумя различными версиями этих событий. Согласно одной из версий, «особная рать» размежевала жителей Торговой и Софийской сторон, согласно другой версии — чернь и бояр. По мнению автора, последняя версия, фигурирующая в Софийской I летописи, носит вторичный характер, принадлежит попыткам позднейшего осмысления событий 1418 г.

Летописные рассказы о событиях 1418 г. склоняют к мысли, что один из их главных героев — Степанка был не бесправным обитателем двора софийского боярина Данилы Божина, а свободным жителем Торговой стороны, членом своей районной общины, всегда могущим рассчитывать на ее помощь и поддержку.

События 1418 г. начались с конфликта «человека некоего Степанки» (и его жены) с боярином Божиным. Однако говорить о классовых истоках этого конфликта преждевременно. Летопись Авраамки называет Божина «господарем» Степанки. Но, чтобы не скрывалось за упомянутым термином, Степанко оставался свободным человеком, полноправным участником веча. К тому же, нет оснований причину конфликта Степанки и Божина усматривать в каких-то поступках боярина непременно в качестве «господаря» (при любом понимании этого термина).

Попытки доказать, что боярин Божин «обидел» не одного Степанку (и его жену), а «многих» новгородцев, оказались безрезультатными, ибо игнорировали морально-назидательную тенденцию летописного рассказа. Лишь В. Н. Бернадский попытался взглянуть на интересующие нас тексты с точки зрения их идейной заостренности. Причина подробного рассказа о событиях 1418 г., по В. Н. Бернадскому, связана с закономерным повышенным вниманием летописцев к деятельности владыки. Поскольку в ходе названных событий архиепископу удалось стать главным положительным героем, сказалась потребность больше написать об этих событиях. Однако едва ли правильно все сводить к одному — прославлению владыки. Думается, архиепископ — главный герой повествования постольку, поскольку персонифицирует христианскую позицию в контексте не ушедшего далеко в прошлое противостояния христианской и языческой морали, христианских и языческих нравов. О событиях 1418 г. потому столь подробно написано в летописи, что они являются примером торжества христианского начала и христианской морали смирения и всепрощения над языческой мстительностью, сопряженной с «поганскими» нравами, проявившимися в традиционной для Новгорода междоусобице сторон. Летописцы не просто «по должности» проявляли повышенный интерес к деятельности владыки. Они видели в событиях, о которых идет речь, борьбу христианского начала с языческими пережитками. В первую очередь их волновал расходящийся с христианством аспект случившегося в 1418 г., и именно отсюда подробное, в назидание потомкам, описание произошедших коллизий и прославление владыки Симеона, как усмирителя городской распри. «Поганские» родимые пятна столкновений сторон и концов особенно тревожили христианскую совесть. Из всех нестроений мирских они выделялись обнаженностью своих языческих корней.

Автор считает, что отношения межрайонной вражды и соперничества красной нитью проходят через события 1418 г.

В летописном рассказе о событиях 1418 г. содержится явная полемика с языческой моралью мести и связанным с нею языческим обычаем вражды и соперничества между древними частями города. Для летописца вся цепь событий 1418 г. — история постепенного расширения частного конфликта («сих двоих ради Степанка и жены его») до масштабов общегородской усобицы по причине забвения участниками драмы моральных заповедей христианства о необходимости прощать ближнему. Всем строем своего повествования и его смысловыми акцентами летописец дает понять читателю, к чему ведет невыполнение христианских заповедей, и прежде всего, заповеди о недопустимости мести.

Непосредственный повод к раздору 1418 г. был ничтожен. Малоизвестные и малозначительные, словом, — «некие» жители Торговой стороны: «человек некий Степанко» и «некая жена», о которой не все летописцы и помнили-то, что она была женой Степанки, имели личные претензии к софийскому боярину Даниле Ивановичу Божину. Что дурного сделал им боярин, остаётся только гадать. Важно подчеркнуть межличностный характер начального конфликта. Но в условиях существования в Новгороде института традиционной межрайонной вражды и соперничества личная ссора жителей разных частей города могла в любой момент разрастись до масштабов городской распри. Такое разрастание зависело от конкретных (и во многом случайных) обстоятельств, в частности, от темперамента и настойчивости первоначальных противников. Оно и произошло в 1418 г.: свободный общинник — житель Торговой стороны, схватив своего личного врага — софиянина, смог заручиться помощью и участием своих соседей; механизм территориальной солидарности сработал. С боярином Божиным вече Торговой стороны расправилось не как с классовым врагом — эксплуататором новгородской черни, а в данном случае как с провинившимся жителем соседней части города, издревле находившейся в отношениях вражды и соперничества с Торговой стороною. После вечевого собрания Торговой стороны, постановившего сбросить боярина Божина в Волхов, ответной акции «Личкова сына», разграбления «ониполовцами» его двора на Софийской стороне, изначальный личный конфликт Данилы Божина с правобережными супругами стал уже частью отношений сторон и не мог продолжаться в своем начальном межличностном качестве. Его продолжение предполагало развитие городской усобицы (конфликта сторон).

Поэтому, неудивительно, что месть Божина, вероятно в какой-то форме согласованная с его соседями, «паче болши язву воздвиже»; вызвала настоящий военный поход жителей Торговой стороны на левый берег. Летописные известия недвусмысленно дают понять всесословный характер как той силы, которая подверглась нападению, так и той, которая нападала.

В конфликте 1418 г. Софийскую и Торговую стороны возглавили их территориальные боярские лидеры.

Делая акцент на тех характеристиках усобицы 1418 г., которые не отражали процессы социального расслоения новгородского общества, автор не отрицает важного исторического значения данных процессов. Рознь между знатью и плебсом, между богатыми и бедными, косвенным образом сказалась и в событиях 1418 г., поскольку социальное расслоение создавало стимулы для использования института традиционной вражды и соперничества для личного обогащения. Об этом заставляет думать размах «грабежей» на Софийской стороне.

Кульминация драмы 1418 г. — ожесточенная общегородская битва, в которой сошлись жители обеих сторон Новгорода и в которой участвовали все новгородцы, независимо от их сословной принадлежности. Слова летописи о том, что «нападе страх на обе страны» на фоне разыгравшейся бури (события происходили в пору весенних гроз), можно понимать буквально. Они в данном случае — не только литературный прием, подводящий читателя к мысли об умиротворяющем вмешательстве в земные коллизии небесных сил, но, по мнению диссертанта, и констатация действительных чувств новгородцев: все новгородцы поднялись на войну друг с другом, войско жителей одной половины города бьется не на жизнь, а на смерть с войском жителей другой половины! Такой степени накала обычная вражда сторон достигала нечасто. Исключительность ситуации и вызвала ужас. Она же способствовала удивительной для позднейших историков эффективности вмешательства владыки, прекратившего «усобную брань». Нравственная сила христианского миролюбия и согласия соединилась с простым здравым смыслом и освятила его. События 1418 г. разгорелись от искры личного конфликта жителя Торговой стороны Степанки с софиянином Данилой Божиным и протекали в русле межрайонной борьбы. Они представляют собой один из наиболее ярких, если не самый яркий, пример перерастания лично-бытового конфликта в городскую усобицу в силу традиционных отношений вражды и соперничества между древними частями Новгорода.

Обращает на себя внимание роль элементов языческого сознания в развитии внутренних коллизий в XIV — начале XV в. Языческое в своей основе понимание пожаров и стихийных бедствий, отношение к представителям соседских общин, традиции вражды и соперничества придавали социальной борьбе на берегах Волхова черты выраженного своеобразия.

Согласно концепции представленного труда, подъем социальной энергии «черных людей», питавший их «крамольные» действия внутри Новгорода, а с 20-х гг. XIV в. — движение «ушкуйников», не получил продолжения. На рубеже XIV и XV вв. обусловленная им линия развития внутригородских конфликтов была блокирована стабилизацией новгородского общества и государства. Эта стабилизация связана с достигнутыми к указанному времени успехами в регламентации посадничества и с превращением новгородских бояр в крупных землевладельцев-феодалов. Новгородская земля стала феодальной республикой. Но победа боярской олигархии не означала ни фактической ликвидации, ни вырождения вечевого народовластия. Имея перед собой пример событий 1418 г., трудно говорить о том, что бояре «подмяли» под себя вече. Изобильная парадоксами новгородская история не делала исключающими друг друга понятия «вече» и «боярская олигархия». На вершинах городской власти бояре являлись представителями своих общин-корпораций, в которые они входили вместе с рядовыми горожанами, и боярское влияние в которых во многом зависело от традиции. Установлением боярской олигархии, конституировавшейся в форме территориально-представительной структуры, решалась давняя и важнейшая проблема вечевой общины как целого. Посадничество перестало быть «яблоком раздора» между древними частями города. Поэтому важно подчеркнуть общегородскую заинтересованность в реформах посадничества, при анализе которых акцент обычно делается на их олигархической составляющей.

Заключение диссертации посвящено подведению основных итогов исследования.

Антипод политическому «одиначеству» — междоусобия Новгорода XI — начала XV в. — не были беспорядочной борьбой, говорящей лишь о несовершенстве общественных порядков и остроте внутригородских противоречий. Вспыхивая на вече и затрагивая вопросы принадлежности посадничества и княжеского стола, они дают нам яркие свидетельства о специфике новгородского народовластия, признававшего большие права за составными частями города — его самоуправляющимися районами. В моменты социальных коллизий именно эти районы образовывали противостоявшие вечевые «партии».

Важнейшая особенность новгородского народовластия заключалась в том, что оно было властью составлявших Новгород общинных корпораций (сторон, концов, улиц), которые образовывали самоуправляющиеся части города и придавали городской общине как целому федеративный характер. Общеновгородское вече в первую очередь являлось совещанием сторон и концов.

Данное положение восходит к наблюдениям Н. И. Костомарова.76  По-видимому, в общей форме оно не способно вызвать больших возражений. О «неразвитой», но все же «федерации» в Новгороде пишут и те современные исследователи, которые при этом подчеркивают, что «принципиальный для федерации вопрос о соотношении власти центра и мест, об особой компетенции города и конца четко решен не был...»77 

Представляется плодотворным рассмотрение истории новгородского вечевого народовластия в ракурсе сопоставления двух порядков интересов: городской общины как целого и отдельных самоуправляющихся районов города.

Социально-политическая история Волховской столицы отражала ключевой факт наличия федеративного устройства. Новгород всегда состоял из двух и более частей, и его государственное единство зависело от согласия данных составных частей. В то же время противоречия между ними были обычным делом. В связи с этим важнейшей задачей развития новгородского народовластия стало создание условий и порядков, способных сдерживать общественные конфликты и содействовать укреплению федерации.

Политическая эволюция Новгорода была эволюцией древнерусской городской общины, успешно изживавшей недостатки своей «дофеодальной демократии» со слабо выраженной дифференциацией правительственных функций и успешно приспосабливавшейся к новым условиям, создаваемым процессом феодализации. В затронутом аспекте внутриполитическое развитие не подтачивало жизненные силы республики, приближая ее к краху, но стабилизировало ситуацию на берегах Волхова. К началу XV в. в Новгородской земле сложился особый тип феодального государства, сохранявшего не одну только видимость вечевого народовластия.

Завершая исследование, автор намечает пути и указывает возможности дальнейшего изучения темы, обусловленные представленной диссертацией.

1. От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы (к изучению древнерусского вечевого уклада). СПб., 2003. (Утверждена к печати редакционно-издательским советом Исторического факультета СПбГУ; рецензенты: д.и.н., проф. Ю. Г. Алексеев, д.и.н., проф. А. Н. Кирпичников. Объём — 22 п. л.; тираж — 1000 экз.).

 1 Платонов С. Ф. Великий Новгород до его подчинения Москве в 1478 г. и после подчинения до Ништадтского мира 1721 г. 2-е изд. Новгород, 1916. С. 5.

 2 Петров А. В. 1) Княжеская власть на Руси X–XII вв. в новейшей отечественной историографии (1970–1980) // Генезис и развитие феодализма в России: Проблемы историографии. Л., 1983; 2) К вопросу о внутриполитической борьбе в Великом Новгороде XII — начала XIII в. // Генезис и развитие феодализма в России: Проблемы социальной и классовой борьбы. Л., 1985; 3) Социально-политическая борьба в Новгороде в середине и второй половине XII в. // Генезис и развитие феодализма в России: Проблемы истории города. Л., 1988; 4) Социально-политическая борьба в Новгороде XII–XIII вв.: Автореф. диссертации… канд. ист. наук. Л., 1990.

 3 Сергеевич В. И. 1) Вече и князь. М., 1867. С. 20–22; 2) Русские юридические древности: В 2 т. 2-е. изд. СПб., 1900–1902. Т. II. С. 34–50; Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. М.; Л., 1926. С. 153 и сл.; Вернадский Г. В. Монголы и Русь. Тверь; Москва, 1997. С. 352–374; Фроянов И. Я. О возникновении монархии в России // Дом Романовых в истории России. СПб., 1995. С. 20–46.

 4 Костомаров Н. И. Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада: В 2 т. СПб., 1863; Скрынников Р. Г. 1) Трагедия Новгорода. М., 1994; 2) История Российская. IX–XVII вв. М., 1997; Петров А. В. Марфа Борецкая // ВИ. 1994. № 12. С. 163–167.

 5 Петров А. В. 1) Вечевой Новгород // История России: Народ и власть. СПб., 1997. С. 95–132; 2) О вечевом народовластии в древнем Новгороде (к постановке проблемы) // Исследования по русской истории. Сб. статей к 65-летию проф. И. Я. Фроянова / Отв. ред. В. В. Пузанов. СПб.; Ижевск, 2001. С. 57–70.

 6 Сергеевич В. И. 1) Русские юридические древности. 1-е изд. СПб., 1893. Т. II. Вып. 1. С. 67; 2) Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб., 1894. С. 67.

 7 «…Источники, касающиеся истории земель-волостей, живущих, казалось бы, самостоятельной жизнью, дополняют друг друга, позволяя видеть то, что невозможно было бы увидеть, оставаясь в рамках локального материала» (Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988. С. 4).

 8 Пассек В. В. Новгород сам в себе // ЧОИДР. М., 1869. Октябрь — декабрь. Кн. 4. С. 1–2, 85, 90.

 9 Так утверждает современная персоналистская философия, сглаживающая методологические крайности недавнего прошлого. См. напр.: Козловски П. Прощание с марксизмом-ленинизмом: Очерки персоналистской философии. СПб., 1997. С. 85–86 и др.

 10 Напр., см.: Сергеевич В. И. 1) Вече и князь; 2) Русские юридические древности; Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов-на-Дону, 1995; Дьяконов М. А. Очерки…; Пресняков А. Е. Княжое право в древней Руси. Лекции по русской истории: Киевская Русь. М., 1993; Вернадский Г. В. Киевская Русь. Тверь; Москва, 1996; Фроянов И. Я. 1) Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. М., 1980; 2) Мятежный Новгород. СПб., 1992; 3) Древняя Русь. Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.; СПб., 1995; 4) Киевская Русь: Главные черты социально-экономического строя. СПб., 1999; 2) Начала Русской истории. Избранное. М., 2001; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси; Дворниченко А. Ю. Русские земли Великого княжества Литовского: Очерки истории общины, сословий, государственности (до начала XVI в.). СПб., 1993; Кривошеев Ю. В. Русь и монголы: Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. СПб., 1999 (2-е изд. — СПб., 2003); Майоров А. В. Галицко-Волынская Русь: Очерки социально-политических отношений в домонгольский период. Князь, бояре и городская община. СПб., 2001; Михайлова И. Б. Служилые люди Северо-Восточной Руси в XIV — первой половине XVI века: Очерки социальной истории. СПб., 2003.

 11 Алексеев Ю. Г. «К Москве хотим»: Закат боярской республики в Новгороде. Л., 1991. С. 15.

 12 Там же. С. 15.

 13 Интерпретацию особенностей процесса феодализации в вечевых городах-землях см.: Алексеев Ю. Г. 1) «Черные люди» Новгорода и Пскова (к вопросу о социальной эволюции древнерусской городской общины) // ИЗ. М., 1979. Т.103. С. 242–274; 2) Псковская Судная грамота и ее время: Развитие феодальных отношений на Руси XIV–XV вв. Л., 1980; 3) Под знаменами Москвы: Борьба за единство Руси. М., 1992. С. 97–100 и др.

 14 Янин В. Л., Зализняк А. А. Берестяные грамоты из новгородских раскопок 1998 г. // ВЯ. 1999. № 4; Янин В. Л., Зализняк А. А. Берестяные грамоты из новгородских раскопок 1999 г. // ВЯ. 2000. № 2; Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские берестяные грамоты из раскопок 1998 г. // Вестник РАН. 2000. Т. 69. № 7. С. 594–605; Янин В. Л. 1) У истоков новгородской государственности // Вестник РАН. 2000. Т. 70. № 8. С. 675–681; 2) Как устроен «вечевой строй». Становление новгородской государственности // Родина. 2002. № 11–12. С. 70–79; 3) У истоков новгородской государственности. Новгород, 2001.

 15 Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси. С. 39–40.

 16 Янин В. Л. 1) Новгородские посадники. М., 1962. С. 54–62; 2) Новгородские посадники. 2-е изд., перераб. и доп. М., 2003. С. 84.

 17 Фроянов И. Я. Становление Новгородской республики и события 1136–1137 гг. В 2 ч. // Вестник ЛГУ. 1986. Сер. 2. Вып. 4. С. 3–16.; 1987. Вып. 1. С. 3–15.

 18 Янин В. Л. 1) Новгородские посадники. С. 370; 2) Новгородские акты XII–XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991. С. 77–78; 3) Новгородские посадники. 2-е изд. С. 493.

 19 Алексеев Ю. Г. Под знаменами Москвы... С. 99; Андреев В. Ф. О генезисе феодальных отношений в Новгородской земле // Вестник Новгородского государственного ун-та. Серия: Гуманитарные науки. 1995. № 2. С. 30.

 20 Алексеев Ю. Г. 1) «К Москве хотим»…; 2) Под знаменами Москвы… С. 97–256; Лурье Я. С. Две истории Руси XV века. СПб., 1994. С. 123–167; Скрынников Р. Г. Трагедия Новгорода. С. 8–42. — Суждения о самых последних страницах истории вечевого Новгорода предварительного характера, но согласующиеся с исследованиями событий и процессов XIV — начала XV в., высказаны и автором: Петров А. В. 1) Марфа Борецкая; 2) О вечевом народовластии… С. 63–67; 3) От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы (к изучению древнерусского вечевого уклада). СПб., 2003. Послесловие. С. 304–315.

 21 Например, см.: Шахматов А. А. 1) Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; 2) Обозрение русских летописных сводов XIV–XVI вв. М.; Л., 1938; 3) Киевский начальный свод 1095 г. // А. А. Шахматов. 1864–1920: Сб. ст. и материалов. М.; Л., 1947. С. 117–160; Троцкий И. М. Опыт анализа первой Новгородской летописи // Известия АН СССР. Сер. 7. Отд. общественных наук. 1933. № 5. С. 337–362; Лихачев Д. С. 1) Новгородские летописные своды XII в.: Автореф. диссертации… канд. филол. наук // Известия АН СССР. Отд. лит-ры и языка. 1944. Т. 3. Вып. 2–3. С. 98–106; 2) Софийский временник и новгородский политический переворот 1136 г. // ИЗ. Т. 25. 1948. С. 240–266; Янин В. Л. 1) К вопросу о роли Синодального списка Новгородской I летописи в русском летописании XV в. // Летописи и хроники, 1980. М., 1981. С. 153–181; 2) К хронологии новгородского летописания первой трети XIII в. // НИС. Л., 1984. Вып. 2 (12). С. 87–96; 3) Новгородские посадники. С. 14–44 (о списках новгородских посадников); Бобров А. Г. Новгородские летописи XV в. СПб., 2001; Гиппиус А. А. К характеристике новгородского владычного летописания XII–XIV вв. // Великий Новгород в истории средневековой Европы: К 70-летию В. Л. Янина. М., 1999. С. 345–364.

 22 В обобщающих источниковедческих трудах последнего времени получили подробный комментарий новгородские акты (Андреев В. Ф. Новгородский частный акт XII–XV вв. Л., 1986; Янин В. Л. Новгородские акты XII–XV вв.), подведены итоги археологического изучения Новгорода (например, см.: Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода / Под общей редакцией Б. А. Колчина и В. Л. Янина. М., 1982), систематизированы данные сфрагистики (Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. Т. I–II; Янин В. Л., Гайдуков П. Г. Актовые печати Древней Руси. М., 1998. Т. III), раскрыта специфика берестяных грамот как исторического источника (Черепнин Л. В. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М., 1969; Янин В. Л. 1) Берестяная почта столетий. М., 1979; 2) Я послал тебе бересту... М., 1998; Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995), предложен опыт комплексного анализа разнообразных групп источников по истории новгородского средневековья (например, см.: Янин В. Л. Очерки комплексного источниковедения: Средневековый Новгород. М., 1974).

 23 Петров А. В. Свв. сыновья князя Владимира и паракенотипические акценты в ранней русской историографии // Александр Невский: Проблемы истории России. Усть-Ижора, 2002. С. 32–42.

 24 Янин В. Л. 1) У истоков новгородской государственности; 2) Новгородские посадники. 2-е изд.

 25 Историографию темы см.: Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 3–12; Цамутали А. Н. История Великого Новгорода в освещении русской историографии XIX — начале XX в. // НИС. 1 (11). Л., 1982. С. 96–112; Коча Л. А. С. М. Соловьев о новгородской истории // НИС. 1 (11). Л., 1982. С. 113–118; Андреев В. Ф. Проблемы социально-политической истории Новгорода XII–XV вв. в советской историографии // НИС. 1 (11). Л., 1982. С. 119–145; Хорошев А. С. Периодизация новгородской историографии XVIII — начала XX в. (к постановке вопроса) // Русский город. М., 1984. Вып. 7. С. 57–88.

 26 Пассек В. В. Новгород сам в себе // ЧОИДР. 1869. Кн. 4. С. 118.

 27 Рожков Н. А. Политические партии... С. 140–141, 159.

 28 Любавский М. К. Лекции по древней русской истории до конца XVI в. 3-е. изд. М., 1918. С. 193.

 29 Ильинский А. Г. Городское население Новгородской области // Историческое обозрение. 1897. Т. XI; Майков В. В. Книга писцовая по Новгороду Великому конца XVI в. СПб., 1911; Гневушев А. М. Экономическое положение Великого Новгорода во второй половине XVI в. // Сборник Новгородского общества любителей древности. 1912. Вып. XI.

 30 Арциховский А. В. Археологическое изучение Новгорода // МИА. М., 1956. № 55. С.7–43; Колчин Б. А., Янин В. Л. Археологии Новгорода 50 лет // Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. С. 3–137; Засурцев П. И. Новгород, открытый археологами. М., 1967.

 31 Строков А. А., Богусевич В. А. Новгород Великий. Новгород, 1939. С. 12–15.

 32 Мавродин В. В. Очерки по истории Левобережной Украины. Л., 1940. С. 173–182; Захаренко А. Г. Черниговские князья в Новгороде // Уч. зап. ЛГПИ. 1947. Т. 61. С. 156–158.

 33 Арциховский А. В. Городские концы в Древней Руси // ИЗ. 1945. Т. 16.

 34 Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 32–33, 105–199.

 35 Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI–XIII вв. // Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 205, 214–215.

 36 Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 9–11; Янин В. Л. Социально-политическая структура Новгорода в свете археологических исследований // НИС. 1 (11). Л., 1982. С. 93; Янин В. Л. Берестяная почта столетий. С. 97–103.

 37 В. Л. Янин подкрепляет данные представления дополнительной аргументацией: Янин В. Л. 1) Новгородская феодальная вотчина. М., 1981; 2) Археологический комментарий к Русской Правде // Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. С. 138–155. Ср.: Андреев В. Ф. О генезисе феодальных отношений…

 38 Янин В. Л. 1) Новгородские посадники. С. 11; 2) Новгородские посадники. 2-е изд. С. 16–17.

 39 Об историографических предпосылках данного исследовательского направления см.: Фроянов И. Я. 1) Советская историография о формировании классов и классовой борьбе в Древней Руси // Советская историография классовой борьбы и революционного движения в России. Л., 1967. Ч. I.; 2) К вопросу о городах-государствах в Киевской Руси (историографические и историко-социологические предпосылки) // Город и государство в древних обществах / Отв. ред. В. В. Мавродин. Л., 1982. С.126–140; 3) Киевская Русь: Очерки отечественной историографии. Л., 1990; Пузанов В. В. Княжеское и государственное хозяйство на Руси X–XII вв. в отечественной историографии XVIII — начала XX в. Ижевск, 1995; Дворниченко А. Ю. 1) Русские земли Великого княжества Литовского. С. 5–29 и сл.; 2) Владимир Васильевич Мавродин. СПб., 2001; Кривошеев Ю. В. Русь и монголы. С. 6–22 и сл.; Майоров А. В. Галицко-Волынская Русь. С. 10–88 и сл.

 40 Ойзерман Т. И. Материалистическое понимание истории: плюсы и минусы // Вопросы философии. 2001. № 2. С. 32.

 41 Ср.: Рейснер Л. И. Историческое общество как единство формационного и цивилизационного начал // Цивилизации. Вып. 1 / Отв. ред. М. А. Барг. М., 1992.

 42 Ср.: Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. М., 1997. С. 11.

 43 См.: Мизес Л. Теория и история: Интерпретация социально-экономической эволюции. М., 2001. С. 223–226.

 44 Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. М., 1977. С. 128. — Разумеется, «сумма» здесь — не простое арифметическое сложение, но предпосылка нового качества. В этом смысле любое обращение к прошлому с целью его научной реконструкции является задачей исторической науки.

 45 Петров А. В. О двух ракурсах изучения истории // Мавродинские чтения: Сб. статей / Под ред. Ю. В. Кривошеева, М. В. Ходякова. СПб., 2002. С. 12–17.

 46 Например, см.: Карамзин Н. М. История государства Российского. В 12 т. Т. II–III. М., 1991. С. 463–479; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. В 15 кн. Кн. I. Т. 1–2. М., 1959. С. 222–275.

 47 О понятиях «процесс» и «структура» см.: Барг М. А. Категории и методы исторической науки. М., 1984. С. 117.

 48 Например, см.: Kroeber A. L., Clackhohn C. Culture. A Critical Review of Concepts and Definitions. Cambridge (Mass.). 1952; Каган М. С. Философия культуры. СПб., 1996. С. 10–18 и сл.

 49 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 т. Т. I. М., 1993. С.57.

 50 Сергеевич В. И. Лекции… С. 57–58, 60, 62; Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор… С. 69, 78, 80, 200; Ермошин В. В., Ефремова Н. Н., Исаев И. А., Карпец В. И. и др. Развитие русского права в XV — первой половине XVII в. М., 1986. С. 88, 99–100, 102, 106, 109.

 51 Петров А. В. От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы (к изучению древнерусского вечевого уклада). СПб., 2003. — Для обозначения авторского замысла в заглавии монографии, в нём использовано условное понятие. Под «Святой Русью» подразумеваются христианские начала в жизни русского средневекового общества, противостоящие традициям язычества. (В свою очередь, «усобицы» — наиболее характерное наименование внутриновгородских конфликтов XI–XV вв. «Вечевой уклад» — древнерусское общественно-политическое устройство, основанное на непосредственной демократии, прежде всего выражавшейся в деятельности городских вечевых собраний.)

 52 «Прошлое Новгорода и Новгородской земли» (Новгород: 10–12 ноября 1992 г.; 16–18 ноября 1993 г.; 15 ноября 1994 г.), «Петербургские чтения» («Петербург и Россия» 13–15 апреля 1994 г.; «Петербургские чтения — 96»), «Историческая психология и ментальность» (Санкт-Петербург, 27–28 апреля 2000 г.); Всероссийские научные конференции: «Мавродинские чтения: Исторический опыт русского народа и современность» (Санкт-Петербург, 10–12 октября 1994 г.), «Университетские Петербургские Чтения» (Санкт-Петербург, 19–20 декабря 2001 г.), «Мавродинские чтения» (Санкт-Петербург, 23–24 апреля 2002 г.), «Российская государственность: История и современность. К 300-летию Санкт-Петербурга, 80-летию образования Союза ССР, 85-летию революции 1917 г.» (Санкт-Петербург, 10 декабря 2002 г.); Международные научные конференции: «Историческое познание: традиции и новации» (Ижевск, 26–28 октября 1993 г.), «Женщина в гражданском обществе: История. Философия. Политика» (Санкт-Петербург, 6–7 июня 2002 г.).

 53 Золотарев А. М. Родовой строй и первобытная мифология. М., 1964. С. 291.

 54 Арциховский А.В. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944. С. 127.

 55 О «декларации Правдой Ярослава 1016 г. идеи «равноправия» отдельных представителей новгородского общества» писал Л. В. Черепнин. См.: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV–XV вв. Ч. I. C. 247.

 56 Ермошин В.В., Ефремова Н. Н., Исаев И. А., Карпец В. И. и др. Развитие русского права в XV — первой половине XVII в. М., 1986. С. 88–109.

 57 Янин В. Л. 1) Как устроен «вечевой строй». Становление новгородской государственности // Родина. 2002. № 11–12. С. 79; 2) У истоков новгородской государственности // Вестник РАН. 2000. Т. 70. № 8. С. 681; 3) У истоков новгородской государственности. Новгород, 2001. С. 31–65; 4) Новгородские посадники. 2-е изд. С. 67.

 58 Пресняков А. Е. Княжое право… С. 339, 389, 394, 462.

 59 Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси; Петров А. В. Социально-политическая борьба в Новгороде XII–XIII вв.

 60 Пресняков А. Е. Княжое право… С. 306, 372, 407.

 61 Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 21–33.

 62 Сергеевич В. И. 1) Вече и князь. С. 99–100, 113; 2) Лекции… С. 67; Дьяконов М. А. Очерки… С. 96, 112–113; Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор… С. 69; Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 149, 184.

 63 Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор… С. 66. — О необходимости в «домонгольской» Руси института княжеской власти также см.: Сергеевич В. И. 1) Вече и князь. С. 2, 20, 98–99, 113; 2) Лекции… С. 58, 67; Пресняков А. Е. Княжое право… С. 405, 412 и др.; Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 33, 42–43.

 64 Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор… С. 67–68.

 65 Янин В. Л. Как устроен «вечевой строй»… С. 77.

 66 Янин В. Л. Как устроен «вечевой строй»… С. 72–77.

 67 Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси. С. 265.

 68 Сергеевич В. И. 1) Вече и князь. С. 2, 20; 2) Русские юридические древности. 1-е изд. Т. II. Вып. 1. С. 1–50; Костомаров Н. И. Начало единодержавия в Древней Руси // Костомаров Н. И. Раскол. Исторические монографии и исследования. М., 1994. С. 145– 146 и др.; Дьяконов М. А. Очерки…

 69 Градовский А. Д. Государственный строй Древней России // Собр. соч.: В 9 т. СПб., 1899. Т. I. С. 345; Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор… С. 39, 62, 76–90; Пресняков А. Е. Княжое право... С. 132, 427; Вернадский Г. В. 1) Русская история. М., 1997. С. 51–54; 2) Киевская Русь. С. 195.

 70 Дворниченко А. Ю. Русские земли Великого княжества Литовского; Кривошеев Ю. В. Русь и монголы; Майоров А. В. Галицко-Волынская Русь.

 71 Пресняков А. Е. Княжое право... С. 428.

 72 Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 21–23; Янин В. Л. 1) Новгородские посадники. С. 175, 367–368; 2) Проблемы социальной организации Новгородской республики // ИСССР. 1970. № 1. С. 48; 3) Очерки комплексного источниковедения... С. 230–237; Алешковский М. Х. Социальные условия формирования территории Новгорода IX–XV вв. // СА. 1974. № 3. С. 100–110. — Об «антикняжеском восстании новгородцев» и «успехах боярства в его стремлении к власти» после «исходного ограничения» правительственных прерогатив князя, о том, что «республиканские органы… новгородского боярского государства… возникли в ходе борьбы с авторитарной княжеской властью», говорится и в работах самого последнего времени: Янин В. Л. 1) У истоков… (2000) С. 681; 2) Новгородские посадники. 2-е изд. С. 490–491; Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские берестяные грамоты из раскопок 1998 г. // Вестник РАН. 1999. Т. 69. № 7. С. 602.

 73 Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 142–144.

 74 НПЛ. С. 355–356; Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 182.

 75 НПЛ. С. 358. Об Евстафии Дворянинце как о представителе Торговой стороны см.: Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 186 и др. (ср.: Янин В. Л. Новгородские акты… С. 23).

 76 Костомаров Н. И. Севернорусские народоправства… Т. 2. С. 7 и др.

 77 Графский В. Г., Ефремова Н. Н., Карпец В. И. и др. Институты самоуправления: историко-правовое исследование. М., 1995. С. 140.