История и старина.

Глава I. Историографический и методологический аспекты проблемы междисциплинарного изучения эпических материалов в контексте исторического исследования

1.1 Историографический аспект проблемы междисциплинарного изучения эпических материалов в контексте исторического исследования

1.1.1 Эпическое отражение социальной практики в работах историков

Социальную практику исследовали с различных позиций почти все русские историки. Эту тему практически невозможно обойти, поскольку она тесно переплетается с самим историческим процессом, является тем «фоном», на котором развиваются крупные исторические события. Однако обращение к отражению ее в русском эпосе обычно имеет фрагментарный и случайный характер: Н.М. Карамзин упоминал эпос только для иллюстрации пиров князя Владимира[1]. С.М. Соловьев применял эпические материалы, чтобы показать социальную практику дружины[2]. М.П. Погодин, К.Д. Кавелин при анализе развития древнейшей социальной практики также обращались к материалам эпоса лишь периодически. Кавелин в частности, скептически отвечал на рассуждения Соловьева, утверждая, что прикрепление эпоса (и соответственно социальной практики) только к князю Владимиру невозможно[3]. Вместе с тем, подвергая критике статью Погодина, он воспринял как должное цитату из «Эймундовой саги»[4] и заявлял о том, что герой былин – стар-матер казак Илья Муромец «Гораздо ближе (чем кажется его оппонентам) к патриархальному и родовому быту»[5].

В наибольшей мере до революции социальная практика нашла свое отражение в трудах Н.И. Костомарова, И.Е. Забелина, И.Г. Прыжова и А.В. Терещенко, которым в целом удалось представить целерациональную систему бытового взаимодействия в русском обществе, но только в отношении Московской Руси (XVI-XVII вв.). Начиная с работ Н.И. Костомарова, социальной практике в отражении народной поэзии стало уделяться особое внимание при анализе социальных явлений и процессов Древней Руси. Устные предания были признаны им историческими, но не совпадающими полностью с данными летописей по причине «порчи» сведений после попадания в среду неграмотных крестьян[6].

В.О. Ключевский уже с полным доверием относился к материалам эпоса как историческому источнику и отметил его функциональный характер для социальной практики, считая сохранение былин идеологическим фактором, способствовавшим русской колонизации[7]. А.А. Шахматов также считал былины историческим источником, участвовал в их записи[8] и использовал их для анализа древнейшего киевского свода[9]. Он разделил все источники Древнейшего свода на: «1) Письменные источники; 2) Народные предания; 3) Припоминания; 4) Сочинительство самого сводчика»[10]. При этом различия между преданием и былиной А.А. Шахматов почти не видел, считая былины частью (разновидностью) народного предания: «Углубившись во времена Владимира, летописец основывался на более или менее готовых материалах, письменных источниках, народных преданиях в виде песен и былин, духовных легенд»[11]. Это фактически означает, что эпическое отражение социальной практики вошло в состав летописей при описании раннего периода русской истории.

Социальная практика периода Киевской Руси в основном исследована с юридических позиций: В.И. Сергеевич при изучении социальной практики древней Руси упоминал важность «устного предания» для формирования права[12]. Д.Я. Самоквасов уточнил и по-новому обосновал значение устных народных преданий (в том числе и эпоса), связав его с функциональной необходимостью хранения точной информации о правовых прецедентах.[13] М.Ф. Владимирский-Буданов также выделял особую роль устного предания для становления русского права: «Поступать по старине, значит поступать по праву», но ссылался при этом не на эпос («старины»), а на «юридические пословицы», выделяя их «религиозное значение»[14].

В советское время эту тему так или иначе затрагивали в своих работах почти все исследователи. Б.Д. Греков, характеризуя соотношение истории и эпических материалов, написал фразу, ставшую «крылатой»: «Былины – это история, рассказанная самим народом»[15]. «Устная историческая традиция» стала объектом пристального внимания советских ученых. Из общего числа в отношении эпической социальной практики домонгольской Руси можно выделить труды В.В. Мавродина[16], М.Н. Тихомирова[17], в которых данные былин применяются для анализа летописных сведений древнейшего периода, В.Г. Мирзоева, который проводил сравнительный анализ былин и летописей[18]. Работы Б.А. Рыбакова[19], основанные на сопоставлении эпоса, летописных данных и археологии, исследования Д.С. Лихачева[20] в связи с литературоведческим анализом проблемы. Необходимо отметить также работу Б.А. Романова «Люди и нравы древней Руси», в которой подробно анализируется социальная практика с позиции человека средневековья. В.В. Колесов использовал материалы былин при исследовании мировосприятия человека Древней Руси[21]. Большое значение устной исторической традиции в становлении летописей уделял Р.Г. Скрынников[22]. В изучении влияния сакрального компонента на социальную практику Киевской Руси большое значение имеют работы И.Я. Фроянова[23], который в своих трудах уделяет значительное внимание анализу эпического взгляда на социальную практику[24]. В последнее время интерес к этой теме возрос, имеются исследования, анализирующие социальную практику в контексте изучения мировоззрения и культуры Древней Руси (Н.Л. Пушкарева «Женщины Древней Руси», И.Н. Данилевский «Древняя Русь глазами современников и потомков» (XI-XII вв.), В.В. Долгов «Очерки истории общественного сознания Древней Руси XI-XIII вв., А.А. Медынцева[25], Т.В. Рождественская[26]).

Легко заметить, что процесс изучения развития социальной практики в отечественной науке только нарастает. Соответственно усиливается интерес к эпическому отражению социальной практики в работах по истории Древней Руси.

В настоящее время появилось еще одно направление исторической науки – «устная история»[27], благодаря которому прошлое показывается через призму миропонимания рядовых, ничем не примечательных участников исторического процесса. За последние десятилетия это направление окрепло, приобрело опыт и стало развиваться не только как исследование «истории глазами очевидцев», но и «исторической памяти» в целом.[28] Теперь оно занимается проблемами изучения «коллективной исторической памяти» и «исторических преданий», к которым, кроме прочего, относится и эпос. Характеризуя положение в данной области, Е.А. Мельникова отметила следующее: «Понятие исторической памяти, равно как и её изучение в качестве одного из компонентов коллективной памяти в истории в целом, в последние десятилетия исследуются чрезвычайно широко и в теоретическом плане, и на материале отдельных культурных традиций. Не всегда однозначно понимаемое исследователями это понятие – если суммировать высказывавшиеся точки зрения – обозначает совокупность относительно устойчиво сохраняемых на протяжении двух и более поколений знаний и представлений о коллективном прошлом определенного социума».[29]

Методика, которая применяется в рамках этого направления, может быть применена и в отношении устной исторической традиции в комплексе с традиционными методами «исторической школы» Б.А. Рыбакова, при котором в СССР историческое изучение былин достигло апогея в своем развитии.

В настоящее время созрели предпосылки для нового витка исследований устной исторической традиции, но в изучении эпоса он возможен только после выявления причин, затормозивших развитие его исторического истолкования, выделения доводов в пользу употребления былин как исторического источника.

Историческое осмысление эпоса происходило постепенно, по мере накопления сведений о фольклоре, этнографии и быте народа, сохранявшего эпос, поэтому историография изучения устной исторической традиции (эпического отражения социальной практики Древней Руси) имеет комплексный характер.

Наибольшее доверие к былинам (в работах А.А. Шахматова, В.О. Ключевского и др.) совпадает по времени с появлением трудов фольклористов, допускающих историческое обоснование эпоса. Параллельно с историческим исследованием эпоса (и отраженной в нем социальной практики, соответственно) шло его изучение другими научными дисциплинами. Можно говорить о том, что «исторический» взгляд на эпические материалы был обусловлен развитием фольклористики и эпосоведения.

Все это показывает, насколько колоссальное значение для формирования исторического подхода к исследованиям эпоса имеют посвященные данной проблематике работы этнографов, филологов, лингвистов. Е.В. Аничков констатировал сложившееся в науке положение: «Фольклор, как новая область знания, потребовал новых приемов исследования. В фактах его нуждаются и историки права, и экономисты, и антропологи, и на все их разнообразные вопросы старались ответить фольклористы» … «Фольклор был признан частью филологии»[30]. Однако Аничков выразил недоумение этим фактом и предложил изучать эпос при помощи методики, применяемой при изучении истории религии[31]. Его научная работа по историческому изучению фольклора во многом была реакцией на «мифологическое» истолкование былин.

Таким образом, развитие исторических взглядов на значение и пути изучения социальной практики, отраженной эпическими материалами, тесно связано с теориями его истолкования, появлявшимися в недрах других научных дисциплин.

Историографию изучения эпического отражения социальной практики невозможно представить без учета специальных трудов о бытовании, трансляции, сохранности, форме, структуре, составе и вариативности эпических произведений.

Вместе с тем, специальных исследований, посвященных изучению именно эпического отражения социальной практики, а не «быта» и не «истории» Киевской Руси, очень мало. Ее отражение так или иначе затрагивалось в каждой научной работе об эпосе или русской истории вообще, но при этом имело обрывочный характер и обосновывалось с различных точек зрения. Зачастую использовалось то «объяснение» отраженной эпосом социальной практики (с точки зрения положений теории заимствования, исторической, мифологической и т.д.), которое было удобнее в отношении каждого сюжета в отдельности. Поэтому выделение текста о социальной практике из сложного переплетения теорий, примененных в контексте исследований (для подтверждения которых он, как правило, и приводился), часто изменяет смысл самого фрагмента.

Социальная практика, отраженная эпосом, изучалась лишь попутно, как общий «фон», на котором разыгрывались «основные» события, поэтому отделить ее историографию от историографии изучения эпоса без потери большой доли смыслового содержания фрагментов не представляется возможным. Таким образом, показать историю изучения эпического отражения социальной практики также можно лишь попутно, соответственно историографии эпоса вообще.

Впервые упомянул о «прошедшей истории», которую «поют на голосу», процитировав несколько былинных строк, В.Н. Татищев[32], но изучение эпоса и, соответственно, социальной практики, которая в нем отражена, началось позже, после издания «Сборника Кирши Данилова» с предисловием К.Ф. Калайдовича в 1818 г. Это предисловие считается первым исследованием о русском эпосе.[33] Отдельные записи былин и их фрагменты были известны ранее, но форма их записи, а также стиль изложения сильно отличались от бытовавшего (в центре России) фольклора. И.Н. Болтин, в частности, считал «старинные песни» (суть подлые) результатом деятельности не народа, а «людей безграмотных, бродяг и черни»[34]. Они не составляли единого комплекса и не воспринимались большинством читателей как эпические песни.[35]

Появилась необходимость каким-то образом объяснить, подтвердить или опровергнуть факт наличия у русского населения эпических преданий. Оказалось, что история в устах крестьян звучит иначе, чем в летописях, хотя упоминаются знакомые по летописным сведениям имена и названия[36].

Сборник Кирши Данилова был скомпрометирован появлением имитаций («Рукопись купца Бельского» и другие, менее известные[37]). В XIX в. было много подделок под памятники европейского (Макферсон, Мериме) и славянского эпоса («Зеленогорская» и «Краледворская» рукописи[38]), которые Ф.И. Буслаев и многие его современники полагали достоверными[39] и ссылались на них в своих работах[40].

Неустойчивое положение, вызванное спорным характером существования национального эпоса, было исправлено в 1860-х гг. после вхождения в научный оборот сборника эпических песен, собранных П.Н. Рыбниковым. После этого эпос и, соответственно, социальная практика, которая им отражена, были признаны достоверно народными.

В течение всего XIX и начала XX вв. количество записей эпической поэзии неуклонно увеличивалось. В этом особенно преуспели П.Н. Рыбников[41], А.Ф. Гильфердинг[42], А.В. Марков[43], А.Д. Григорьев[44], Н.Е. Ончуков[45], С.И. Гуляев[46], которые не только записали сюжеты, но и описали процесс, условия записи, отношение к эпосу, повседневную социальную практику сказителей. Былины, думы, исторические песни, комментарии к ним и статьи о былинах стали печататься в периодических изданиях («Этнографическое обозрение», «Живая старина» и т.д.).

В связи с этим появилась необходимость научной систематизации и анализа эпических материалов. Проблемами изучения былин занимались многие русские историки конца XIX и начала XX вв. Наиболее известны работы Л.Н. Майкова, А.Н. Веселовского, Ф.И. Буслаева, А.Н. Афанасьева, В.Ф. Миллера, О.Ф. Миллера, В.В. Стасова, А.М. Лободы, Н.П. Дашкевича, М.Г. Халанского, А.В. Маркова, Г.Н. Потанина, И.Н. Жданова, М.Н. Сперанского.

В XIX в. наиболее часто использовались следующие подходы к трактовке отражаемой эпосом социальной практики:

Вести речь о том, какой из них является первым, трудно, поскольку на тот момент ни одна из точек зрения не была однозначно отвергнута учеными. Многие из них успели поработать в рамках двух, а то и всех трех основных подходов, истолковывая с позиции «школы заимствований» (миграционной) то, что сложно было объяснить с точки зрения «мифологической школы». При этом можно говорить о существовании «модных» исследовательских направлений, вызывавших серьезный общественный резонанс.

Эпос немедленно стал использоваться для подкрепления позиций славянофилов[47], (в 1846 г. появилась работа Константина Аксакова «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка»). Это типичный случай: социальная практика, отраженная эпосом, стала употребляться как средство отражения «эзоповым языком» взглядов исследователей на современную им социальную практику.

В сборнике «Песни, собранные П.В. Киреевским» ясно наблюдается влияние настроений общества на комментарии к сюжетам былин и анализ текстов: «Вот свойство Ильиной службы, вот чему служил он богатырем, как выборный дружины Земской и совсем не как член дружины княжеской»[48].

Первые работы в области изучения былин, в которых имелись попытки целостного осмысления генезиса и пути исторического развития русского былинного эпоса, были написаны на основе методологии «сравнительно-мифологической школы». Ее идеи (предполагалось, что существует определенный комплекс мифов праиндоевропейцев, культуру и язык которых можно реконструировать на основе лингвистики и фольклора) в XIX в. в России поддержали в числе первых Ф.И. Буслаев[49] и А.Н. Афанасьев[50].

Основным источником, который следовало изучать, используя как основу для последующих выводов, они полагали язык[51]. Вследствие этого мифология предполагалась наиболее вероятной формой мировоззрения общества в целом и человека в древнейшие времена. Понимали ее несколько идеалистически, почти не принимая в расчет функциональной (утилитарной) направленности реалий социальной практики, отраженной в эпосе.

Основоположником «мифологической школы» в России считается Ф.И. Буслаев, красочно описавший трудности восприятия эпических произведений со стороны общества, с которыми ему пришлось столкнуться: «Исход, какой получает на Руси народное направление, кажется, объясняется обличительным характером современной журналистики и легкой литературы…. Сказано, что вся византийщина – гниль и тлен, и это решение сдано в архив российского просвещения прежде, нежели на Руси выучились как следует греческой азбуке … Отнесетесь ли вы серьезно, без балаганного гаерства, к старинным поверьям и преданиям, – вас уже подозревают, не веруете ли вы в мифические догматы, что земля основана на трех китах и что гром гремит от поездки по облакам Ильи Громовника»[52].

Впоследствии он перешел на позиции «исторического» направления: «Давно уже историки занесли народные песни в перечень исторических материалов и источников. Теперь предстоит по этому народному материалу воссоздать полную картину исторических сведений и убеждений простого народа»[53]. Частично он разделял также идеи «школы заимствований».

Наиболее последовательным в отстаивании позиций мифологической школы в России считается А.Н. Афанасьев, но он мало затрагивал эпос в своих работах. В трехтомном исследовании «Поэтические воззрения славян на природу»[54] (1865-1869) он смог показать на примерах этнографии, фольклора и, соответственно, социальной практики, как единый комплекс мифологических представлений о мире и природных явлениях появляется из простейших противопоставлений, инициированных сакрально-магическим восприятием действительности.

По мнению исследователей его творчества, «Афанасьев рано осознал, как важно опираться на массовый материал, подвергая его предварительной систематизации и сравнительному анализу. Уже в рецензиях, обзорах и письмах начала 50-х гг. ученый выдвинул требования полноты и достоверности привлекаемых источников»[55]. Это стало первым шагом к «народному» осмыслению фольклора.

К «младшим мифологам» обычно причисляют А.А. Потебню[56], А.А. Котляревского[57], О.Ф. Миллера[58].

Работы А.А. Потебни и А.Н. Веселовского основаны на системном анализе социальной практики, отраженной в фольклоре. А.А. Потебня в своих научных работах[59] провел качественный анализ мифологической семантики многих образов славянской народной поэзии[60]. Наибольшее значение его работы имеют для осмысления знаковых систем фольклора. Социальная практика в рамках таких систем обладает логикой, позволяющей анализировать народную культуру с позиций народа, а не идеологии элиты.

Мифологическое направление постепенно переросло в историко-литературное, филологическое, разрабатывавшее проблемы поэтики фольклора. Его представители не ограничивались только поэтикой, действуя также в духе «школы заимствований», что привело в дальнейшем к появлению «сравнительно-исторического литературоведения».

А.Н. Веселовский отмечал, что «эпос, лирика и драма идут в соответствии с развитием быта»[61]. Эпос, по А.Н. Веселовскому, – песни периода борьбы: «Точно также борьба сербов с турками закончилась лишь на наших глазах, она постепенно питала новые интересы, не являлась чем-то законченным, дающим формы для творчества, для поэтического обобщения. То же самое мерило следует приложить и к русскому эпосу. Мы видим, что борьба с татарами продолжается в то время, когда эпические отношения невозможны, потому, что отошли уже условия быта, которые делают возможным сложение эпопеи; не было решающего события, которое дало бы фон эпопее, которое возбудило бы поэтическую деятельность и могло закончить известный период так, чтобы вызвать общий взгляд на эпоху, как законченную. Пока этого нет, эпос будет группироваться вокруг известных имен»[62].

Таким образом, развитие жанров фактически было поставлено в зависимость от развития социальной практики. Появление жанра стало связываться с переходом общества на новую стадию развития социальной практики, а процесс появления новых жанров рассматривался как отражение процесса ее развития.

Открытие сходных мотивов и сюжетов у народов, не являющихся индоевропейскими, привело к упадку мифологической школы. Вместе с тем, ученые этого направления оказали столь судьбоносное влияние на последующее развитие этнографии, изучения эпоса, литературоведения, что его инерция ощущается и сейчас. Возможности, заложенных в трудах Ф.И. Буслаева, А.Н. Афанасьева, А.А. Потебни и других ученых-мифологов, все чаще выявляются по мере развития научных дисциплин, изучающих эпос.

В начале XX в. в культурологии (литературоведении) на основе опыта «мифологической школы» и «новых» научных данных (антропологии прежде всего) сформировалась так называемая ритуально-мифологическая теория (неомифологическая). Ее основные представители (Дж. Фрейзер[63], Д. Харрисон, Ф. Рэглан), развивая идеи мифологической школы, утверждали приоритет ритуала над мифологией и его особое значение в генезисе искусства и философии. Они фактически абсолютизировали значение ритуала в социальной практике.

Вторым по значению направлением изучения былин в XIX в. была школа «заимствований» (миграционная). XIX в. стал для европейцев временем открытия не только «Исландии русского эпоса», но также сопоставимых по ценности «Исландии нартского эпоса», «Исландии среднеазиатского эпоса», «Исландии монгольского эпоса» и т.д. Изучение этого огромного массива эпических материалов шло параллельно. Специфика социальной практики каждого народа не учитывалась, границы ее размывались, что приводило к эклектичному восприятию социальной практики, отраженной в русском эпосе.

Исследования в области эпоса в этот период велись предельно широко, основное внимание уделялось изучению похожих сюжетов, одинаковых мотивов, эпитетов, сходных по значению.

В 1868-1870гг. прошла дискуссия по работе В.В. Стасова «Происхождение русских былин», написанной в духе «теории заимствований»[64]. Состояние эпосоведения позволило ему вести речь о заимствовании эпических сюжетов, но его теоретические построения не смогли убедить основную массу исследователей[65].

В.В. Стасов выдвинул весомые доводы в пользу заимствования, наглядно показав, что сходство русских богатырей с героями восточного эпоса очень велико. Не только сюжеты, но и «типические места» былин имеют аналоги в типических местах восточного эпоса. Колоссальный поток критики, обрушившийся на его работу, только подчеркивает ее значение[66].

Со временем он уточнил свою точку зрения, предположив, что национальной былину делает не сюжет как таковой, сюжетная схема может забрести куда угодно, а именно ассимиляция ее в художественном сознании того или иного народа[67]. Соответственно изменилось восприятие социальной практики. Именно ей, в рамках теории «самозарождения сюжетов», вверялось право решать вопрос о заимствовании сюжета или отказе от него.

Впоследствии его доводы в некоторой степени принял В.Ф. Миллер[68] в отношении изображения коня и всадника в русских былинах, заявив о восточном происхождении сюжета в целом, за что и был резко раскритикован скептически настроенными исследователями былин.

Н.П. Дашкевич, в частности, отметил по этому поводу следующее: «Исследователи часто не уясняют себе, как следует, общего процесса возникновения былевых эпосов, либо неполно и односторонне подбирают данные сравнений. Из подыскивания же параллелей и отдельных сходных мотивов, а также групп мотивов, выходит мало толку, так как отмечаемые исследователями параллели и сходства не раскрывают ближайшим образом процесса сложения конечнаго целого, какое представляют собой былины, и в большинстве случаев процесс этот остается невыясненным….»[69].

Примерно таких же взглядов придерживался и А.М. Лобода, два года спустя подробно разобравший научные позиции В.Ф. Миллера в «Лекциях по русской народной словесности»[70].

Дискуссия о заимствованиях продолжалась и позже, но с меньшим полемическим задором. К числу позитивных моментов этой дискуссии можно отнести появление большого числа примеров эпической социальной практики в сравнении с аналогичной практикой, отраженной в иностранном эпосе, легендах и т.п.

Среди работ, относящихся к этому направлению, можно отметить труды Г.Н. Потанина[71] и И.Н. Жданова[72], О.Ф. Миллера[73], проводивших широкий анализ с привлечением материалов не только русских былин, но и саг, восточного эпоса, сказок, легенд, сказаний и т.д.[74] О.Ф. Миллер, сравнивая эпос и сказания, в частности отмечал, что «Между былинами и сказаниями (о начале Москвы – статья И.Д. Беляева, март 1868 г. Р. Вестник) – полное соответствие в том, что как в первых Чурила заводит связь с княгиней, так и в последних Кучковичи соблазняют жену княжескую»[75]. Таким образом, в ряде случаев уже имелись попытки сравнения социальной практики, отраженной эпическими материалами, не столько в плане их соответствия истории (конкретной дате, событию и т.д.), сколько летописной социальной практике.

Пытаясь уйти от полемики по вопросам заимствования, тяготевшей к выяснению того, из какой страны пришел на Русь тот или иной эпический сюжет, ученые вернулись к сравнительному анализу былинных сюжетов с летописными и литературными источниками, выявляя основные историко-бытовые данные, запечатленные в русском эпосе. Следует отметить, что «быт» и «повседневность» не всегда «практика». Практика подразумевает не только описание условий среды, но и целеполагающую деятельность личности, взаимодействие в обществе индивидов и социальных групп. В рамках этого направления «исторической школы» указывались отдельные бытовые реалии, отраженные в летописях древней Руси в сравнении с эпическими материалами.

Под эгидой этой школы успели поработать многие ученые: В.Ф. Миллер, А.М. Лобода, М.Н. Сперанский, А.В. Марков, Н.П. Дашкевич, Л.Н. Майков, М.Г. Халанский, но фиксированного «членства» в ней не было, равно как и в остальных.

Одним из первых, кто обратил внимание на «исторический» характер русских былин, был Л.Н. Майков[76]. Его работа на тот момент не была должным образом воспринята обществом, поскольку наиболее «перспективными» и модными считались исследования в духе «мифологической» школы и «миграционной» теории.

Возможности для развития данной концепции сложились только после того, как появилась необходимость отстаивать самобытность своего эпоса в противовес «теории заимствования» (в варианте В.В. Стасова – с Востока, что делало русский эпос «менее европейским», в то время, когда все «азиатское» было не по душе прозападнически настроенной «цивилизованной» интеллигенции)[77]. «Новое» научное направление сумело доказать на материале летописей не только наличие аналогичных, подобных тем, которые можно найти в эпических песнях, реальных событий в Древней Руси, но и возможность возникновения эпоса именно на ее территории.

Уровень работ «исторического» направления приблизительно одинаков, разночтения встречаются несколько реже, чем в работах «мифологического» направления. Их исследования скорее уточняют друг друга, чем противоречат, за некоторыми исключениями, которые касаются попыток использования для объяснения ряда сюжетов некоторых положений теории заимствования (В.Ф. Миллером в частности). Эпическое отражение социальной практики в ряде случаев ими исследуется, но бессистемно и в основном лишь для пояснения отдельных эпических сюжетов.

М.Г. Халанский разбирал в своих работах те же вопросы, что и В.Ф. Миллер, делил героев по происхождению на богатырей дотатарского периода и тех, которые появились после татаро-монгольского нашествия. Он широко привлекал материалы украинских дум (об Ивасе Коновченко) и т.п.[78]

Работы М.Н. Сперанского по стилю и методике работы в рамках данного направления, мало отличаются от трудов А.М. Лободы и В.Ф. Миллера. Он также заявлял о начале изучения «литературных фактов» с социологических позиций[79]. Вместе с тем, его взгляд на формирование былин несколько обособляется от воззрений большинства представителей «исторического направления». Он считал, что: «сам процесс сложения былин сопровождался использованием уже существующих формул»[80]. Это означает, что он отличал стиль создания былин от стиля исторических песен. Различие в стиле создания является признаком отличия социальной практики.

Наиболее часто в отношении «исторической школы» встречаются упоминания о работах В.Ф. Миллера и А.В. Маркова.

Значительное внимание было ими уделено поиску «исторических фактов» в русском эпосе[81]. Благодаря этому стало ясно, что изображение быта (социальной среды) в былинах и летописях имеют очень много общего[82]. Однако аналогии, характерные для целых эпох, прикреплялись ими к конкретным историческим событиям, что вряд ли допустимо. В результате их деятельности очень остро встал вопрос о том, как именно соотносились летописная и былинная история. Решение было найдено в «социологическом» изучении эпоса. А.В. Марков отмечал, что: «Делением былин на городские и богатырские проф. Миллер наметил вопрос о социальном положении слагателей былин; но в очерке «Русская былина, ее слагатели и исполнители», специально посвященном авторам былин, он обращает внимание не столько на социальную среду, выдвигавшую певцов, сколько на их профессиональную окраску».[83]

В.Ф. Миллер, обобщая проведенные исследования (он, в частности, полагал, что национализация чужих сюжетов происходит через внесение бытовых черт[84]), отметил следующие вопросы:

1) «Были ли наши былины искони слагаемы в низшем слое народа, или перешли к нему из другой среды?

3) Как объяснить исторические имена и нередко фантастическое содержание былин?

4) Как объяснить наличность былин только у великоруссов и отсутствие их среди современных малоруссов?

5) Какие былинные сюжеты относятся к более древним, а какие к более поздним временам?

6) Какие мотивы проникли в эпос из книжной литературы или из сказок?

Ни на один из этих вопросов однозначного и окончательного ответа в историографии нет до сих пор, хотя прошло уже около ста лет. Расхождения имели место не только при постановке исследовательских задач, но и в понимании эпоса как феномена культуры.

Ученые, принадлежавшие к «исторической школе», и В.Ф. Миллер в частности, предполагали невозможным решение основополагающей проблемы генезиса эпоса из-за неясного состояния изучаемого комплекса эпических произведений. Поэтому свою задачу они видели в том, чтобы исследовать так называемые «верхние» слои былин. Вскоре стало понятно, что в «верхних» слоях былины большое место занимают «конкретные исторические факты» в «идеально-обобщенной форме».

В результате деятельности по изучению эпоса стала актуальной «антиномия факта и его отражения» в былине. Вопрос затруднялся тем, что существуют записи «исторических песен», в которых конкретные исторические факты отражены в реальной форме, похожей на летописную традицию, иногда даже с упоминанием точных дат известных событий.

В.Ф. Миллер и его сторонники вышли из затруднительного положения тем, что игнорировали данную антиномию, заявляя о том, что былины лишь со временем приняли свой, соответствующий XVIII-XIX вв. вид, а до этого момента существовали как «исторические песни»[86]. Они ставили целью нахождение такого «извода» былины, который максимально приближался бы к исторической песне по степени реальности сообщаемых фактов.

В первой половине XX в. сбор эпических материалов и анализ сведений о сказителях активно продолжался. С целью записи былин в 1926-1928 гг. была проведена крупномасштабная экспедиция «по следам П.Н. Рыбникова и А.Ф. Гильфердинга». Из числа исследователей-практиков советской эпохи наибольшую известность получили А.М. Астахова[87], Б.М. и Ю.М. Соколовы[88], В.И. Чичеров, Г.Н. Парилова[89], А.Д. Соймонов, В.Г. Базанов[90], А.М. Линевский[91]. Благодаря повторным записям появилась возможность узнать о тех изменениях, которые были внесены в эпос за прошедшее время, о роли, которую играл сказитель в создании и бытовании эпических произведений. Это дало возможность отделить социальную практику, отраженную в эпосе, от повседневной социальной практики самих сказителей. Были произведены попытки осмысления истории былинного творчества и поиска путей распространения былин[92].

В отношении советского периода существует большое количество историографических работ, из числа которых отдельно стоит упомянуть труды А.М. Астаховой[93] и Б.Н. Путилова[94]. Однако по вполне понятным причинам, эти работы умалчивают о некоторых событиях, связанных с изучением эпоса в СССР. Без учета этих событий трудно отказаться от некоторых навязанных науке заблуждений, до сих пор существующих по инерции. Одним из таких заблуждений является пренебрежение социологическими методиками при историческом изучении эпических материалов. Это досадное недоразумение можно отнести только на счет идеологического давления.

Как и в дореволюционную эпоху, идеологический фактор продолжал играть значительную роль в изучении эпических материалов. Он влиял на эпос как напрямую, в тех случаях, когда сказителей провоцировали на создание так называемых «новин»[95], так и опосредованно ‑ путем шельмования фольклористов. Игнорировать его влияние невозможно, поскольку иначе трудно объяснить отказ исследователей от развития целого ряда перспективных направлений в изучении эпоса.

«На рубеже 20-30-х гг. были арестованы десятки ученых по так называемому «делу славистов». В частности, были арестованы М.Н. Сперанский, Н.Н. Дурново, Г.И. Ильинский, А.М. Селищев, В.В. Виноградов, В.Ф. Ржига, И.Г. Голанов, П.А. Расторгуев, Ю.М. Соколов, А.И. Павлович, Н.И. Кравцов. Из них был освобожден лишь Ю.М. Соколов по ходатайству М. Горького»[96].

Мнение советского руководства о том, с каких позиций надо изучать эпос, определилось не сразу. Сначала преобладало направление, традиционное для «исторической» школы, и своеобразным подведением итогов ее работы можно считать исследования А.П. Скафтымова[97] и Б.М. Соколова[98].

А.П. Скафтымов сумел достаточно наглядно показать процесс превращения исторической песни в былину, фактически подтверждая то, о чем писали представители «исторического» направления. Но следует отметить, что далеко не везде (по большей части на Русском Севере) историческая песня тяготела к превращению в былину, несмотря на достаточно долгий период бытования. Поэтому ему удалось доказать лишь возможность подобного явления, но не закономерность.

Он подчеркивал важность роли повтора в эпическом произведении, отдавая должное формальному методу: «Важнейшей целью повтора является выделение главной мысли … Выделяется только очень важное для повествования. Это черты идеала человека героической эпохи (слова Ильи Муромца, обращенные к Самсону Самойловичу), это «мотивы поведения» (аргументация Роландом отказа трубить в рог) – наглядная иллюстрация, как должен поступать идеальный герой»[99]. Можно сказать, что изучение социальной практики, отраженной в эпосе, он вел с «формальных» позиций, позволяющих в некоторой степени игнорировать «политические» вопросы.

Б.М. Соколов пытался приспособить достижения «исторической школы» и теоретически развить их в «модном» на тот момент «социологическом» направлении. Происходил переход от исторического изучения «быта» к историко-социологическому изучению практики, отраженной былинами. Б.М. Соколов отмечал: «При социологическом разъяснении поэтического факта далекого прошлого, каким является былина,… нужно не только заглядывать для сверки и подтверждения в чисто исторический ряд, а наоборот – тщательно и пристально изучать социальную жизнь древней Руси в строго определенных отрезках времени и пространства»[100].

Б.М. Соколов, судя по его статье «Былины» в литературной энциклопедии[101], собственно сам «социологический» подход применял весьма поверхностно. Он более тяготел к историческому прикреплению героев к определенным, документально подтвержденным ситуациям, что не может быть оправданно с точки зрения социологии.

Несмотря на то, что отдельный социальный факт статичен и может быть прикреплен к конкретной ситуации, он является типичным в отрыве от соответствующих изменений социальной практики на конкретной территории и имеет вневременной характер. Жизнь человека с определенным именем – социальный факт. В одно и то же время в нашем обществе миллионы людей носят имена, по которым их можно опознать, но достаточно большие группы людей являются тезками, однофамильцами и т.д.[102] По мере увеличения наблюдаемого периода повторяются не только имена, но и другие параметры атрибуции. Например, Ильей Муромцем, в принципе, можно назвать почти любого Илью, являющегося выходцем из города Мурома, Алешей Поповичем – сына священника из Ростова и т.д.

Однако исследователя трудно осуждать за подобные досадные недоработки, поскольку социология, бурно развивавшаяся в 20-30-х гг., еще не была достаточно разработана для применения в отношении эпоса.

Это направление в историографии получило наименование «вульгарно-социологического», благодаря утрированному восприятию идей «пролетарскими» учеными (Б.М. Соколовым в первую очередь) в духе теории М.Н. Покровского, что привело, например, к восприятию «образа Микулы Селяниновича как кулака-своеземца»[103].

Вместе с тем, изучать восточнославянский эпос с «социологических» позиций мешала на только трудность применения социологии к эпическим материалам в рамках вульгарно понимаемого марксизма, но и внутриполитические разногласия.

Г.В. Осипов в этой связи отметил: «В 30-е гг. наблюдался двойственный процесс. С одной стороны, стремление соединить социологию с марксизмом. Так, Н.И. Бухарин развивал идею о том, что социология – это и есть исторический материализм… С другой стороны, возобладало направление, которое не считало социологию наукой. Более того, социология была объявлена буржуазной лженаукой. А потому требовали изъятия самого термина «социология» из научного обихода и прекращения фундаментальных и прикладных социологических исследований»[104].

В отношении историко-социологического метода явно прослеживается тенденция к пресечению «на корню» любых попыток исследования эпоса с социологических позиций. Особенно большую критику вызывало применение функционального метода (под влиянием трудов Б. Малиновского прежде всего): «Мы вправе требовать от советского ученого, чтобы он до конца продумал свои ошибки и откровенно заявил о них, тем более, когда они связываются с реакционной школой функционализма, представляющего собой серьезную опасность, поскольку она пользуется некоторым влиянием среди части этнографов стран народной демократии»[105].

Это не просто критика, это противодействие любым попыткам использования функционального метода даже в мелочах. В частности, Р.С. Липец в отзыве на работу А.М. Астаховой «Русский былинный эпос на Севере» написала следующее: «Автору следует отказаться от встречающегося кое-где в книге термина «Функция», ассоциируемого с положениями идеалистического функционального метода»[106].

Таким образом, наиболее перспективное, по складывающимся впечатлениям, направление в отечественном эпосоведении было прочно закрыто, едва успев заявить о своем существовании.

А.М. Астахова, рассматривая изучение эпоса в предвоенный период, показала условия, в которых велись исследования: «В дискуссии 1936 года по вопросу о характере и происхождении эпоса, прежде всего, была подчеркнута подлинная народность эпоса, которая в корне опровергает концепцию об аристократических его основах»[107].

Комментируя акцентированность изучения былин, А.М. Астахова констатировала: «В исследовательских работах явно стремление отыскать и подчеркнуть все то, в чем, в какой бы то ни было форме, выразилось творческое начало. Таковы сборники новых записей былин А.М. Астаховой, В.Г. Базанова, Г.Н. Париловой и А.Д. Соймонова, А.М. Линевского, Ю.М. Соколова и В.И. Чичерова»[108].

Можно сказать, что особое место в трудах ученых советской эпохи стал занимать «классовый» подход. Новейшая идеология снова проецировалась на социальную практику, отраженную в эпосе. Отрицалась теория «аристократического» происхождения былин. Это привело к поиску классовой борьбы, «антикняжеской» и «антибоярской» направленности действий богатырей без учета других причин, влиявших на их поведение. М.М. Плисецкий, в частности, писал следующее: «Народный герой борется и против произвола господствующей верхушки, против эксплуататоров. Былинные богатыри находятся в оппозиции и постоянном конфликте с княжеско-боярской верхушкой, обличают беззаконие бояр, их изменническое поведение»[109].

На исследования в области эпоса 40-х годов повлияла также деятельность Н.Я. Марра и его учеников. Обычно упоминается в этой связи метод «палеонтологического» анализа, но к былинам и историческим песням он применялся редко. Из числа исследователей данного направления можно отметить С.Ф. Ольденбурга и О.М. Фрейденберг[110], изучавших развитие социальной практики в литературоведческом контексте.

В.Я. Пропп в этой связи отмечал: «Наряду с изучением снизу вверх, в нашей науке принят обратный путь сверху вниз, т.е., реконструкция ранних «мифологических» основ путем анализа поздних материалов. Такое палеонтологическое изучение, показанное Марром для языка, принципиально правильно и вполне возможно и для фольклора. Но путь этот более рискован и труден. Необходим он и неизбежен там, где для ранних стадий нет непосредственно никаких материалов»[111].

Фактически, В.Я. Пропп предлагал произвести «послойное» отсеивание всех «поздних» элементов отраженной в эпосе социальной практики, с тем, чтобы выявить ее «ранние» слои.

Идеологическое давление на исследователей осуществлялось и в дальнейшем. Наряду с критикой учения Н.Я. Марра шла борьба с космополитизмом, которая оказывала серьезное влияние также и на изучение эпоса. В частности, В.Я. Пропп был подвергнут критике за «проявления буржуазного космополитизма»: «… Буржуазные фольклористы доказывают наличие международных «бродячих мотивов», «сюжетных схем», переходящих от народа к народу во всем мире; они отрицают национальную специфику народной поэзии, способность трудового народа к поэтическому творчеству. У нас теоретической базой космополитических изысканий служили теории Веселовского, реакционная сущность которых достаточно разоблачена; однако некоторые работы… еще не свободны от их влияний. Таковы, например, работа проф. Проппа о волшебной сказке и работа В.М. Жирмунского и Х.Т. Зарипова… представляющие собой яркие образцы исследования народного творчества с враждебных нам позиций буржуазного космополитизма»[112].

В 50-е годы перед советскими фольклористам была поставлена задача создания истории фольклора и его важнейших жанров. В 1953 году вышел том первый коллективного научного труда «Русское народное поэтическое творчество[113]», в котором авторы статей (Д.С. Лихачев, М.О. Скрипиль, В.П. Адрианова-Перетц) представляли исторические основы эпоса как отражение народного сознания, определенного исторической действительностью.

Эпическая социальная практика также затрагивалась ими лишь опосредованно, при анализе вопросов, связанных с критическим осмыслением материалов.

Сила инерции политического сознания оставалась очень высокой и после смерти И.В. Сталина, но постепенно положение изменилось в лучшую сторону, что позволило изучать эпос, почти игнорируя идеологический фактор. Тем не менее, некоторые темы так и остались под негласным «табу», никто не решился снять «ярлыки», навешенные на историко-социологическое изучение былин, на теорию «аристократического» происхождения былин и т.д., хотя запреты на методику исследований фольклора и этноса с социологических позиций удалось снять достаточно быстро.

В частности, В.К. Соколова, в статье «Советская фольклористика к 50-летию Октября», констатировала следующее положение дел: «Отдали фольклористы дань и вульгарному социологизированию, в чем сказалось недостаточно глубокое понимание существа марксизма; у некоторых были и формалистические тенденции. Позднее, справедливо критикуя буржуазные концепции, отдельные исследователи порою выбрасывали то ценное, что было внесено в науку крупнейшими русскими и зарубежными учеными. Так было с «исторической школой», с работами А.Н. Веселовского; долгое время отвергалось как ненаучное сравнительно-историческое изучение фольклора и только в последние годы сравнительный метод в трудах В.М. Жирмунского и др. получил глубокое теоретическое обоснование и начинает все шире применяться советскими фольклористами»[114].

Нетрудно видеть, что «социологизирование» и «формалистические тенденции» остались в фольклористике под запретом, несмотря на то, что этнография в целом уже не могла обойтись без применения в исследованиях соответствующих социологических методик.

Как отметили Ю.В. Бромлей и О.И. Шкаратан, «Долгие годы у нас под социологией разумелся лишь исторический материализм, который в своем развитии опирался на конкретные исследования специальных общественных наук. Теперь же развитие исторического материализма опирается на собственное эмпирическое основание – конкретные социологические исследования, которые в последнее время стали энергично проникать в некоторые традиционные области изучения этнографической и исторической наук»[115].

Сложившаяся ситуация незамедлила сказаться на темпах развития эпосоведения. 60-е годы стали пиком развития исследований былин.

Из числа ученых 60-х годов, которые занимались проблемами истолкования специфики эпоса, и, соответственно, отраженной в нем социальной практики, особое место занимали М.М. Плисецкий, Е.М. Мелетинский, Б.Н. Путилов, В.Я. Пропп, Б.А. Рыбаков, А.М. Астахова, Р.С. Липец, М.Г. Рабинович, П.Д. Ухов.

По мнению С.Н. Азбелева, которое отражено им в статье «Академик Всеволод Миллер и историческая школа», «На развалинах» повергнутой в 1937 году исторической школы В.Ф. Миллера постепенно оформились два противопоставивших себя ей течения советской фольклористики: «советская историческая школа» и «историко-типологическое направление»»[116]. Оба течения советского эпосоведения затрагивали в своих исследованиях социальную практику, показанную былинами, предполагали ее историчность, но по-разному ее воспринимали.

Это привело к полемике 1961-1964 гг. Взгляды советской исторической школы отстаивал Б.А. Рыбаков, а историко-типологического направления ‑ В.Я. Пропп. В апреле 1964 г. в Москве состоялся диспут, на котором главное внимание уделялось двум наиважнейшим вопросам: «как соотносятся в принципе былины и исторические события и каким путем следует идти, чтобы конкретно это соотношение выяснять»[117].

Работы «исторической школы» в науке СССР исходили из того, что точкой отсчета всякого устного поэтического произведения является исторический факт, и произведение создано после факта, который оно отражает. Исходная точка зрения их оппонентов (В.Я. Проппа, прежде всего), состояла в том, что былины отражают не единичные события истории, а «вековые идеалы народа». По их мнению, былина могла выражать чаяния и ожидания народных масс, то есть появиться до того события, к которому призывала. Соответственно различались методика и конкретные задачи.

Представители «исторического» направления считали возможным найти (фактически, реконструировать) историческую основу русских былин, опираясь на те или иные исторические факты, почерпнутые из летописных сборников, а на основании этого уже восстановить хронологию создания былин. Сторонники В.Я. Проппа считали задачей раскрытие (исторических) «идей», которые заключены в эпических произведениях.

В.Я. Пропп заявил о том, что: «Идея есть решающий критерий для отнесения песни к той или иной эпохе»[118]. Это его заявление не было случайным. В нем отчетливо прослеживается роль идеологического фактора при формировании методологии изучения эпоса.

По всей видимости, В.Я. Пропп попытался опереться в дискуссии на мнение В.И. Ленина, о котором писала, в частности, В.К. Соколова: «Основополагающими для советской фольклористики были замечания В.И. Ленина, высказанные в беседе с Бонч-Бруевичем. В.И. Ленин подчеркнул важность народного творчества «для изучения народной психологии в наши дни» и призвал ученых «все это обобщить, все это просмотреть под социально-политическим углом зрения» и написать на этом материале «прекрасное исследование о чаяниях и ожиданиях народных»[119].

Исходя из этого, можно полагать, что В.И. Ленин предлагал изучать народное творчество как отражение народного мировосприятия.

Взгляд В.И. Ленина прагматичен. Выделим два его основных тезиса:

1) Народное творчество зависит от народной психологии.

2) Оно повествует о «чаяниях и ожиданиях народных» «в наши дни».

То есть, фактически, для В.И. Ленина были нужны исследования ученых по изучению современного народного творчества, как отклика на политику, действия правительства, партии и т.п.

В.Я. Пропп, опираясь на точку зрения В.И. Ленина, распространил тезис о «чаяниях и ожиданиях народных» на эпос, который с современностью имеет крайне мало общего. Поэтому ученый говорил уже не столько об «ожиданиях», сколько об «идее», когда-то их отражавшей.

Таким образом, «историческими» в эпосе он считал только «идеи», которые не могли появиться вне влияния «исторической» социальной практики. Следовательно, получается, что эпос испытывал историческое влияние опосредованно: социальная практика порождала «идею», которая становилась основой эпического сюжета. В основе его методики установление архетипа для получения полной картины сюжета. Он полагал, что если изучать былину по ее замыслу, по идее, «то окажется, что былина всегда выражает вековые идеалы и стремления народа, относящиеся не к одному столетию, а к эпохам…, и к этим эпохам былины могут быть отнесены с некоторой степенью уверенности и достоверности»[120].

Б.А. Рыбаков критиковал его: «…общего представления о той исторической эпохе, которая породила былины и воспета в них, в работе В.Я. Проппа не дано, как не даны и основные причины создания былин и отбора для передачи потомству именно тех сюжетов, которые и дошли до нас, потомков…»[121].

В статье «Ответ академику Б.А. Рыбакову» В.Я. Пропп сформулировал свою точку зрения следующим образом: «Вместо исследования фактов мы имеем общие рассуждения, а если изучаются факты, то они рассматриваются не до конца и без должного знания дела» … «Нельзя отрицать необходимость изучения исторических реалий … Но нужно, чтобы сближались не гетерономные явления, а явления действительно связанные» … «Для нас историчны не только имена и факты, историчен художественный вымысел как таковой. Мы хотим знать, в какую эпоху и при каких условиях мог зародиться сюжет и как он изменялся с течением времени»[122].

Отражение действия неравнозначно самому действию, и в этом (философском) смысле спорить с В.Я. Проппом невозможно, однако в его мнении действительно присутствует солипсизм, или, как выразился Б.А. Рыбаков, «исторический нигилизм», поскольку при такой постановке вопроса практически вся наука занимается либо изучением «художественного вымысла», либо его описанием. Игнорирование не аргумент[123]. В этой связи весьма показательной является «центристская» точка зрения К.С. Давлетова и В.М. Гацака, давших оценку теории В.Я. Проппа: «Представление о том, что эпос воспевал сущность классового общества, не соответствует сущности народного творчества … Таким образом, фактический материал не укладывается в рамки концепции В.Я. Проппа»[124].

То есть, возникла ситуация, при которой каждый исследователь попытался ограничить эпические материалы рамками собственной методики изучения. В этом коренилась главная проблема – теория В.Я. Проппа создавалась изначально для изучения сказок (то есть, в конечном счете, художественного вымысла). Теория Б.А. Рыбакова также оказалась не идеальной, так как являлась классически исторической, пригодной только в отношении исследования традиционных для исторической науки источников, к которым эпос никак не относится.

Как результат, в среде ученых, занимающихся прикладными исследованиями, возникло недоверие и к летописям, и к эпосу: «Наименее достоверными являются летописи и фольклор»[125].

Оба исследователя (Б.А. Рыбаков и В.Я. Пропп) остались при своем мнении. Найти решение проблемы в использовании методов, раскритикованных с идеологических позиций, они не решились, а старые средства и методы исследования былин себя практически исчерпали, поскольку «живое бытование» эпоса сошло на нет.

Одним из последствий такого окончания дискуссии стало падение значения исследований эпоса вообще и былин как исторического источника в частности. Исследование отражения социальной практики в эпосоведении зашло в тупик. Так, например, Р.С. Липец высказала мнение о том, что былины как жанр были «пировыми песнями»[126].

Примерно с этого момента русский эпос стал переходить из разряда материалов, нуждающихся в историческом истолковании, и, соответственно, исторических методов, в сферу применения почти исключительно филологических методик.

Попытки вернуть изучение эпоса (и отраженной им социальной практики) в «историческое» русло не прекращались. В частности, А.М. Астахова в книге «Былины: Итоги и проблемы изучения», пришла к выводу о том, что: «к XVII в., т.е. к концу продуктивного периода жизни эпоса, уже определился тот тип былины, который был обнаружен сперва в Западной Сибири (или в Приуралье), в середине XVIII в., затем с середины XIX в., в средней России, на Севере и в разных местах Сибири»[127]. То есть известный период бытования эпоса не показывает существенных изменений, он показывает социальную практику, которая сложилась ранее.

Основными доводами «историчности» социальной практики, описанной в былинах, по-видимому, можно признать следующие моменты:

1. Наличие записей былин с сюжетами об одних и тех же богатырях (Илья Муромец и т.п.) как на Русском Севере (Поморье), так и на юге (у казаков), и в Сибири (возможно, и на Урале), и в Поволжье, что показывает высокую устойчивость эпоса при бытовании на отдаленных друг от друга территориях.

2. Высокая устойчивость эпических материалов за время наблюдаемого устного бытования (XVIII – середина XX вв.). По местам, где были сделаны записи ряда фольклористов XIX в., в XX в. были проведены повторные фольклорные экспедиции. Был записан комплекс былин южного происхождения у потомков казаков-некрасовцев, подтвердивший высокую сохранность и малую изменчивость южного эпического комплекса.

3. Присутствие в былинах слов, понятий, обозначений, географических названий и т.п., которые не только не могли оказаться в местах бытования эпоса (дубы в сибирской тайге), но и давно исчезли из обихода (турий рог, «Мощи Борисовы» и т.д.).

4. Наивная вера в эпическую действительность, характерная для начального периода собирания эпических материалов, зафиксированная фольклористами.

5. Наличие записанных еще в XVII в. эпических текстов, близких к записям, сделанным в конце XIX в.

Смерть В.Я. Проппа в 1970 г. фактически положила конец серьезным исследованиям в области изучения героического эпоса. Его уход из жизни почти совпал с окончанием периода изучения эпоса теми исследователями, которые застали так называемое «живое бытование» эпоса и могли составить свое личное мнение о нем. Новое поколение ученых было преимущественно поколением учеников, которые, хотя и являлись выдающимися последователями великих исследователей эпоса, однако в отсутствие своего собственного видения ситуации не сумели развить историческое изучение былин.

Дальнейшее развитие эпосоведения в значительной мере напоминает путь «школы чтения коанов» в дзен-буддизме. Это было неизбежным следствием отсутствия собственного опыта, впечатлений, мнения независимого от конъюнктуры. Попытки обращения к наследию дореволюционных ученых с целью преодоления назревшего кризиса в 70-х гг. XX в. активизировались. Однако добиться «просветления» путем «борьбы цитат» и ставки на «авторитет» более ранних исследователей можно только в том случае, если заново пройти шаг за шагом путь, по которому они пришли к тем или иным выводам, то есть провести ревизию методологии.

В данном случае мало просто привести мнение какого-либо исследователя, отрывок из его путевых записей, черновиков и т.д., необходимо показать, в какой атмосфере он его составил, поскольку иначе невозможно выяснить роль мировоззрения ученого, а также в целом влияние идеологического фактора на науку.

В силу различных обстоятельств в рассматриваемый период пересмотреть взгляды на изучение русского эпоса было принципиально невозможно.

Проблема историзма осталась нерешенной, что снова вызвало к жизни старые схоластические споры. Вместе с тем новых идей, касающихся развития эпоса, никем не было выдвинуто, но подвергались обоюдным нападкам одни и те же тезисы В.Ф. Миллера, В.Я. Проппа, А.П. Скафтымова и Б.М. Соколова. Дискуссия об эпическом историзме де-факто стала циклической.

В конце 70-х гг. дискуссия о путях изучения былин и их соотношении с историческими событиями была продолжена С.Н. Азбелевым, В.П. Аникиным, Ю.И. Юдиным, И.Я. Фрояновым, Ю.И. Смирновым, Ю.И. Новиковым, Ф.М. Селивановым, Л.И. Емельяновым.

Она вылилась в вялотекущую отработку версий происхождения определенных сюжетов, попытки найти наиболее ранние «изводы» былин, старания объяснить неясные места эпической социальной практики с помощью обращения к различным материалам зарубежной этнографии. Стало ясно, что обе школы рассматривают одну и ту же проблему с разных сторон, не имея целостного ее восприятия. При этом оба мнения справедливы: социальные явления (идеи) невозможно отнести к конкретному году, а лишь к периоду, и в этом абсолютно прав В.Я. Пропп, но каждая «идея» имеет характерные черты принадлежности к времени и социальной практике, которая ее породила, она исторична и сопоставима с подобными явлениями (идеями) в отражении летописей, и в этом трудно не согласиться с Б.А. Рыбаковым.

По всей видимости, отдельно следует рассматривать дискуссию о географическом распространении былин (преимущественно между С.И. Дмитриевой и М.И. Васильевым). Публикации, посвященные этой теме либо как-то затрагивавшие ее, имели место в 1969, 1990, 1993 гг. в журналах «Советская этнография», «Этнографическое обозрение», «Русский фольклор. Материалы и исследования» и др.

Эта дискуссия, ставшая для эпосоведения своего рода «глотком свежего воздуха», достаточно быстро зашла в тупик, поскольку доводов за новгородское происхождение былин оказалось приблизительно столько же, сколько и доводов против.

В 1982-1985 гг. дискуссия об историзме былин продолжилась[128]. Проходила она в основном на страницах журнала «Русская литература»[129]. Фактически ее участники (Д.М. Балашов[130], Т.А. Новичкова[131], Л.М. Емельянов[132], Н.А. Мещерский[133] и др.) повторили выводы В.Я. Проппа и Б.А. Рыбакова. Были выделены основные проблемы интерпретации эпоса – временные напластования и влияние пересказчиков, происходивших из различных социальных слоев.

А.А. Горелов, подводя итоги этой дискуссии, отметил, что: «Требуется продолжение собственно исторических и историко-типологических изучений былины. В частности, есть потребность в более органическом включении явлений народной словесной культуры в круг общей культуры Древней Руси разных периодов, рассмотрение первой в семантическом контексте второй»[134]. Намеченные им задачи изучения ясно отражают сложившееся положение.

Исследований в области анализа, методологии и интерпретации вариантов былин довольно много, но их значение для изучения отражения социальной практики в историческом аспекте невелико, так как большая их часть зациклена на изучении конкретных сюжетов эпоса или даже отдельных вариантов былин. Подобная узость взглядов не позволяет сделать серьезные обобщения в рамках всего жанра[135]. На этом фоне выделяется исследование П.Д. Ухова[136], в котором он опирался на «типические места» как основу для атрибуции текстов эпоса, показав их роль и значение в функционировании былинных текстов, а также фактографические исследования И.М. Линдера посвященные шахматным реалиям в былинах[137].

Наряду с П.Д. Уховым эту же проблематику (контент-анализ в эпических материалах) разрабатывали В.М. Гацак[138], а также З.М. Петенева[139].

Положение дел в современной историографии эпоса можно представить на основе библиографического указателя по русскому фольклору (1991-1995), который вышел в Санкт-Петербурге в 2001 г. в издательстве «Дмитрий Буланин». Т.Г. Иванова в статье «Литература по русскому фольклору» данного указателя объективно характеризует современное состояние исследований в данной области. Она, в частности, делает следующее замечание: «сохранились те же тенденции, что определяли развитие фольклористики в предшествующие годы[140]».

Дублирование сведений библиографического указателя не является целью данного обзора. Поэтому рассматриваются лишь самые характерные для современного состояния российского эпосоведения публикации.

В массовых сборниках былин, изданных в конце XX в. (сборник Калугина), повторяемость «Loci communes», которой уделяли огромное внимание такие выдающиеся исследователи эпоса, как В.Ф. Миллер, А.Н. Веселовский, А.Ф. Гильфердинг, А.П. Скафтымов, В.Я Пропп, считается всего лишь «основным законом поэтики», а на первое место в изучении былин ставятся исследования в духе ранней «исторической» школы[141]. Это означает отказ от «формального» метода и «структурного» изучения эпоса, что автоматически выводит былины и отраженную ими социальную практику из числа исторических источников и низводит их роль до уровня эстетики.

Особое значение имеет опыт, особенно текстологический, обобщенный в «Своде русского фольклора», а также «Материалах и исследованиях», издающихся в серии «Русский Фольклор» Российской Академией Наук. В № 31 этого издания есть статья С.Н. Азбелева «Новые работы о русском эпосе», в которой произведен анализ книг, вышедших по данной проблематике относительно недавно.

Самой актуальной и новейшей он счел написанную в начале XX в. и напечатанную в 1995 г. в Москве монографию Б.М. Соколова «Большой стих о Егории Храбром». По Азбелеву, «Работа представляет собой систему разносторонних доказательств заключения Б.М. Соколова о том, что основой так называемого «Большого стиха о Егории Храбром» является историческая песнь XI века, которая была посвящена христианизаторской деятельности Ярослава Мудрого»[142].

Автор статьи резко критикует книгу О.В. Захаровой «Былины. Поэтика сюжета: учебное пособие для студентов филологических специальностей»[143], оценивая ее в итоге как «несильную дипломную работу»[144]. С такой оценкой уважаемого классика трудно согласиться. Хотя указанный труд ничего принципиально нового и не содержит, имеет ряд ярко выраженных погрешностей, он обладает большей частью качеств, необходимых для учебного пособия, для которого некоторая упрощенность даже полезна.

Следующим объектом критических замечаний С.Н. Азбелева стала книга И.Я. Фроянова и Ю.И. Юдина «Былинная история»[145].

Концепция этих авторов называется в его статье, «в основном, конгломератом давно оставленных наукой представлений 120-летней давности»[146]. Он безаппеляционно ставит упомянутому труду диагноз «дилетантизм» за «отказ от учета специальных работ по вопросам, которые они (авторы) обсуждают»[147]. Вместе с тем, доскональное знание научной терминологии и историографии еще не означает, что на такой работе можно ставить «знак качества». В большинстве случаев, наоборот, определенная доля абстрагирования от аналогичных исследований необходима для внесения новизны в кажущуюся досконально изученной область науки. Что же касается работ И.Я. Фроянова и Ю.И. Юдина, то в них можно выявить важнейшее рациональное зерно – ими подчеркивается факт связи былинных сюжетов с социальными процессами и ситуациями, которые отражены в эпосе (в частности, на примере «инициации»).

Последний объект его критики в данной статье – книга «Незнакомая Древняя Русь»[148] С.В. Горюнкова, 89 страниц которой заслужили похвалу за большое количество использованных источников. К этой похвале можно присоединиться, поскольку количество привлекаемых источников и глубокое качественное зондирование проблем характерны и для других его работ[149]. По широте научной эрудиции данного автора можно сравнить с Л.Р. Прозоровым, относительно недавно начавшим разработку эпической проблематики[150].

Подводя итог этому обзору, С.Н. Азбелев пришел к выводу о том, что: «дилетантизм – симптоматичен нашему времени».

С этим утверждением трудно не согласиться, но ученый, по-видимому, в своем обзоре обращал внимание лишь на некоторые издания, типичные для современного состояния науки, но не отражающие полной картины ее нынешнего положения[151]. Поэтому одно из лучших исследований в области эпоса конца XX в. – монография Б.Н. Путилова «Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса»[152] по «странному» стечению обстоятельств осталось незамеченным С.Н. Азбелевым.

В отношении этой работы Б.Н. Путилова можно сказать, что она резко отличается от большинства изданных за последнее время научных трудов. Им был применен комплексный подход к эпическому материалу, для сравнения ученый использовал этнографические материалы, собранные на территории населенной южными и западными славянами. Такие сравнения выглядят убедительнее, чем ссылки на материалы индийской, а тем паче африканской этнографии, которыми изобилуют труды многих ученых советской эпохи.

Не менее интересной представляется и сборник статей К.В. Чистова «Фольклор. Текст. Традиция», в котором достаточно подробно рассмотрены основные проблемы специфики фольклора и его изучения в свете теории информации.

Однако даже такие высококачественные научные работы, основанные на безупречном знании методологии и историографии фольклористики, мало что меняют при отсутствии новизны в подходе к эпическим материалам.

Гораздо большее значение имеет деятельность в отношении публикации материалов, раскрывающих особенности исследования фольклора в дореволюционный период. Переписка ученых зачастую предоставляет возможность воссоздать логическую цепочку их рассуждений, хотя и очевидную для современников, но малопонятную в наше время, которая обычно бывает пропущена в научных трудах[153]. Это позволяет в некоторой степени избежать формально-статистического подхода к их работам, что, к сожалению, в значительной мере свойственно многим историографическим трудам советского периода.

Вместе с тем, новейшие переиздания трудов В.Я. Проппа и других выдающихся исследователей[154] (не так давно появилась книга В.В. Чердынцева «Где, когда и как возникли былины»,[155] устаревшая задолго до публикации), не способны исправить положение «застоя» в историческом изучении эпоса. Практически все доводы за и против тех тезисов, которые в них есть, уже известны[156].

Отдельно следует рассматривать монографию З.И. Власовой «Скоморохи и фольклор», в которой очень подробно проанализирована роль скоморохов в создании, развитии и трансляции эпических текстов[157]. Данная работа благодаря мастерскому анализу социальной базы развития былин создает основы для последующего их изучения с историко-социологических позиций.

На этом фоне часто можно обнаружить обращение современных ученых к работам их дореволюционных коллег-фольклористов: В.Ф. Миллера, Ф.И. Буслаева, А.Н. Веселовского, М.Г. Халанского. Таким образом, своего рода «ревизия» методологии изучения эпоса имеет место, но происходит чересчур медленно. По-видимому, это связано не с отсутствием работ современных исследователей по данной тематике, а скорее с отсутствием условий для публикации серьезных научных трудов в связи с наличием сложившегося мнения о «неисторичности» эпоса и «бесперспективности» его дальнейшего изучения.

Число научных исследований, посвященных былинам и эпосу, неуклонно уменьшается и посвящены они в основном «узким» темам, позволяющим в некоторой степени избежать ответа на набившие оскомину вопросы отечественного эпосоведения. Таковы работы С.В. Воробьевой,[158] О.Ю. Тихомировой,[159] О.А. Егоровой,[160] С.Ю. Аншаковой,[161] Харвилахти Лаури,[162] В.В. Тимохина,[163] Н.В. Пуртовой,[164] и др.[165]

Приходится констатировать наибольшее внимание исследователей, в основном филологов, к эстетической стороне эпоса, его художественной ценности. Такой акцент в изучении эпоса позволяет не обращаться к его истокам и не вступать в квазинаучную полемику ни с одной из «школ». Как отметили составители «Свода русского фольклора», «только признав факт поступательного развития и, следовательно, смены типов историзма, можно надеяться, что застарелая антиномия конкретного исторического факта и обобщенной формы его отражения в былине будет, в конце концов, снята»[166].

Из числа современных исследований, посвященных былинам, необходимо особо выделить диссертацию Букатиной Ю.Е. «Русская былина в культурно-историческом контексте»[167]. Несмотря на то, что в основном эта работа имеет описательный характер, наряду с историографическим анализом она содержит весьма обстоятельную источниковедческую критику эпических текстов, филолого-культурологический анализ соотношения влияния письменного (книжного) текста на устную традицию.

Даже с учетом неизбежных недостатков, связанных с акцентированием внимания преимущественно на случаях волюнтаризма сказителей и собирателей эпоса (которые своим наличием только подтверждают правило, поскольку выбиваются из общего контекста и тем самым приковывают к себе внимание), это лучшее из того, что написано в данной области за все постсоветское время.

Подводя итог историографическому обзору исследований, посвященных эпосу (эпическому отражению социальной практики), можно заметить, что получили продолжение, пусть и с некоторыми оговорками, почти все идеи дореволюционного периода в том или ином виде, но нет каких-то «совершенных» методик, позволяющих его всесторонне изучать.

Вместе с тем накоплен большой опыт в области лингвистического и филологического анализа, не связанный непосредственно с эпосом. Есть филологическая база для исследований: известен практически весь комплекс эпических материалов. Учеными очерчен круг проблем, решение которых позволяет изучать эпическое отражение социальной практики в историческом аспекте.

Нетрудно видеть современное состояние данной темы: в том, что былина отражает некую историческую реальность, исследователи почти не испытывают сомнений. Вопрос только в том, как ее интерпретировать. Ответ на него опять же невозможен без решения проблемы происхождения тех или иных фактов.

По-видимому, без применения новых методик, подходящих для анализа исторических источников с «устной фиксацией», таких, как методология, характерная для направления «устной истории» и т.д., дальнейшее изучение эпоса невозможно.

Проведенный обзор показывает возможность выработки методологии работы с материалами фольклора. Можно выделить пять основных мнений, имевших место ранее и развивающихся сейчас, при исследовании путей развития (социальной практики) и зарождения эпоса:

1. Мифологическая школа – развитие шло от мифа через былину к исторической песне по пути конкретизации содержания.

2. Школа заимствований (миграции) – развитие эпоса шло по мере усвоения сюжетов от соседних народов.

3. Историческая школа – развитие эпоса шло от исторической песни к былине по пути мифологизации (эстетизации) содержания.

4. Сравнительно-историческое литературоведение – развитие литературы шло путем «самозарождения и (или) заимствования сюжетов» по мере развития быта (общества) от жанра к жанру[168].

5. Историко-типологическое направление – развитие эпоса шло по мере появления и развития «идей» в обществе.

Каждое из этих «мнений» исходило из возможности поступательного «развития» эпоса в том или ином виде, то есть предусматривало его историзм. Некоторые идеи, главным образом 6-го, историко-социологического направления, которое исходило из положения о развитии эпоса в соответствии с развитием общества, были отвергнуты преждевременно, без их серьезной отработки.

Историографический обзор показывает, что процесс исторического изучения развития социальной практики в отечественной науке только начинает нарастать. В историческом обосновании эпических материалов заинтересованы не только историки, но и представители всех остальных областей науки, в сферу интересов которых входит эпос. Проблема «антиномии факта и его отражения» в былине мешает всем ученым без исключения, поскольку резко сужает поле исследования. Вместе с тем наличие исторической информации в эпосе игнорировать невозможно:

1. Известный период бытования эпоса не показывает существенных изменений, он изображает социальную практику, которая сложилась ранее. Если учесть, что ранние упоминания эпических песен с именами богатырей (письмо Кмиты Чернобыльского) датируются XVI в., а цитаты из былин имеются в «Слове о Полку Игореве» (XII в.), то эпос отражает реалии Киевской Руси.

2. В эпосе имеются вполне отчетливые следы дохристианских воззрений в форме, очень напоминающей «мифы»;

3. Русские былины в ходе своего формирования испытали влияние стран Востока и Запада;

4. Эпос заключает в себе целый ряд «исторических» сведений, которые находят свои аналогии и географические соответствия в реальной (летописной) истории;

5. Былины отражают определенную стадию в развитии социальной практики – речь в них идет о правлении князя, а не царя;

6. В эпосе в особой форме отражены идеи, актуальные для общества, которое его сохранило: единство государства, борьба с захватчиками;

7. В эпосе есть привнесенные сказителями позднейшие элементы, частью очевидные (трубочки подзорные), частью требующие тщательного анализа (неясно, являются ли «Голи» (кабацкие) позднейшим влиянием в былинах, поскольку «голытьба» и «корчмы» были на Руси еще до введения «кабаков»). Однако в целом методика выявления исторических напластований уже разработана в рамках методологии «устной» истории.

8. Эпос сохранялся социумом и, следовательно, развивался в соответствии с его потребностями, отражая общественное развитие.

1. Отсутствует письменная фиксация, относящаяся к тому периоду, о котором он повествует, что не позволяет в полной мере задействовать наработанные текстологией методики изучения информации летописей и т.п. письменных источников.

2. Летописи и эпос представляют собой разные взгляды на события, что обусловлено различием в ценностно-ориентационной системе традиционной и письменной (церковной) культур. Для летописца крайне редко были актуальными те же события, что и для сказителя. Поэтому найти «точки соприкосновения» летописей и эпоса, за исключением быта и логики восприятия повседневности, крайне трудно.

Заложенная в летописях и эпосе информация часто не может иметь точного соответствия в принципе, поскольку отражает социальную практику различных групп населения, которые имели разный объем прав, обязанностей и, соответственно, особые взгляды на ситуацию. Таким образом, то, что интересовало летописцев, проходило мимо внимания сказителей былин, и наоборот.

Например, нужды «мирского» населения не всегда были актуальны для церкви – она не платила налогов при Батые, в то время как для светских людей «пошлины» были непосильными.

Вместе с тем, сказители также не могли отразить полностью всю социальную практику своего времени, поскольку присутствовали в основном на престижных массовых мероприятиях по итогам конкретного события или периода – почестных пирах. Соответственно, их кругозор ограничивался полученной на пиру информацией (слухи), дальнейшее отражение которой в народной среде было обусловлено рамками восприятия сказителей. Непосредственными участниками большинства событий кроме пиров они, по всей видимости, не были, поэтому, скорее всего, завязка сюжета и происходит обычно на пиру. Исходя из этого, действительно, можно согласиться с мнением Ф.И. Буслаева: «хвастовство богатырей на пиру составляет основное содержание наших былин[169]» ‑ поскольку остальные мотивы социальных действий, имевшие место вне пира, сказители наблюдать не могли.

Таким образом, нет оснований для принципиального недоверия к эпическим материалам. Надо лишь суметь выявить в них историческую информацию и атрибутировать ее к тому или иному периоду. Преодоление этого барьера (точная атрибуция эпоса к конкретным периодам русской истории) позволяет ввести в научный оборот корпус исторических источников о социальной практике Древней Руси.

В наше время устная историческая традиция приобретает еще большую актуальность, поскольку письменные источники, по которым проводились исследования истории Киевской Руси, в основном изучены. Реалии социальной практики, отраженные в эпосе, историками исследованы в меньшей степени. По этому поводу В.Л. Янин выразил сожаление, указав на причины данного явления: «… историку средневековья приходится постоянно преодолевать не только трудности, связанные с малочисленностью источников. Эти источники, кроме того, отражают прошлое односторонне. Летописцы совершенно не интересовались многими вещами, волнующими современных историков. Они отмечали лишь те события, которые были для них необычными, не замечая привычной глазу и уху бытовой обстановки, с детства окружавшей их. Медленно развивавшиеся исторические процессы, хорошо видимые только с большого расстояния, проходили мимо их внимания»[170].

Этот огромный комплекс исторической информации изучался лишь поверхностно. Именно непонимание причин, породивших различие между эпическим и летописным отражением событий, вызывало наибольшее недоверие исследователей к эпосу. По всей видимости, существовало некое «табу» на использование в летописях прямых цитат из эпических произведений, аналогичное тому, благодаря которому в летописях почти нет имен языческих божеств.

Впрочем, сами летописцы, как отмечал еще А.А. Шахматов, нередко пользовались народными преданиями и эпическими материалами как историческими источниками, перерабатывая их в традиционную форму летописного повествования.[171] Совпадение многих летописных и былинных данных о социальной практике до XI в., как отмечает Е.А. Мельникова, убедительно это доказывает.[172]

Только впоследствии, когда источником информации о ней служили уже не общеизвестные сведения «устной исторической традиции», которые замолчать невозможно, отражающие мнение народа, а «официальное» видение ситуации летописцами – монахами, которые рассматривали ее сквозь призму христианской традиции в изображении социальной практики летописями, появились отличия.

Летописцы, как неоднократно указывал Д.С. Лихачев, зачастую подменяли древнерусскую социальную практику подходящими «типическими местами» из священного писания. Это можно наглядно представить при сравнении «Повести временных лет» и «Третьей книги царств»[173].

Таким образом, эпос и летописи использовали разные знаковые системы для изложения событий древнерусской социальной практики. «Штампы» священного писания не являются равноценной заменой описанию реальной социальной практики Древней Руси, зачастую они были вынужденной мерой, обусловленной как идеологически, так и социально.

По роду занятий клирики были вынуждены ограничивать свое участие в социальной практике (пирах, увеселениях, и пр.), а потому не могли запечатлеть ее в полном объеме[174]. Это можно отчетливо увидеть при анализе средневековых «поучений» и «вопрошаний». Зачастую священнику вменялось в обязанность встать и уйти с «бесовских игрищ», а мирянину рекомендовалось не употреблять более трех чаш хмельного в течение пира (Слово о тропарных чашах). Как отметил Е.В. Аничков: «Что церковь прежде всего преследует пиры, песни и игрища, это бросается в глаза и при самом первом и беглом знакомстве с литературой наших древних поучений».[175] Соответственно реалиям социальной практики и былины показывают священников на пиру лишь в исключительных случаях.

Таким образом, материалы эпоса не столько повторяют, сколько комплементарно дополняют сведения летописей о древнерусской социальной практике, что позволяет свести воедино отраженную в них историческую информацию. Сложившееся положение позволяет по-новому взглянуть на уже давно исследованные сведения о ней письменных источников.

Все это показывает громадное значение и ценность сведений о реалиях общественной жизни Киевской Руси, дошедших в эпическом отражении. Огромный пласт социальной практики, связанной с общественными событиями и их причинами, не нашедшими своего отражения в летописях или неверно понятыми, просто выпадает из поля зрения историков, если не учитывать эпос и его «видение» социальных проблем. Именно нераскрытым потенциалом эпоса (народного предания) как исторического источника он привлекает к себе внимание современных историков. Без привлечения его материалов невозможно показать всю полноту картины общественной жизни этого периода русской истории.

Как показал анализ историографии, точки зрения В.Я. Проппа и Б.А. Рыбакова находятся гораздо ближе, чем это кажется на первый взгляд. Из их дискуссии можно сделать вывод о том, что хотя эпические материалы и являются продуктом «художественного творчества», отражают «идеи и чаяния народных масс» (точка зрения В.Я. Проппа), но эти «идеи и чаяния» обусловлены всем ходом исторического процесса (точка зрения Б.А. Рыбакова). Таким образом, существует возможность сопоставления «идей» социальной практики в отражении эпоса и летописей, что в перспективе позволит датировать информацию эпоса.

Единственной проблемой, которая затрудняла до сих пор изучение эпоса в историческом плане, была неразработанность методологии. В последние десятилетия это препятствие фактически устранено, поскольку набирает силу новое направление исторических исследований, в рамках которого разработана методика использования источников устной исторической традиции – «Устная история».

В целом, современное состояние науки показывает острую необходимость и принципиальную возможность «исторического» изучения эпоса.

В качестве подведения итогов можно отметить, что в рамках «историко-социологического» направления возможно совмещение точек зрения В.Я. Проппа и Б.А. Рыбакова на проблему историзма былин: есть возможность выявления «типических» черт образа эпического героя (моды на тот или иной образ поведения), актуальных для общества и, следовательно, отражающих его «идеи». Выявив количество (характерных) типов героев и взаимосвязи между ними (столкновения старых и новых стереотипов поведения – актуальных «идей»), можно показать последовательность появления сюжетов с этими героями в эпосе.

При дальнейшем сравнении актуальных «идей» в отражении эпоса и летописей можно будет выявить их соотношение в социальной практике и причислить тождественные «идеи» к тем или иным датированным периодам развития древнерусской социальной практики в рамках эпохи Киевской Руси.

Таким образом, для «историко-социологического» изучения эпического отражения социальной практики необходимо вернуться к методике Б.А. Рыбакова, которую можно рассматривать в качестве последней редакции методики исследований «исторической школы» и модернизировать ее с учетом методов, характерных для современного направления «устной истории». Однако следует признать, что внесение новизны в изучение исторического содержания эпических материалов возможно только при условии применения комплексного, междисциплинарного подхода к данной проблеме.

1.2 Методологический аспект проблемы междисциплинарного изучения эпических материалов в контексте исторического исследования

1.2.1 Общая характеристика методологических проблем изучения эпоса

В части введения, посвященной историографии, рассмотрено, кроме прочего, современное состояние методологической базы исследований в области фольклористики. Нетрудно заметить, что какой-то единой методологии выработано не было, более того, целый ряд исследований в перспективных направлениях, таких как: историко-социологический анализ, так называемый «палеонтологический» метод, были прекращены по политическим соображениям. Наиболее перспективные методы, которые могут быть применены к данной теме, развиваются в настоящее время в рамках методологии изучения «повседневной» и «устной истории»[176], но в отношении былин они практически не использовались.

Вместе с тем, определенные результаты все-таки были получены, что показывает необходимость комплексного подхода к проблеме создания методологии исследования эпоса.

Все проблемы, связанные с изучением отражения социальной практики в эпических материалах, можно условно разделить на три основных компонента:

1. Проблемы анализа былинного текста как материала, содержащего информацию о социальной практике.

2. Проблемы анализа социальной практики в эпическом отражении.

3. Проблемы интерпретации данных, полученных путем анализа социальной практики, отраженной эпическими материалами в отношении истории.

Всё, или почти всё, в восточнославянском эпосе в настоящее время понимается учеными как некий метатекст, по своему содержанию художественный, пригодный лишь для эстетического любования, филологического исследования и мифологического истолкования. С таким «современным» пониманием значения эпических материалов согласиться довольно трудно, поскольку оно противоречит мнению сказителей и сформировалось лишь по причине отсутствия методологии, которая позволила бы изучать эпос с иной точки зрения.

В связи с этим нужно учитывать ряд очевидных обстоятельств, которые препятствуют подобным представлениям о былинах:

1. Существующее в эпосе иносказание, судя по всему, является традиционным, понятным для тех, кто «пользовался услугами» эпоса. Это становится неизбежным следствием того факта, что сам по себе он является функциональным в породившей его социальной среде. Передача устной исторической традиции происходит осмысленно, с целью трансляции социального опыта потомкам – «то старина, то деянье», если воспользоваться эпической концовкой.

2. Долго передавать «тарабарщину» невозможно – для того, чтобы «перевести» фольклорный сюжет с характерными для него традиционными иносказаниями, представить его в языковой системе знаков, понятной новому поколению, необходимо осознавать смысл происходящего и разбираться в основных понятиях.[177]

3. Отсутствие в эпических материалах четких указаний на конкретное время еще не означает их вневременной характер. Это указывает на иной характер восприятия времени и другой принцип отсчета (прикрепление событий к периоду существования общеизвестного героя). В качестве атавизма подобного подхода к измерению времени можно наблюдать деление истории на времена правления монархов и т.д., то есть, тех, кто, по мнению историков, оказывал наибольшее влияние на ход исторического процесса. Вместе с тем, при современном состоянии фольклористики еще не представляется возможным соотносить имена «былинных героев», к которым приурочены эпические события, с упоминаниями имен «исторических личностей» в летописях.

4. Впечатление о нестыковке, несоотносимости известий летописных и эпических обычно ведет к игнорированию эпоса как исторического источника. Однако это неверное впечатление, поскольку летописи и эпос показывают нам на уровне быта и повседневности с разных ракурсов ‑ соответственно своей точке зрения, одну и ту же социальную практику одного и того же народа. Это означает, что эпос может являться историческим источником для изучения древнерусской социальной практики. Вряд ли кому-то удастся сказать лучше, чем сказал по этому поводу Д.С. Лихачев: «Наблюдая в былинах нового времени черты исторической действительности X – XII веков, мы можем быть уверены, что эти же черты имелись в современном им эпосе».[178]

5. Было бы ошибкой возведение эпических реалий только к мифологическим, поскольку эпос отражает развитие социума, показывает его ритуалы и совокупность социальной практики, объясняя с точки зрения общественного сознания то, о чем можно прочесть в сжатом изложении летописей.

Вследствие указанных обстоятельств имеется необходимость сведения в единый комплекс всех методов, предназначенных для изучения эпоса, с учетом его специфических особенностей и вошедших в научный оборот методик других научных дисциплин.

Несмотря на то, что большинство методов, которыми пользовались исследователи, были заимствованы из современного источниковедения, без учета специфики бытования материала, отношения к нему среди населения и особенностей структуры текстов эпических сюжетов, применение таких подходов и методов будет иметь заведомо умозрительный характер.

В настоящее время усиленно развивается такая область исторических исследований, как «устная история». Историографию методологии зарубежных и отечественных работ, выполненных в данной области, можно найти в статье И.Б. Орлова: «Устная история: генезис и перспективы развития». В ней особо отмечается уникальность сведений «Устной истории»: «За последнее время устная история поднялась до уровня комплексного исследовательского направления. Её цель – реконструировать коллективные следы и фрагменты памяти, оставленные историческими событиями в сознании тех или иных действующих лиц. Другими словами, главная ценность устных источников заключается не в информации о самих событиях прошлого, а в том, как они отражаются в общественном сознании. Поэтому устная история остро ставит намеченную ещё И.Д. Ковальченко проблему выявления содержащейся в источнике скрытой информации. Устные источники позволяют зафиксировать уникальную информацию, непередаваемую другим путем. Если письменные источники официального происхождения чаще всего отражают историю государства и его институтов, то устные источники обращаются к истории народа, причем позволяют сделать это глазами очевидцев происходивших событий»[179].

Эпос можно рассматривать как особую часть устной истории, имеющую отличия в методике изучения. Основная особенность заключается в том, что между очевидцем и записью его впечатлений имеются передаточные звенья. Запись непосредственно от очевидца событий невозможна. Поэтому методика, обычно применяемая в исследованиях по изучению «устной истории», должна быть адаптирована к характерным особенностям текстов устной исторической традиции:

1. Каждый фольклорный текст, и эпический в том числе, представляет собой запись особого рода интервью о поэтически осмысленных событиях «истории» («старинах») и их участниках (богатырях), которые по каким-то причинам отложились в памяти сказителей. Поскольку опрос проводился обычно в индивидуальном порядке с каждым сказителем, который формулировал текст былины в соответствии со своими, отражающими эпическую традицию, представлениями о старине и имеющимся в наличии «запасом типических мест», можно вести речь о записи мнений о том, что представляли собой «старины».

Термин «интервью» в данном случае означает проводимую по определенному плану беседу, предполагающую «прямой контакт интервьюера с респондентом (опрашиваемым), причем запись ответов последнего производится либо интервьюером (его ассистентом), либо на пленку»[180]. Видов интервью известно несколько, но к былинам чаще всего применялась такая разновидность опроса, которую можно охарактеризовать как «ненаправленное интервью»[181] и «экспертный опрос»[182].

2. Актуальным на сегодняшний день остается также и вопрос о полноте эпического изложения, поскольку варианты былинных сюжетов в ходе «интервью» у сказителей записаны в кратких, пространных и контаминационных редакциях трансляции текста.

Варианты обычно связываются исследователями с различной степенью сохранности, наличием «школ» сказителей, что не во всех случаях верно, так как хотя основная схема текста усваивалась сказителями полностью, но опускались или добавлялись очень важные для осмысления сюжета «подробности»[183]. Краткое эпическое изложение, как правило, включает в себя только одну мотивацию действий главного героя, вопросы о том, «что делает?» персонаж, и о том, «как он это делает?». Пространное эпическое изложение в дополнение к первым двум вопросам добавляет новые, уточняющие: «кто делает?» ‑ дает характеристику действующему лицу, и, что самое главное, старается ответить на вопрос: «зачем он это делает?».

Наибольший интерес представляют именно «пространные» редакции былинных сюжетов при условии логичного, то есть функционального, соотношения «типических мест» в их структуре. Однако в «чистом» виде они имеются в крайне незначительном количестве. Поэтому для характеристики героя и сюжета используются не какие-либо отдельные варианты былин, но краткая редакция в качестве основы, по возможности в наименее подверженных контаминации вариантах. В дополнение к ним применяются «типические места» «пространных» редакций, которые важны для характеристики образа и способа действий героя.

Таким образом, в качестве материалов для первичного анализа эпоса употребляется «типический» порядок изложения событий и дополняется «типическими» объяснениями причин и результатов таких событий. Автор считает себя вправе пользоваться «редкими» по количеству повторений «типическими местами» в том случае, если на них имеются ссылки либо указания в аналогичных текстах. Так, в частности, расшифровка (развернутое повествование) в былинах «о Ставре» ответа на вопрос о том, почему у него «добры молодцы не старятся», является редкой, но сама эта фраза упоминается очень часто.

В этой связи нельзя не вспомнить о такой важной детали, как «завершенность текста». По мнению И.Р. Гальперина, «текст можно считать завершенным лишь тогда, когда с точки зрения автора его замысел получил исчерпывающее выражение. Иными словами, завершенность текста – функция замысла, положенного в основу произведения и развертываемого в ряде сообщений, описаний, размышлений, повествований и других форм коммуникативного процесса. Когда, по мнению автора, желаемый результат достигнут самим поступательным движением темы, ее развертыванием – текст завершен»[184].

Таким образом, в основе анализа эпических материалов должно находиться функциональное соотношение замысла и полученного результата. Наибольшее значение в подобной ситуации приобретает проблема эпической похвальбы, на основе исследования которой можно выявить причинно-следственную связь между причинами действий эпического героя и соответствующей наградой за его подвиг.

«Типический» порядок изложения событий сюжета невозможен без точки отсчета. Такой «точкой отсчета» является определение главного действующего лица. В первую очередь принимается во внимание название варианта, которое обычно выделяет главное событие или лицо в повествовании. Сложность в данном отношении представляют собой типично «женские» и «мужские» варианты сюжетов, поскольку мотивировка действий персонажей эпоса в них может быть «развернута» на 180 градусов. Так, например, служанка «Чернава» в былине «О Бермяте» может иметь как позитивный образ, подкрепляемый наградой – выгодным замужеством, так и негативный, подкрепляемый казнью Чернавы за донос на жену Бермяты.

С учетом специфики былин (хвастовство является основным их содержанием), главным действующим лицом считается тот герой, который хвастает, либо отвечает на чужое хвастовство с теми или иными последствиями для себя, поскольку именно в зависимости от типа и направленности похвальбы сюжет развивается по тому или иному сценарию.

3. Поскольку фольклорный текст передается устно из поколения в поколение, это предполагает перевод всех его компонентов из языковой системы «старшего» поколения в новую языковую систему, доступную для понимания «младшего» поколения, с постепенной заменой устаревших, то есть малопонятных слов. При такой системе перевода для передачи текста необходимо не простое заучивание, а понимание всех терминов и осознавание действий героев эпоса, которые зачастую переданы в традиционно-иносказательной форме.

4. Несмотря на то, что эпические сюжеты подвержены контаминации, имеет место существование так называемых «типических» мест, которые вне зависимости от сюжета и варианта передают основной смысл текста.

Каждое типическое место представляет собой картину, которую человек, обладающий маломальскими познаниями в традиционном иносказании, легко способен воспринять. Эпос, по большому счету, не «рассказывает», а «показывает» нам сюжет по принципу – «что видел – о том пою». Перед сказителями, фактически, набор утрированных лубочных изображений своеобразной «светской хроники», возможно, «сплетен» о сильных мира сего, предназначенных для простонародья, с редкими пояснениями в виде «переходных мест». Это можно сравнить с многочисленными лубочными изданиями сказок о Бове-королевиче, Алеше Поповиче[185] и т.п.

«Переписать» без утраты смысла можно лишь текст подписей, но не изображения. Это достаточно наглядно можно увидеть при изучении археологических материалов (накладок турьих рогов из кургана «Черная могила» под Черниговом, достаточно хорошо описанных Б.А. Рыбаковым). В его объяснения можно вставить лишь одно уточнение – изображено типическое место волшебного поединка, но его без подписи невозможно точно атрибутировать и отнести на счет того или иного эпического персонажа. Происхождение «изображений» (сюжетов былин) всегда вызывало споры, касающиеся вопроса о социальной базе эпического творчества.

1.2.3 К вопросу о социальной базе эпической традиции

Былины невозможно исследовать, не имея представления о путях, которыми они развивались в пространстве и социуме. Вопрос о социальной базе эпической традиции относится к числу древнейших и основополагающих в историографии былиноведения. Данная историография достаточно подробно приведена в монографии З.И. Власовой[186]. Тем не менее, одной историографии для решения вопроса недостаточно, только располагая обоснованной точкой зрения на процесс развития эпоса можно говорить о формировании основы методологии его изучения.

В XIX в. в рамках «мифологической» школы былины предполагались неким отражением общих праиндоевропейских мифов, что делало социальную базу предельно широкой. С точки зрения теории заимствований, эпос имеет преимущественно зарубежное происхождение и, соответственно, реальной почвы для создания сюжетов на Руси не было.

К началу XX в. была сформирована так называемая «аристократическая» концепция, согласно которой былины являлись продуктом творчества высших слоев общества, и лишь затем оказались в крестьянской среде, в которой произошла «порча» эпоса. В советское время в противовес теории «аристократического» происхождения былин усиленно продвигалась идея о том, что былины изначально создавались крестьянами. В некоторых случаях выдвигались предположения о том, что часть былин сформировалась в рамках отдельных социальных групп – калик и скоморохов.

К сожалению, единой позиции по данному вопросу в настоящее время нет. По всей видимости, все названные концепции имеют «слабые места». Например, утверждение об исключительно «народном» происхождении эпоса не выдерживает критики, поскольку:

1. Простой народ как субъект социальной практики в лучшем случае играет в эпосе роль статиста.

2. События, о которых идет речь в былинах, почти не затрагивают интересов народа, а наоборот, преимущественно касаются элиты общества.

3. В типическом месте почестного пира, как правило, упоминаются лишь некоторые социальные страты, не охватывающие все общество в целом, что показывает невозможность формирования представлений об этих событиях у других социальных групп без учета наличия передаточного звена.

4. Часть эпоса появилась в среде дружины, воспевала подвиги князей и «Храбров». Примером тому может служить «Слово о полку Игореве», в котором упоминаются придворные «песнотворцы» Святослава.

Вместе с тем, вести речь об исключительно «аристократическом» происхождении эпоса также нельзя, поскольку в целом ряде случаев элита Киевского общества, включая князя Владимира, представлена в невыгодном для нее свете, а отношение к «боярам», как правило, является строго негативным.

Подобные взгляды на историю противоречили главенствующей идеологии, которую с XV в. формировала русская церковь на основе православия. Идеал для нее Москва – «Третий Рим», а не второй Киев. Великий князь, Царь – помазанник божий, а потому он не может быть показан трусом, подлецом и развратником. Его власть от Бога, она священна, а значит, все, кто выступают против его власти, идут против Бога.

Церковь, по всей видимости, пыталась поставить образы эпических героев себе на службу, как некогда языческих богов (чего стоит хотя бы св. Власий, «по чистой случайности» заменивший «скотьего бога» ‑ Велеса (Волоса) в качестве исполнителя функции священного покровителя скота).

Возможно, именно с этим связано то, что в Киево-Печерской лавре были обретены мощи Ильи «Муромца». Благо, в Муроме всегда хватало людей с таким именем. Но крупных успехов на этом поприще добиться, по-видимому, не удалось. Роль Церкви в былинах столь незначительна, что ее стало выгоднее замалчивать. Образ священника в эпосе связан скорее с нотариальной функцией, чем с религией. Единственный богатырь ‑ выходец из церковной среды в эпосе – Алеша Попович, вообще играет роль завистливого нахвальщика, обманщика, развратника, насмешника, заведомого подлеца.

Опыт, судя по всему, оказался настолько неудачным, что было решено искоренить эпос полностью.[187] По мере того, как усиливалось идеологическое давление со стороны церкви, из традиции почестных пиров стали вытесняться профессиональные сказители ‑ скоморохи. Это настолько очевидно, что трудно не заметить – там, где они присутствовали, по всей видимости, сформировались новые сюжеты – Об Иване Грозном (Никите Романовичу дано село Преображенское, Кострюк), О Скопине. Причем социальная практика, которую показывают сюжеты этих исторических песен, отличается от той, которую изображают былины, новыми деталями, соответствующими исторической обстановке, и соответствующим изменением «типических мест».

В XVII в., по мере усиления роли русской церкви, которая в основном и выполняла задачи фиксации исторических событий, были безжалостно устранены (казнены либо сосланы на Урал и в Сибирь) практически все, кто распространял устную историческую традицию – скоморохи. Как отмечает З.И. Власова, «Грамота 1648 г., сыгравшая роковую роль в судьбе скоморошества, известна по нескольким документам… Жителям прямо указано, чтобы «скоморохов с домрами и с гуслями и с волынками и со всякими играми … в дом к себе не призывали. А где объявятся домры и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды… то все велеть выимать и, изломав те бесовские игры, велеть сжечь». Виновных же «бить батоги; а которые люди от такого бесчиния не отстанут и выимут вдругорядь, …. Тех ослушников бить батоги». (Власова З.И. цитирует по Тимофееву А.Г. История телесных наказаний в русском праве. С. 222-224). После 1643-1649 гг. скоморохи постепенно исчезли из центра страны. …. Чем труднее становилось скоморохам, тем чаще встречаются они в переписных книгах рядом с различными мелкими ремесленниками»[188].

В результате скоморошество, включавшее в свой состав исполнение эпических песен, практически перестало существовать как особое ремесло. Оно стало лишь дополнением к нему. Это неизбежно привело к переходу былин в среду непрофессиональных сказителей, и, как следствие, к деградации и частичной утрате эпических материалов.

Основную роль в этом пагубном для эпоса процессе сыграло, по-видимому, то обстоятельство, что произошел отрыв сказителей-крестьян от изображаемой ими социальной практики. Они могли описать то, что видели, лишь пользуясь уже известным запасом «типических мест», поскольку свидетелями и очевидцами событий, в отличие от сказителей-скоморохов, не являлись, новые «типические места» создать не могли, и поэтому недостающие части сюжетов XVIII-XIX в. «достраивались» ими за счет социальной практики предыдущего периода.

Таким образом, можно говорить о том, что в среду «простонародья» уходил уже «готовый» эпос, созданный теми, кто присутствовал на пиру, но не имел в нем непосредственного участия, то есть, по всей вероятности, скоморохами. На это, в частности, указывает и явный расчет на зрительное восприятие (возможно, выступления скоморохов).

Значение скоморохов выходит далеко за рамки простого увеселения и балагурства. Именно они, развлекая гостей на княжеских, боярских, а затем и царских пирах, внимательно наблюдали за происходящим, создавая образы новых эпических героев, что называется «с натуры».

Это позволяло им, путешествуя по стране, по ярмаркам и торгам, показывать элиту такой, какой она выглядела с их точки зрения. Образ жизни элиты в известной мере был предметом подражания в социальной практике, новый пример действий ее представителей, не повлекший за собой наказания, являлся своего рода юридическим прецедентом, со временем становившемся «стариной», то есть, законом. В условиях господства устного права «старины» были удобной формой сохранения представлений о социальной норме.

Былины, таким образом, имели в первую очередь функциональный характер и были инструментом влияния на общественное мнение. По всей видимости, эпос создан изначально для ознакомления широкой аудитории с определенным событием[189]. Поэтому он служит для обобщенного отражения типическими средствами типических реалий социальной практики, которая изменяется во времени, но остается типичной для конкретного периода, сохраняя характерные особенности времени в виде основной, наиболее актуальной для общества идеи, послужившей причиной создания былины.

Распространение эпоса имело свои особенности ‑ сюжетная ситуация очень упрощалась в расчете на восприятие крестьян – основных потребителей искусства скоморохов. Их интерес вызывала не политика, а интрига и бытовые подробности. Вероятно, именно в зависимости от полноты передачи образа жизни элиты и деталей их быта тот или иной сюжет становился востребованным. Успех определенных эпических сюжетов в крестьянской среде, вероятно, подталкивал скоморохов к их сохранению и циклизации.

Дольше всего эпос сохранялся там, куда перебрались уцелевшие в ходе репрессий скоморохи – на окраинах государства: на Дону, в Поволжье, в Сибири, на Урале, в областях Русского Севера. По всей видимости, это не было случайным совпадением. Эпос стал идеологией свободного крестьянского населения, осваивавшего новые земли на свой страх и риск, где ценилось мужество, трудолюбие, честность и способность на деле доказать свою правоту. Дольше всего эти условия сохранялись там, где шла русская колонизация, идеологией которой, по сути, и являлись былины.

Эпическая идеология является строго функциональной для породивших ее условий социальной практики. Она позволяет социуму выстраивать самоорганизующуюся систему взаимоотношений между его субъектами в обстановке русского пограничья – «украины», которая имеет устойчивые обозначения как «Поморская», «Даурская» и т.д.

1. Наличие постоянной внешней угрозы, которая не дает обществу окончательно стабилизироваться.

2. Возможность поправить свое благосостояние за счет «благородного» разбоя (война против разного рода «неверных»).

3. Вынужденная необходимость вступать во взаимоотношения «братства», входя в состав разбойничьих дружин.

4. Иерархия старшинства в зависимости от способностей (идеальный, а не «реальный» возраст).

5. Высокая роль князя и столицы в качестве символов для самоидентификации (по отношению к «врагам» в условиях наличия в дружинах иноплеменников), которая подчеркивается «кормлением» воинов.

6. Высокая доля самостоятельности разбойничьих дружин, отсутствие четкой санкции на их действия со стороны общества при наличии наказания за бездействие в условиях «кормления».

7. Оторванность мужчин пограничья (на заставах) от основных населенных пунктов (где есть женщины), следствием которой является стремление к межэтническим бракам, в которых женщина изначально занимает бесправное положение пленницы, рабыни, движимого имущества.

9. Война является нормой отношений с окружающим миром и воспринимается в основном как пограничный поединок (взаимные набеги).

10. Ремесло становится неактуальным в условиях существования за счет добычи.

Условия социальной практики в центральных областях были несколько иными:

1. Внешняя угроза не воспринималась в качестве «дамоклова меча».

2. Возможность поправить свое состояние за счет разбоя существовала, но являлась квалифицированным преступлением, поскольку «чужие» были далеко и, соответственно, грабить можно было только «своих», что лишало разбой ореола «благородства».

3. Взаимоотношения «братства» уступали свое место отношениям между хозяевами – феодалами и их подчиненными – зависимыми от них людьми.

4. Иерархия старшинства в зависимости от родовитости и назначения на должность по принципу лояльности.

5. Высокая социальная роль барина, доступа к нему и зависимости от него в качестве символа самоидентификации и ранжирования зависимых людей.

6. Низкая доля самостоятельности, приказной характер действий.

7. Высокий уровень ответственности за нарушение социальных и правовых норм.

8. Относительно высокий уровень прав женщин, обусловленный этнической однородностью населения, и, как следствие, невозможностью заключить брак иначе, чем в виде соглашения сторон.

9. Война воспринимается как сражения крупных отрядов и армий.

10. Ремесло концентрируется в защищённых населенных пунктах – городах и усадьбах феодалов. Благодаря высокой степени защищенности оно становится прибыльным и, соответственно, актуальным.

Исходя из сравнительного анализа, можно сделать вывод о том, что в местах развития крепостного права свободная от цензуры история (а также эпическая традиция) была не нужна, поскольку в ходу, по всей видимости, были иные ценности – «лакейские» заслуги, лояльность, вера в «доброго барина», готовность исполнить «долг» и умереть за князя, царя и т.п. «сеньора».

Таким образом, наличие и долгое бытование эпической традиции в русском пограничье обусловлено сходством основных условий социальной практики, близкими по значению социальными ценностями.

1.2.4 К вопросу об изображении социальной практики

Социальная практика, описанная в былинах, несколько отличается от того изображения, которое исследователи привыкли находить в материалах летописей, житий, поучений и других письменных источников того времени. Это вполне нормальное и легко объяснимое явление – ни древнерусские книжники, ни сказители – «песнотворцы» не могли по отдельности показать целостную картину истории общественных отношений.

Идеализировать значение эпических материалов не приходится. Эпическое клише, помимо «типических мест», позволяющих довольно легко составить «свое из кусочков чужих», включает типичное объяснение мотивации и результатов публичной деятельности: «За твою похвальбу великую», что сводит восприятие любой ситуации социальной практики к восприятию похвальбы как «умной», либо «глупой» в зависимости от положительного либо отрицательного результата действий героя.

Приблизительно такое значение имеет превращение исторической песни «О Скопине» в былину. С этой точки зрения, действительно, смысл каждого эпического сюжета, возможно имевшего реальные исторические прототипы, сужается до поверхностного восприятия развития социальной ситуации как последствия похвальбы, без учета других, более глубоких мотиваций действий тех или иных персонажей.

Былинная традиция практически «загоняет» любой случай социальной практики в узкие рамки эпической формы, не рассчитанной на восприятие более сложных по структуре мотиваций социального действия. В данной связи можно отметить, что тем самым русский героический эпос отличается от исторических песен и скандинавских саг, которые, по всей видимости, рассчитаны на восприятие более сложной структуры мотиваций социальной практики. Это, в свою очередь, отражает, по всей вероятности, более высокую ступень развития обществ, в которых были созданы подобные эпические произведения.

Таким образом, можно считать былины отражением реальной действительности, ограниченной рамками восприятия создателей эпоса (сказителей-скоморохов) и хранителей эпической традиции (сказителей-крестьян), от которых записаны эпические произведения.

Изучение социальной практики в рамках эпической традиции показывает наличие перспективы для дальнейших исторических исследований и сопоставления эпического отражения социальной практики с летописным ее отражением, и особенно для сравнения деятельности социальных страт в былинах и письменных источниках по истории Древней Руси.

Картина быта и повседневности в социальной практике, отраженной летописями, во многом аналогична эпическому отражению. Различия, по большому счету, возникают только во взгляде на сложившуюся историческую ситуацию в научном восприятии материалов, повествующих о происходивших событиях.

Сравним основы восприятия летописей и эпических материалов:

1) Летописцы и переписчики ‑ (Творцы) – Скоморохи и сказители.

2) Князья и политика – (Герои и проблемы) – Богатыри и их похождения.

3) Списки летописей – (Тексты) – Варианты сюжетов.

4) Влияние переписчиков – (Сомнения) ‑ Влияние сказителей.

5) Время создания письменного документа ‑ (сохранность) ‑ Время записи былины.

Сравнение можно продолжить, но результат будет тот же – сомнения в отношении значимости самих исторических источников (письменных и устных) примерно одинаковы – основные дошедшие до нашего времени письменные источники являются списками с древнейших несохранившихся в оригинале летописей. Это неоднократно давало повод поставить под сомнение их содержание, поставить его в зависимость от деятельности переписчиков (то же самое касается и восприятия деятельности сказителей).

Основой «исторического» повествования являются главные действующие лица (князья и богатыри), восприятие значения которых летописями и эпосом резко различается.

Вместе с тем, имеется общее поле их деятельности – социальная практика и исторический фон (условия социальной практики), которые могут послужить основой для дальнейших попыток нахождения хронологического соответствия эпической и летописной истории. «Общее поле деятельности» характеризуется историческим «фоном» социальной практики, который содержит идеи, влияющие на мотивацию поведения действующих лиц.

Некоторые идеи имеют общесоциальное значение. Они влияют на восприятие повседневности и кардинально меняют быт. Такие изменения редко остаются незамеченными. По всей видимости, «идеи», вызывающие в обществе подобную трансформацию, можно предполагать исторически достоверными, поскольку они встречаются как в эпическом, так и в летописном отражении социальной практики.

Графически хронологическое соответствие может быть представлено следующим образом:

1) Время эпическое – функция обязанностей богатыря.

Социальный фон действий (векторы мотивации ‑ идеи) героев – богатырей.

2) Время абсолютное. Древнерусская социальная практика.

Социальный фон действий (векторы мотивации ‑ идеи) героев – князей.

3) Время летописное – функция правления князей.

Таким образом, в перспективе хронологическое соответствие эпоса и летописей может быть найдено на основе тщательного сопоставления социального фона действий героев, деятельность которых отражена в данных исторических источниках.

В соответствии с указанной спецификой существует целесообразность применения следующей методики в отношении эпических текстовых материалов:

1. Эпос является частью «устной истории», поэтому, в первую очередь, используются методы, характерные для нее[190].

2. Поскольку есть необходимость аналитической работы с мнениями людей о том, что происходило в эпоху «СТАРИННОЙ», то есть, фактически, Киевской Руси ‑ массовым фольклорным текстовым материалом о социальной практике, представляющим по форме интервью, то наиболее эффективным в данном случае будет применение качественного подхода современной социологии.

3. Исходя из того, что надо иметь дело с системой передачи смысла из одной системы знаков в другую, то не обойтись без применения семиотики.

4. Поскольку знаковые системы эпического текста построены в виде определенного взаимодействия «типических» мест, в исследовании используются достижения современной филологии.

5. Учитывая, что фольклорные материалы представляют собой не просто отражение социальной практики, но воспроизведение активного взаимодействия личности и общества, при котором личность находится всегда в центре внимания, для анализа ее восприятия применяется методика «Школы Анналов».

6. Поскольку социальная практика развивается во времени, используется также метод историко-сравнительного анализа.

Безусловно, такой подход к формированию методологии является эклектичным, приводит к восприятию ее как «мозаики», состоящей из методов различных наук, но в то же время он позволяет создать объемное представление об исследуемом феномене эпического восприятия социальной практики.

1.2.5 Значение «типических мест» в изучении эпоса

В настоящее время в наибольшей мере учтены филологические особенности фольклора.

Для начала рассмотрим значение, которое имеют для эпического повествования так называемые «типические места» русских былин[191].

Традиция употребления «типических мест» в одних сюжетах и почти полное их отсутствие в других, очевидная их замена в ряде случаев на «места», полностью аналогичные по смыслу, но уникальные по содержанию, остаются в наше время обычно за гранью интересов исследователей фольклорной традиции.

Данная лакуна заполнена псевдонаучными представлениями о так называемой «обратной исторической перспективе» (проекции событий XIV – XVII веков на X век), которая якобы аналогична «обратной перспективе в древнерусской живописи»[192].

«Обратная перспектива» в древнерусской живописи (иконы, миниатюры и фрески, написанные по византийским канонам) вряд ли может быть названа исконно русским явлением. Более того, она с самого начала была подчинена строгим церковным правилам, поэтому сравнивать подобные изображения можно разве что с явлениями такого же порядка – то есть с теми, которые в большой мере испытали влияние церковных канонов и идеологии. Эпос же, по всей видимости, испытывал подобное влияние лишь опосредованно – не от церкви, а от «оцерковленного» социума и закреплял в значительной мере случайно, в зависимости от соответствия такого влияния «видению» описываемой ситуации аудиторией, на восприятие которой эпические произведения были рассчитаны.

Таким образом, несмотря на то, что отдельные явления подобного рода, безусловно, присутствуют в фольклорных материалах, абсолютизировать их значение и распространять на весь эпос вряд ли возможно. Напротив, существуют достаточно характерные примеры «типических мест», которые могут быть прикреплены лишь к строго определенным сюжетам, группам персонажей, типам эпических песен. В качестве образца можно провести сравнение «типических мест» похвальбы на пиру в былинах и в так называемых «исторических песнях».

В частности, бояре в былинах хвалятся обычно «селами с приселками», а в исторических песнях – крестьянами, более того, в песнях московского периода даже «убогий» хвастает на пиру[193]. Иногда близкая по форме к былинам песня «о Кострюке» содержит характерное типическое место в описании пира, которое, несмотря на близость к былинному изображению, в них почти невозможно встретить:

Фраза: «На царя он лиха думает» не переносится в былины из этой песни – там (в былинах) вместо вопроса: «почему гость не ест?» звучит аналогичный: «почему ты не хвастаешь?». То есть в былинах домонгольского периода вопрос предусматривает подозрение в оскорблении гостя (которого обошли чашей, усадили на неподобающее место и т.д.). В песнях московского периода – подозрение царя в «лихе». Учитывая, что наиболее «почетным» гостям царь отправлял блюда со своего стола, которые попробовал сам, то отказ гостя есть означал подозрение в попытке отравления гостя царем (лихе). Все это показывает существенное изменение социальной практики, которая становится сложносовместимой с классическим былинным изображением (Киевских) событий.

Таким образом, мы не можем сводить все непонятное в эпическом изображении только к «обратной исторической перспективе».

В связи с этим есть необходимость более подробного изучения вопроса «типических мест» восточнославянского эпоса.

Тематику «типических мест» в русском эпосоведении одним из первых стал серьезно исследовать А.Ф. Гильфердинг. Он, в частности, писал: «Можно сказать, что в каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собой типические места и в которых рассказывается ход действия[195]».

В.Ф. Миллер предложил следующую классификацию типических мест:

«Во-первых, «общие места», т.е. эпические описания, которые исстари отлились в определенную форму (например, описание процесса седлания), и переносятся свободно из сюжета в сюжет, если есть для этого какой-нибудь случай …». «Во-вторых, «типические места», как видно из приведенного А.Ф. Гильфердингом примера, это – речи, вкладываемые в уста героев. Такие речи уже не шаблоны, а в собственном смысле типические, т.е. из них, главным образом, слагается тип, духовный облик того или другого действующего лица». Кроме того, В.Ф. Миллер выделяет «переходные» места, которые соединяют между собой «типические» места и в которых рассказывается ход действия.[196]

Таким образом, можно зафиксировать существование в былинах типических мест, характерных для всего эпоса в целом, ‑ некоего «метатекста» и локальных типических мест, которые характерны для какого-то одного из героев (нравственный «облик», по меткому выражению В.Ф. Миллера).

Вместе с тем, без непосредственной связи с эпическими материалами, проблема повтора в лексике была объектом исследований филологов и лингвистов советской эпохи и современности.

В книге Г.Г. Москальчук «Структура текста как синергетический процесс»[197] описывается современное положение в науке. В частности, исследовательница констатирует, что работ и ученых, рассматривающих повтор действительно в целом тексте, найдется не очень много: Артеменко[198], Еремина[199], Москальчук – и делает из них соответствующие выводы.

Как отмечает Г.Г. Москальчук, «наряду с обеспечением связности предложений в тексте повторяющийся комплекс является носителем темы текста, обслуживает ее преемственность от начала словесного произведения до его конца. Повторяющийся комплекс постепенно трансформируется, эволюционирует в тексте. О значимости повторов в тексте можно судить, проделав простейший эксперимент: если прочитать только неповторяющиеся элементы текста, то нельзя судить о его теме. Тест на вычеркивание повторов из текста делает его непонятным, так как удаляется тема. И наоборот, если прочитать только повторяющуюся часть текста, то его смысл и даже многие детали смысла, и в особенности структуры целого, будут ясны и понятны»[200].

«Множественность развертываний иногда оказывается необходимой для правильного восприятия темы читателем. … То, что повторяется во всех элементах, воспринимается читателем как их тема» (Жолковский, Щеглов (по Москальчук[201])).

Повторяющийся комплекс является важнейшим смысловым и структурно-композиционным стержнем текста, его наиболее значимой и стабильной частью.

К сожалению, в работах подавляющего большинства ученых, изучающих проблемы анализа фольклора, значение «типических мест» ‑ повторяющегося комплекса, недооценивается или просто игнорируется.

В данной ситуации может служить примером подобного подхода мнение Б.Н. Путилова, поскольку его труды в современной фольклористике стали уже классическими, а выводы отражают в целом сложившийся комплекс воззрений на эпос.

Он, в частности, в книге «Экскурсы в историю и теорию славянского эпоса[202]» утверждает следующее: «Составляющие элементы эпического мира предстают как отобранные и соответствующим образом осмысленные. Отобранности соответствует типовой характер составляющих эпического мира. Многообразию, многоликости и пестроте эмпирической действительности он как бы противопоставляет типовую избирательность, устойчивую характерность, единообразие. Вариативность допускается, но непременно в пределах именно единообразия, устойчивости мира в целом и его частей. Так, главные персонажи русских былин предстают как вариации единого, типового образа богатыря. Свои вариации существуют для врагов: образы чудовища, змея, чужеземного царя или военачальника. Второстепенные персонажи мало варьируют: из былины в былину переходят образы князя Владимира, матери богатыря, бояр и др. Эпос знает ряд типовых ситуаций (выезд из дому, предшествующее ему предзнаменование, типовые встречи, поединки и пр.). Типовыми же являются локусы, обозначающие цели богатырских поездок, места встреч, поединков, других судьбоносных событий. Типовыми оказываются предметы культуры, вовлекаемые в эпическое повествование (дом, дворец, внутреннее убранство, оружие, одежда, снаряжение коня и пр.). Типовой характер реалий лишает их конкретной исторической привязки, ставит их как бы вне определенного времени, «прописывает» их именно в эпическом мире. Можно сказать, что эпический мир предстает принципиально организованным и направленным соответственно внутренним задачам эпоса, его художественной природе».[203]

Если рассуждать подобным образом (без учета семиотики фольклора), то и большую часть летописных реалий социальной практики мы будем вынуждены считать типовыми и, следовательно, лишенными «конкретной исторической привязки». (Поскольку войны и сражения повторяются из века в век, даты и т.д. могут быть признаны верными лишь очень условно, так как брались они летописцами (особенно в ранний период русской истории) зачастую случайно, по аналогии, в одной из византийских хроник и т.п.[204]).

Однако «типовой» характер реалий имеет определенную последовательность своих составляющих, которая допускает вариативность в некоторых пределах. Алфавит как система знаков также обладает «типовым» характером, но это не лишает язык возможности формировать с его помощью самые разнообразные слова и тексты.

Таким образом, повторяющийся комплекс, и типические места эпоса в том числе, показывает в первую очередь тему, логическую основу текста, о которой можно судить по всей совокупности повторяющихся элементов.

Тема в каждом эпическом сюжете ориентирована на личность какого-либо героя, с характерным лишь для него образом действия, но в то же время она имеет типические места, связующие различные сюжеты, объединяя их в общий метатекст с единой парадигмой логического восприятия эпоса.

Ситуацию с «общей темой» эпоса нагляднее всего можно проиллюстрировать с помощью исследований П.Д. Ухова по атрибуции русских былин. На сегодняшний день это лучшее текстологическое изыскание в области изучения роли и значимости повторяющегося комплекса в русском героическом эпосе.

Он пишет следующее: «Объем типических мест в контексте былинных произведений исключительно велик…, типические места составляют примерно от 20% до 80% всего словесного текста былин. Номенклатура типических мест в былинах огромна. Не будет преувеличением определить ее многими сотнями»[205]. «Одним словом, все значимые моменты сюжета переданы типическими местами»[206].

Более того, даже те сказители, которых принято относить к категории «импровизаторов» (А.П. Сорокин, В.П. Щеголенок), употребляют «типические места» к месту, то есть непроизвольно, и все их «общие места» обладают специфическим сходством[207].

Как отметил по этому поводу Ю.А. Новиков, «Сопоставление вариантов, исполнявшихся в 1860-1871 гг., показывает, что Андрей Сорокин вовсе не был импровизатором»[208].

З.М. Петенева в этой связи утверждает: «Фольклорный текст обладает сплошной формульностью: он состоит из формул-ситуаций (иногда их называют «общие места», «эпические места»), формул-тропов, формул-запевов, формул-зачинов, формул-концовок, которые конструируются из более мелких формульных единиц – формул-микроситуаций, формул-стихов, формул-фразеологизмов»[209].

Таким образом, эпический «алфавит» русских былин весьма широк и может составить массу комбинаций для одного и того же по смыслу текста.

Вместе с тем П.Д. Ухов в своей работе неоднократно отмечает, что количество комбинаций типических мест меньше, чем количество вариантов: «Из 135 вариантов типического места (пир у князя Владимира) образовалась лишь 41 комбинация, то есть у целого ряда сказителей наименование гостей и присутствующих на пиру, совпадает[210]». В данном контексте для осознания роли и значения эпической традиции большой интерес представляют опыты по отражению восприятия реального события коллективом: «Опыты по восприятию картины[211] пульмановского паровоза показали наличие 80,9% правильных деталей, отмеченных коллективом, 8,1% – неправильных, 11% –мнимых»[212].

Несмотря на массу возможных вариантов былины, комбинаций типических мест гораздо меньше, то есть можно говорить о том, что при передаче текста основная роль уделяется трансляции смысла в меру способностей сказителя его осознать. Смысл сохраняется лучше, чем форма.

П.Д. Ухов достаточно наглядно показал, что различия в «типичных местах» в основном сводятся к передаче смысла синонимичными, либо близкими по значению и дополняющими их компонентами формул. В то же время ученый в данном исследовании довольно убедительно доказывает, что сказители не заучивают наизусть тексты былин, но «усваивают[213]» их, то есть фактически перенимают смысл былины, передать который без применения «типических мест» практически невозможно.

Р.С. Липец в своих исследованиях использовала «общие места», отмечая, что на них не сосредотачивалось внимание сказителя, что «способствовало механической консервации их содержания[214]».

Почти в каждой былине можно найти ссылки на другие былинные сюжеты[215]. В этом смысле в эпосе нет ничего лишнего – все детали, которые упоминаются в одних песнях, но не имеют непосредственного отношения к конкретному сюжету, могут получить свое развитие в песнях, относящихся к другим сюжетам.

«Общие места», в силу данных обстоятельств, нецелесообразно рассматривать вне эпоса, в узком смысле, в рамках какой бы то ни было одной былины.[216] Каждое «типическое место», например, достаточно характерное место пира, хвастовства богатырей, обладает ссылками на другие сюжеты, включающие такое типическое место.

Былинный пир предлагает сразу несколько вариантов развития ситуации – «инный хвастал луком тугим» – отсылка к концовке былины о Дунае; «инный хвастал сестрой» – отсылка к сюжету о братьях Петровичах; «инный хвастал да молодой женой» – отсылка к сюжету о Ставровой жене и т.д. Это подтверждается тем, что сказители в рамках одних былинных сюжетов производят сравнение с эпическими ситуациями других сюжетов («О женитьбе Алеши» и «О Ставровой жене»):

Здесь речь идет не о «контаминации», а именно о сравнении с известными сказителю и его слушателям сюжетами былин. Этот случай не является уникальным. В ряде вариантов сюжета о хвастовстве конями[218] (Об Иване Гостином сыне и князе Владимире) есть типическое место о конях князя Владимира

И который полонян Воронко во Большой орде –

Отдельного сюжета о том, как Илья Муромец в Большой Орде полонил коня у Тугарина Змеевича среди собранных в XIX – XX вв. фольклорных материалов не наблюдается, но в записях былин XVII – XVIII вв. («Богатырское слово») подобная эпическая ситуация упоминается с потрясающей точностью: «Первую лошадь ведут Идола-богатыря Скоропевича на двенадцати чепях на золотых, Вторую ведут лошадь молода Тугарина Змеевича на одиннадцати чепях серебряных»[221] «Збил Илья Муромец з добра коня Идола Скоропеевича, а Тугарина руками взял»[222].

Таким образом, в текстах былин можно заметить своеобразные «ссылки» сказителей на типические места известных им эпических сюжетов, в том числе и не дошедших до нас в составе фольклорной традиции, но переработанных и вошедших в состав «литературы» Московской Руси.

Исходя из этого, можно предположить о том, что все «типические места» былин являются равноценными по смысловой нагрузке, которую они несут в контексте эпоса в целом.

О значении, которое играют так называемые «типические места» для былинных текстов как эпической системы, может говорить следующее:

1) Это объединение всех частей эпоса в единое целое, поскольку повторяющийся комплекс в былинах типичен для всех текстов.

2) «Общие места» стандартизируют, если точнее, то типизируют условия, в которых действуют герои былин, создавая внешне аналогичные ситуации.

3) «Общие места» создают характерные черты эпических героев каждого вида, что фактически позволяет говорить о единстве восприятия стереотипов поведения и выработки стереотипов престижного поведения.

4) Поскольку эпический текст благодаря наличию «общих мест» представляет собой единство условий, ситуаций, восприятия стереотипов поведения, то все его типизированные смысловые части (общие места – повторяющийся комплекс) являются строго функциональными.

5) «Типические» места, представляющие в основном описание условий, в которых действует тот или иной герой, являются для социума «социальной нормой», поскольку социальная норма – то, по поводу чего в обществе не возникает разногласий.

1.2.6 Общая характеристика проблемы применения современной методологии при исследовании эпоса

Подлинно научное «социологическое», в современном смысле этого слова, изучение эпоса очень затруднено неясным состоянием материалов, которыми приходится пользоваться. Непонятен даже характер выборки, поскольку собирание эпических текстов, то есть фактически своеобразных «интервью» о том, как сказители представляют себе социальную практику Киевской, реже Московской Руси в форме «старины» продолжалось на протяжении всего XIX в. и до середины XX в. Это происходило в самых разных районах нашей страны: Поволжье, Дон, Сибирь, Урал, области Русского Севера. Кроме того, не существовало единого подхода к сбору материалов фольклора, ряд записей до сих пор не атрибутирован географически.

Недостатки, порожденные сумбурной методикой сбора эпических песен, частично перешли в издания сборников былин. Часть из них издавалась по районам сбора, часть – по материалам конкретного фольклориста. Наибольшую трудность при анализе эпических материалов, изданных таким образом, представляет невозможность охвата всех вариантов отдельного сюжета, либо всех сюжетов, прикрепленных традицией к одному герою. Сборники, посвященные отдельным героям – Илье Муромцу[223], Добрыне Никитичу и Алеше Поповичу[224], прекрасно показывают общую картину сюжетов, но не охватывают многие их варианты, что делает подобные издания эпоса очень информативными с точки зрения общей эрудиции, но скорее научно-популярными, чем научными.

Если учесть влияние личности собирателей, чья деятельность не могла не наложить отпечаток на процесс записи и первичный анализ полученных текстов при подготовке их к публикации, то «социологическое» изучение эпоса становится еще сложнее[225]. В последнее время ситуация изменилась в лучшую сторону, но еще недостаточно, чтобы исчерпать проблемы текстологии фольклора[226].

В подобных условиях трудно определить величину ошибки. Частично лакуна восполнима благодаря сравнительным исследованиям П.Д. Ухова[227], в которых четко различимы разночтения «типических мест» в разных вариантах эпических текстов, и отчасти опытам Б.М. Бехтерева. Вместе с тем, данное направление исследований (контент-анализ эпических материалов) с целью уточнения разночтений и причин их появления требует более пристального внимания специалистов.

Учитывая данные обстоятельства, можно говорить о «социологическом» исследовании эпической социальной практики лишь в наиболее общем виде[228].

По указанным причинам, гораздо большее значение, чем методы подготовки и сбора, которые применяются в социологии и обычных исследованиях по устной истории, которые применить к эпосу уже почти невозможно, представляют методы анализа полученных от населения материалов. В первую очередь необходимо обратить внимание на «качественные» подходы к социологическому анализу. Качественные методы, применяемые в социологии, очень хорошо описаны В.В. Семеновой, поэтому останавливаться на них более подробно особой необходимости нет[229].

В ходе исследований в области эпоса нельзя не отметить то обстоятельство, что идеально-обобщенная форма реального факта превращает его в типический социальный факт.

События, о которых идет речь в былинах, происходили и до образования Киевской Руси как наиболее предполагаемого времени создания эпоса, и в период ее существования, и после ее распада.

Как отметил Э. Дюркгейм, социология …. «исходит из предположения, что в социальных явлениях нет ничего случайного и произвольного. Социологи показали, что в действительности определенные моральные, юридические институты, религиозные верования тождественны всюду, где условия социальной жизни обнаруживают ту же тождественность. Они установили даже, что некоторые обычаи сходны между собой вплоть до деталей, причем в странах, весьма удаленных друг от друга и никогда не имевших между собой никаких сношений. Это примечательное единообразие служит лучшим доказательством того, что социальный мир подвержен действию всеобщего закона детерминизма[230]».

Простейший пример: некий человек родился на свет, имеется дата его рождения и т.п. – факт реальный, исторический. Но когда речь идет о тех случаях, когда нет данных о рождении человека, но есть сведения о том, что он жил в определенное время, то факт рождения становится идеальным и может быть отнесен лишь к определенной эпохе с той или иной степенью вероятности.

Никто не сомневается в рождении человека по той причине, что оно является типичным фактом, вытекающим из социальной практики, то есть типическим социальным фактом, стандартным для нас всех[231] (информацию о котором можно достроить, исходя из формальной логики). Таким образом, появляются типические места в социальной практике – «Loci communes».

В современной социологии типичными социальными фактами принято считать в том числе и «совокупные, систематизированные характеристики массового поведения[232]».

Эпическая социальная практика являет свою суть, прежде всего в тех «типических местах», где показано общество в противостоянии с отдельной личностью; личность в малой группе. Именно общество всегда оценивает результат тех или иных действий героя, устанавливает нормы и регламентирует поведение. Любое исключение в данном случае лишь подтверждает правило.

Каждая личность эпоса уникальна, наделена, кроме прочих, присущими только ей чертами характера. Поэтому в ее столкновении с обществом можно заметить то, по поводу чего возникают разногласия, то есть фактически выявить нормативное и аномальное в эпических социальных отношениях. Социум в любом его варианте всегда стремится к достижению равновесия в системе, а потому обладает механизмами устранения чрезмерного напряжения, исправления нарушенных норм, примирения и налаживания общественных отношений.

В настоящее время в социологии большую часть социальных отношений рассматривают сквозь призму понимания социальных действий, влияния среды, развития конфликтных ситуаций и структурно-функционального анализа социальных систем. Однако мотивацию социальных действий и влияние среды необходимо рассматривать в каждом конкретном случае социальной практики, то есть преимущественно на уровне отдельных эпических сюжетов. Поэтому для анализа типичных явлений наиболее логичным будет анализ конфликтных ситуаций и структурно-функциональный анализ отразившейся в эпосе социальной системы.

При этом понимание функционирования социальной системы невозможно без анализа процессов социализации личности, сплочения интересов группы, налаживания контактов и сохранения социальных связей в общности, конфликтов и связанных с ними явлений «десоциализации» одного или нескольких индивидов, маргинализации личности и групп.

Ставить исследование в подобные рамки было бы неосмотрительно, поскольку не все общественные отношения касаются конфликтов и далеко не всегда они имеют системный характер. Однако в отношении статичных явлений структурно-функциональный анализ социальных систем трудно чем-либо заменить.

Каждый образ эпического героя требует проведения отдельного анализа соответствующей ему системы социальной практики. Наибольшее число злободневных вопросов обычно возникает в отношении интеракции, проблемы последовательной смены настроений общества, воплощенных в характерных чертах и социальных ролях эпических богатырей. Цепочка функции эпического героя типична в целом, но каждый отдельный образ героя в силу его злободневности, закрепившейся благодаря традиции, обладает индивидуальностью.

Таким образом, для того, чтобы показать характерные особенности отражения эпической социальной практики, необходимо исследовать процесс социализации личности, выявить пути ее самоактуализации в форме адаптации либо интеграции в эпическом обществе.

Выясняя, что является нормой, а что – аномалией, приходится обратиться к «сфере интересов» социальной психологии, что означает использование методов, характерных в первую очередь для нее.

Хотя большая часть методов социальной психологии приводится в рамках текста о методологии социологических исследований, однако теоретические построения, основанные на современных реалиях, не дают полного представления об исторически сложившейся социальной практике.[233]

Поэтому было бы ошибкой при подготовке методологической базы исследования эпической социальной практики игнорировать работы, проводимые в рамках исторической психологии, этнографических исследований и психоанализа.

Исследование характерных особенностей социальной психологии и практики возможно только на основе данных социологии, поэтому существует необходимость воспользоваться ее теоретическими разработками, в том числе и методологическими.

К сожалению, применение ее методологических приемов неизбежно влечет за собой «мозаичность» всей методологической базы исследования в целом, поскольку социология еще не достигла той стадии развития науки, на которой формируется какая-то всеобъемлющая концепция, позволяющая учесть все особенности социальной практики. Какой-то общепринятой теории, объясняющей то, как общество влияло на личность, и как личность реагировала на это влияние, по большому счету, не существует до сих пор[234].

Вместе с тем, положение в социологии таково, что каждое теоретическое направление обслуживает интересы какой-либо одной ветви социальной психологии. При этом теоретических построений, пытающихся обосновать поведение личности в рамках общества, не так уж и много. В зарубежной психологии в настоящее время насчитывается около 50-ти теорий мотивации[235].

Перечисление всех точек зрения ученых, исследовавших проблемы социологии и социальной психологии, не входит в задачи данного исследования. Поэтому остановимся только на тех из них, которые удобнее применить к эпическим материалам. Прежде всего это работы А. Маслоу, Т. Парсонса, Р. Мертона, В.А. Ядова, Б.Д. Парыгина, Б.Ф. Поршнева, Л.С. Выготского, И.С. Кона.

Для объяснения поступков человека наиболее подходит такое теоретическое направление в социальной психологии, как «Гуманистическая психология» А. Маслоу и его сподвижников. Она показывает пути развития личности во всей совокупности проявлений ее индивидуальности. Центральными концепциями для этого направления можно считать теорию самоактуализации личности и доктрину иерархии фундаментальных потребностей, формирующихся от низших к высшим [236].

Самоактуализация личности возможна только по отношению к обществу и неминуемо требует социализации (вхождения в состав того или иного общества с получением неких прав при условии выполнения тех или иных обязанностей). В отечественной социальной психологии имеется узкая и широкая интерпретация понятия социализации, предложенная Б.Д. Парыгиным[237]. «Под «социализацией» в узком смысле понимают процесс вхождения в социальную среду, приспособление к ней, в широком – исторический процесс, филогенез»[238].

Личность усваивает социальный опыт посредством определенных механизмов в ходе социализации (интериоризации внешнего опыта) и адаптации. «Социализация, – это аккумулирование индивидом на протяжении жизни социальных ролей, норм и ценностей того общества, к которому он принадлежит»[239].

По своим результатам социально-психологическая адаптация может быть либо позитивной, либо негативной, а по механизму реализации – добровольной или принудительной.

В этой связи приобретает большое значение социометрический метод, позволяющий выявить социальные связи личности (чем больше социальных связей, тем успешнее адаптация, тем более близкое к «нормальному» поведение проявляет новый член социальной группы).

Комментируя подобное «приспособление к среде», Б.Ф. Поршнев отметил следующее: «критерий различения нормы и патологии носит чисто общественно – исторический характер, так что иные явления, ныне относимые к психопатологии, еще в прошлые века нимало не считались болезнью, и наоборот, индивиды, сегодня признаваемые нами здоровыми, в прошлые века могли содержаться в заведениях для душевнобольных и преступников. Как именно мозг «нормально» функционирует – это определяет не природная среда, окружающая индивида, а человеческая, общественная среда[240]».

Принадлежность человека к той или иной группе требует поведения, которое в обществе (социальной среде) считается само собой разумеющимся, социально нормальным для представителя определенной группы – мужчин, женщин, дворянства, купечества и т.д.

Демонстрируя подобное поведение, человек неизменно выступает как носитель социальной роли или нескольких социальных ролей одновременно. И.С. Кон отмечает в связи с этим: «Принадлежность индивида к группе выражается в определенных функциях (ролях), в которых фиксируются его обязанности и права по отношению к группе. Ожидания, определяющие общие контуры социальной роли, не зависят от сознания и поведения конкретного индивида: они даются ему как нечто внешнее, более или менее обязательное, и их субъектом является не индивид, а общество или какая-то конкретная социальная группа[241]».

Вместе с тем «нормальное» поведение, как правило, не является статичным, отличается в рамках общества у социальных страт в зависимости от их статуса и места в иерархии. Адаптация поведения подвержена изменениям в зависимости от времени, а потому трансформируется и развивается как некий социокультурный феномен.

Особое значение для данного исследования имеет раскрытие причинно-следственных связей взаимодействия героев и общества в эпической социальной практике, выявление места и значения персонажей (их функции) в структуре сюжетов эпоса.

Основными представителями структурно-функциональной школы в современной социологии, разрабатывавшими алгоритм анализа социальной практики и процесса социализации с учетом конкретных особенностей социальных систем, называют, как правило, Т. Парсонса и Р.К. Мертона.[242]

В работах Т. Парсонса процесс социализации объясняется несколько громоздко, но в то же время очень основательно с точки зрения полноты теории. Он полагал, что индивид, общаясь со значимыми для него ценностями, вбирает в себя общие из них, ставил во главу угла «фундаментальный принцип организации жизненных систем[243]», состоящий в том, что их структуры дифференцируются в соответствии с требованиями, предъявляемыми им внешней средой.

Согласно мнению Т. Парсонса, «главным функциональным требованием к взаимоотношениям между обществом и культурной системой является легитимация нормативного порядка общества. Системы легитимации определяют основания для разрешений и запретов»[244].

Функции личность может исполнять по-разному, что позволяет на основе одних и тех же функциональных требований создавать различные варианты систем социального действия. Однако одни и те же условия «среды» порождают близкие по значению реакции на задачи, поставленные социальной практикой. Эта особенность обуславливает множество решений одних и тех же проблем, с которыми сталкивается социум.

Основная функциональная проблема, связанная с отношениями социальной системы с системой личности, по мнению Т. Парсонса[245] касается «усвоения, развития и утверждения в ходе жизненного цикла адекватной мотивации участия в социально значимых и контролируемых образцах действия. Общество также должно использовать эти образцы, чтобы адекватно поощрять и вознаграждать своих членов, если оно желает воспроизводиться как система. Это отношение и есть «социализация», представляющая собой единый комплексный процесс, в рамках которого личность становится членом сообщества и поддерживает этот статус»[246].

В исследованиях Т. Парсонса человек как личность рассматривается в контексте функциональности если не всех, то, по крайней мере, большинства социальных взаимоотношений, связанных с процессами интеграции и адаптации. Социум, исходя из этого, становится не безликим фоном, а некой «средой» обитания человека, не только влияющей на него в очень жесткой форме, но при этом испытывающей его влияние и, в зависимости от степени этого влияния, изменяющей личность в соответствии с общепринятыми правилами, либо, напротив, подчиняющейся новым правилам.

Таким образом, представляется наиболее удобным в данной ситуации использовать метод структурно-функционального анализа, то есть, рассматривать эпические социальные явления и процессы как систему, в которой каждый элемент структуры имеет определенное значение (функцию). Каждая былина в отдельности статична, поэтому применение подхода Т. Парсонса в отношении отдельных сюжетов представляется наиболее обоснованным.

Исследования Р.К. Мертона затрагивают в основном современное общество, особенности целеполагающей деятельности которого имеют существенные отличия от средневековой социальной практики. Поэтому для изучения рассматриваемой тематики в основном используется их практическая составляющая, общие принципы работы с эмпирическим материалом.

Р.К. Мертон не просто передает анализ общественных отношений в виде теории, но и показывает требования к полноте структурно-функционального анализа для правильного его применения (механизм, посредством которого можно подготовить информацию для анализа).

По его мнению, «участники рассматриваемой социальной практики неизбежно имеют некоторую совокупность мотивов для конформного или отклоняющегося поведения. Описание должно в той мере, в какой это возможно, включать в себя отчет об этих мотивациях. Но эти мотивы не должны смешиваться, … ни с объективными стандартами поведения, ни с социальными функциями этих стандартов. Включение мотивов в описание явлений помогает объяснить психологические функции, выполняемые данным стандартом поведения, и часто дает ключ к пониманию его социальных функций»[247].

Р.К. Мертон в работе «Явные и латентные функции»[248] отметил ряд интересных моментов, имеющих большое значение для выработки методики практического применения структурно-функционального анализа: «Все социологические явления могут подвергаться функциональному анализу. Основное требование состоит в том, чтобы объект анализа представлял собой стандартизированное (т.е. типизированное, повторяющееся) явление, такое, как социальные роли, институциональные типы, социальные процессы, культурные стандарты, эмоциональные реакции, выраженные в соответствии с нормами данной культуры, социальные нормы, групповые организации, социальные структуры, средства социального контроля и т.д.».[249]

Он также выдвигает требования к полноте подобного анализа, выделяя то основное, что должно быть включено в исследование. «Дескриптивный протокол должен включать:

1) Установление положения участников стандартизированного поведения в социальной структуре – дифференциальное участие;

2) Рассмотрение альтернативных способов поведения, исключаемых благодаря преобладанию наблюдаемого стандарта (т.е. следует обращать внимание не только на то, что происходит, но и на то, что устраняется благодаря существующему стандарту);

3) Эмоциональное и рациональное значение, вкладываемое участниками в это стандартизированное поведение;

4) Различие между мотивами участия в поведении такого рода и его объективной стороной;

5) Закономерности поведения, не осознаваемые участниками, которые, тем не менее, связаны с главным стандартом поведения»[250].

Данные требования к полноте структурно-функционального анализа взяты за основу исследования эпических материалов.

Функцию типизации в восточнославянском эпосе выполняют так называемые «общие (типические) места». Фактически русская былина представляет собой именно такой дескриптивный протокол, сухой и сжатый, где стандартизировано почти все, что вообще возможно.

Структура отраженной эпическими материалами социальной практики исследуется в тесной связи с социальными отношениями главного действующего лица. Для того чтобы максимально полно раскрыть «фон», на котором герой осуществляет свою деятельность, выделяются 8 основных параметров, которые являются «типичными» преимущественно для его образа действия и способа осуществления функции эпического героя.

Таким образом, в соответствии с изучаемыми параметрами к социальной практике, отраженной к каждому отдельно взятому сюжету, ставятся следующие вопросы:

2. Какая задача (решаемая в рамках социальной практики) привлекает наибольшее внимание эпоса?

3. Какой способ решения поставленной перед героем задачи считается допустимым и достойным награды?

4. Какими средствами пользуется герой при совершении своего «подвига»?

5. Что служит «оберегом», обеспечивает поддержку и помогает герою победить врага?

6. К получению какой награды стремится герой?

7. Кто противостоит победившему герою былины?

8. Какие семейно-брачные предубеждения имеются у героя?

Фактически это опросный лист, посредством которого интервью о том, как сказитель в соответствии с традицией представляет себе «старину» (устную историю социальной практики), укладывается в рамки единой по форме анкеты. Теоретически такая анкета для наибольшей ясности должна быть составлена на каждый вариант эпического сюжета, но в целях экономии места и времени «сводная» анкета составляется на каждого главного героя с учетом имеющихся разночтений (смотрите в примечаниях[251]). Это вынужденная мера, поскольку всего вариантов былин известно более 3000. Подобный подход наряду с очевидными недостатками имеет и ряд существенных преимуществ. Рассматривая атрибуты и образ поведения героя не в отдельном сюжете, а во всех, где он (имярек) действует, можно определить единый образ героя, либо выделить их количество, чтобы затем выявить причины данного явления.

1.2.8 Индикаторы восприятия личностной деятельности

Для анализа информации, полученной из первичного анализа эпической системы социальной практики, необходимо найти критерии, инструменты, с помощью которых можно выделить причинно-следственные связи, обуславливающие поведение личности в обществе и восприятие обществом ее поведения.

Простейшим критерием, по которому можно определить и выделить отношение социума к конкретной личности, является общественное одобрение либо неодобрение ее поведения в соответствии с нормативностью либо ненормативностью ее действий.

Любое одобрение или неодобрение имеют под собой вполне определенные причины, которые появляются не на пустом месте, а под влиянием каких-то конкретных особенностей развития социума. Под понятием «одобрение» подразумеваются не домыслы исследователя, а прямая похвала, награждение героя (то есть признание поведения соответствующим «норме») или прямое порицание («неодобрение», то есть признание несоответствующим «норме», повлекшее за собой наказание) поведения героя, встречающееся в эпосе.

Перенос «одобрения» или «неодобрения» из более позднего времени в раннее вряд ли возможен, поскольку такие «оценки» со стороны общества по большей части входят в состав «типических» мест эпоса. Они зависят от сюжета в гораздо большей мере в силу традиции, чем от сказителя. «Одобрение» обществом действий личности, обычно, ведут к улучшению ее позиций в социуме, изменению ее социальной роли и повышению социального статуса.

В современной социальной психологии все чаще подчеркивается значение статуса для объяснения тех или иных ситуаций, возникающих в ходе социальной практики. Так, наиболее часто употребляемое в литературе определение социальной роли гласит: «Ролью называется ожидаемое поведение, обусловленное статусом человека[252]».

Обычно исследователи отмечают наличие безличных (социальных) и межличностных ролей. Играя в процессе взаимодействия различные роли, люди остаются личностями. Поэтому социальная роль не предполагает исключительно равных для всех членов общества поведенческих стереотипов при ее реализации. Роль почти всегда оставляет для исполнителя «функции героя» возможность показать и подчеркнуть свою индивидуальность. Поэтому в конечном счете социальные отношения остаются межличностными.

Если учесть, что развитие социума происходило параллельно с развитием эпоса, что отражается прежде всего в наличии эпических циклов Киевского и Новгородского, в каждом из которых имеются нюансы общественных взаимоотношений, это позволяет говорить о некоторой доле «историчности» следов социального развития, которые наблюдаются в былинах.

Таким образом, можно вести речь о том, что отношения, связанные с изменением социального статуса и, как следствие, трансформацией социальной роли той или иной личности, сопровождаются модификацией межличностных отношений. Поэтому существует необходимость рассмотрения межличностных отношений эпических героев сквозь призму престижности и социального статуса в качестве основного поля деятельности для проведения структурно-функционального анализа информации, заложенной в материалах былин.

1.2.9 Методологический подход Школы «Анналов»

Социализация, как и адаптация, является по большей части стихийным и не всегда осознаваемым процессом, что сближает их по «сфере обитания» с другим, весьма важным, компонентом общественного сознания ‑ ментальностью. При этом следует отметить, что «субъектом ментальности является социум и содержанием её можно назвать латентные ценностные ориентации, мыслительные, поведенческие, эмоциональные стереотипы; картины мира и восприятие себя в мире; всевозможные автоматизмы сознания; распространенные общественные представления и т.д.[253]».

«Ментальность», как скрытый, потаенный уровень общественного сознания, в наибольшей мере изучалась исследователями т.н. «Школы «Анналов»». Общефилософской основой их методологии стало неокантианство[254]. В наиболее полном виде историография работ данного направления представлена в исследовании Н.В. Карначук[255].

Как отмечает Н.В. Карначук, «Исследования показали, что за экзотическими понятиями, ритуалами и верованиями всегда скрывается некая формирующая их система мировидения, глубоко своеобразная для каждого человеческого сообщества[256]».

Вдаваться в подробности трудов представителей данного направления нет особой необходимости, но надо признать, что применяемая в его рамках методика работы с источниками и правила построения концепций являются крайне важными для исследования эпических материалов в частности и любых источников по устной истории вообще.

В.В. Долгов выделяет следующие «узловые» моменты методологических построений ученых данной школы[257]:

1. «Сосредоточение внимания на исторически изменяющемся человеческом сознании, в котором смыкаются все социальные феномены от экономики, структуры общества, до верований и политических кризисов. Выход через общественное сознание к постижению общества как целостности».

2. «Осмысленный подход к теоретическим предпосылкам исследования и предварительная разработка вопросов к источникам».

3. «Тотальная история» (преобладание синхронистического метода).

Все это позволяет сделать широкий срез состояния общества на определенном историческом этапе, раскрыть систему его мировосприятия, взаимодействия в нем различных компонентов и отношения к окружающей действительности, то есть фактически выявить особенности социальной практики.

Однако этим значение методики «Школы «Анналов» не ограничивается. Некоторые исследователи рассматривают «Школу «Анналов» как часть более крупного направления в развитии современной исторической науки: «не будет слишком смелым предположить, что у большинства российских историков слова «современная французская историография» и «французская социальная история» неизбежно вызовут в памяти также и словосочетание: «Школа «Анналов»».[258]

Подводя итоги международному коллоквиуму «Школа «Анналов», Ю.Л. Бессмертный отметил следующее: «… сторонники «Анналов» и иные родственные им течения стремятся ныне к «воссоединению» всех этих сфер исторического анализа. Задача эта неимоверно трудна. Но путь к ней ясен: в любом событийном, биографическом или историко-экономическом исследовании надо стремиться увидеть прежде всего сквозное социальное исследование, т.е. тотальное – во всех ракурсах – изучение деятельности и поведения общественного человека»[259].

Таким образом, исследования в рамках данного направления являются частью социальной истории, что дает возможность широко использовать в применении к историческим источникам методы социологии. По мнению А.И. Черных, социальная история имеет характерные особенности в методологии: «Перечисление направлений социальной истории показывает, что она занимается многими и разными сферами и аспектами социального, порождая потребность в дифференциации теорий и методов исследования, которые выбираются в каждом случае с учетом пригодности для разработки данной проблемы»[260]. То есть речь идет об использовании преимущественно не количественных методов (статистического анализа и т.п.), а о применении качественных методов, позволяющих проводить анализ функциональной направленности и значения изучаемого феномена социальной практики в структуре общественных связей конкретной, географически детерминированной, исторически сложившейся системы институтов.

1.2.10 Психоаналитический подход к эпической

Психоаналитический подход включает комплекс немаловажных нюансов, которые существенно затрудняют его широкое использование.

Применять его с высоты сегодняшнего положения в фольклористике крайне сложно по целому ряду оснований. Если несколько упростить ситуацию, то невротические комплексы, которые терзали пациентов З.Фрейда[261] (основанные на вытесненных сексуальных мотивах), в применении к культуре домонгольской Руси в значительной мере теряют свою актуальность[262]. Это происходит, во-первых, по причине подчеркнуто выраженной сексуальности в фольклоре[263] и, во-вторых, из-за особого, исторически сложившегося положения в социальной практике (часть эпических героев, например, рождалась уже после гибели отцов). Большую часть сексуальных мотивов попросту незачем было вытеснять в подсознание, хотя некоторые исключения из этого правила, связанные преимущественно с религиозными запретами, все-таки есть[264].

Таким образом, игнорировать необходимость применения психоаналитического подхода и полностью отрицать невротические комплексы у людей средневековья также не представляется возможным. Стрессы, порождавшие неврозы, всегда имели место в социальной практике, но их причины, а главное, сам процесс их возникновения, лежали по большей части в другой плоскости, нежели сейчас.

Неврозы в обществе этого периода, по-видимому, были связаны прежде всего с сакральными моментами социальной практики, с постоянной угрозой оказаться «изгоем» по причине нарушения религиозных, обрядовых и ритуальных норм, пронизывавших общественное сознание на данном этапе исторического развития. В наше время это еще можно отчетливо проследить на материалах этнографии («все чужое вселяет жуть в туземца, который особенно боится злой магии издали[265]»).

1.2.11 Семиотический подход к эпической социальной практике

Не менее солидное значение для исследования фольклорных текстов как структурированной знаковой системы внесли представители семиотического подхода к социальной практике.

Для них особое значение имел общекультурный контекст используемых материалов и комплекс внетекстовых связей, ассоциаций, порождаемых стилем той исторической эпохи, к которой принадлежит создание того или иного литературного либо фольклорного памятника. А.А. Потебня одним из первых в русской фольклористике пытался исследовать символическое наполнение внутренней формы слова, поэтическое мышление, мифическое мышление. Для его работ свойственны попытки выяснить пути построения фольклорных текстов, понять их смысловую нагрузку: «Язык есть главное и первообразное орудие мифического мышления. Но немыслимо то орудие, которое своими свойствами не определяло бы свойств деятельности, производимой при его посредстве: все, что мы делаем, зависит от того, чем мы делаем: иначе пишут пером, а иначе углем, кистью и т.д.»[266].

Его исследования резко отличались от изысканий предшествующего периода стройностью выдвигаемых положений. Можно отметить, что это были первые, пусть и слабые, попытки формализовать и структурировать методологическую работу с текстами[267].

А.Н. Веселовский, занимаясь исследованиями в области сравнительного литературоведения, смог показать в различных по тематике текстах наличие близких по форме схем и принципов композиции. Его литературоведение имеет много общего с лингвистическим анализом. Он пытался рассматривать текст как комплекс грамматических элементов, настойчиво искал «общие места» в структуре литературных и фольклорных явлений и, по всей видимости, считал эпитеты именно такими повторяющимися элементами[268].

Основным его открытием принято считать выделение мотива и сюжета как простейших структурных единиц. Именно он впервые попытался ввести в научный оборот понятие «моды», обусловить ее появление неким общественным «спросом» и «предложением»[269]. Как заметил Ю.М. Лотман, «Семиотичность моды проявляется, в частности, в том, что она всегда подразумевает наблюдателя. Говорящий на языке моды – создатель новой информации, неожиданной для аудитории и непонятной ей. Аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею»[270].

В дальнейшем некоторые идеи А.Н. Веселовского получили распространение и развитие в «школе» ОПОЯЗа[271].

Из числа работ советского периода наибольший интерес с точки зрения создания методологии исследований в области фольклора представляет творчество В.Я. Проппа.

В данной связи обращает на себя внимание созданная этим ученым методика изучения сказок. Им был найден перспективный, но, судя по всему, компромиссный, в силу необходимости приспособить исследования к главенствующей идеологии, путь организации многообразного сказочного материала – он представлял волшебные сказки как своеобразные структурные модели, которые, как он полагал, создавались на основе «повторяющихся блоков», определенного рода «сказочного алфавита».

В.Я. Пропп провел в отношении сказок структурный анализ, выделив неизменные и меняющиеся компоненты. Им были выделены шесть категорий действующих лиц в зависимости от того, какую функцию каждая из них исполняет. Он, в частности, отметил, что изменяются атрибуты действующих лиц (но не указал, каких именно), изменяется способ осуществления функций (также, не уточнив, у кого именно), подчеркнув лишь неизменность существования самих функций[272].

Структурный анализ имеет некоторые специфические особенности: «Имея в виду изучение произведений искусства как действующих систем, структурный анализ производит «расслоение» совершенно иным способом, чем сравнительно-исторический, а именно – на функциональные блоки, связанные линейной синтагматической последовательностью, на семантические коды (передающие близкие друг другу сообщения посредством «языков описания», взятых из различных сфер человеческого опыта и окружающей жизни), на различные уровни – чисто языковые, метрический, стилистический, сюжетный и т.п.»[273].

Фактически методика изучения фольклорных произведений, предложенная В.Я. Проппом, нисколько не устарела. Она лишь нуждается в корректировке в соответствии с конкретным материалом, к которому применяется.

Обратим внимание на основу его метода – выделение «сказочного алфавита» (в эпосе его роль выполняют так называемые «типические места») и «функции» действующих лиц. Для статического изучения формы фольклорного материала этого вполне достаточно. Фольклор в общемировом масштабе имеет вневременной характер. Однако для исследования динамики «исполнения функции» разными героями этого заведомо мало. Функция героя непосредственно связана с выполнением актуальных с точки зрения общества задач, которые со временем меняются.

Задача, которую предстоит решить герою, определяет способ осуществления функции, а также средства, которыми должен воспользоваться герой. От субъекта зависит лишь решение исполнять функцию, то есть совершить подвиг и стать героем для получения определенного бонуса (награды). Все остальное – средства, способ достижения цели, помощники, антигерои, награда и т.п. атрибуты действующих лиц – зависит от цели, которой должен достичь герой в сложившихся социальных обстоятельствах.

Таким образом, сформулированный В.Я. Проппом ряд закономерностей может быть адаптирован для применения в отношении других материалов фольклора, и эпоса в том числе. Основой для такой адаптации может служить структурно-функциональный анализ эпических сюжетов.

Следует уточнить, что метод В.Я. Проппа в отношении сказок создавался без учета значения «типических мест». «Функции», которые им выделены, предназначены для исследования метатекста социальной практики сказок. Они показывают развитие фольклора в соответствии с изменением социальной среды, поэтому на уровне мирового фольклора эта схема работает без нареканий. Разночтения появляются только на уровне контекста. Фольклор стран и народов, если их исследовать отдельно друг от друга, имеет характерные особенности, связанные с временной и географической обособленностью, нюансами их исторического и социального развития и т.д.

В эпосе можно заметить именно такие нюансы, позволяющие несколько изменить привычную трактовку. Атрибуты действующих лиц в эпосе действительно меняются, но лишь в точном соответствии с социально-историческим типом действующего лица, на которое возложена функция былинного героя.

Одновременно изменяются средства и способ достижения цели, поскольку они являются частью социального образа каждого героя. Такие изменения возможны только по мере необходимости решения задач, для которых нужны герои с новыми качествами, жизненно важными для исполнения их функции.

Вместе с тем, как отметил Е.М. Мелетинский: «Структурный анализ не может отменить историко-типологическое или генетико-социологическое изучение культурных и художественных феноменов, а должен его известным образом дополнить так же, как синхроническое описание может и должно дополнять хроническое (историческое)»[274].

В результате проведения такого анализа можно получить функции действующих лиц с присущими только им характерными чертами: атрибутами, характерным только для них способом осуществления функции, средствами, которые никто кроме них не употребляет.

Таким образом, существует вероятность того, что удастся выделить типы богатырей (действующих лиц и т.д.), на время получающих функцию эпического героя. Зная типы и имена действующих лиц, можно выделить задачи, для решения которых они получили от общества свой статус.

Дополнив результаты этого анализа генетико-социологическим изучением эпоса, можно будет вести речь о синхронистическом описании эпической и летописной социальной практики. В перспективе можно соотнести актуальные для общества задачи эпической и летописной социальной практики, что позволит синхронизировать полученные данные и решить проблему пресловутой «антиномии».

1.2.12 Динамика изменений социальной практики как основа исторической интерпретации полученных результатов

Доказать наличие историзма в эпическом отражении социальной практики можно только наличием поступательного движения и последовательных изменений.

Динамика изменений социальной практики за рубежом исследовалась в рамках нескольких научных направлений преимущественно в социологии и экономике.

На уровне изучения восприятия наиболее перспективной представляется методика одного из теоретических направлений понимающей социологии – так называемого «символического интеракционизма». Одной из неоспоримых заслуг представителей данного направления (Дж. Мид, Г. Блумер, Ч. Кули) стало изучение соотношения в социальной практике между символом и его функцией. Как отметил Г.П. Отюцкий: «В ходе символического взаимодействия индивид осваивает выработанные в обществе образы и смыслы. Посредством такого освоения каждый конкретный человек воспринимает мотивы и стремления других людей и формирует собственные мотивы и стремления. Возникает цепочка связей: стимул – знак – мотив – самосознание.

При таком подходе термин «интеракционизм» приобретает индивидуально-психологический смысл, он обозначает процесс соотнесения индивида с большим и малым коллективом»[275].

Для «исторической» интерпретации эпоса наиболее важны исследования Г. Блумера, который в своих исследованиях смог представить в общих чертах динамику подобного процесса: «Мода существует как некое движение и по этому основанию отличается от обычая, который по сравнению с ней статичен. Это обусловлено тем фактом, что мода основана главным образом на дифференциации и соперничестве. В классовом обществе высшие классы, или так называемая социальная элита, не могут дифференцироваться с помощью каких-то фиксированных символов или знаков. Следовательно, чисто внешние особенности их жизни и поведения могут имитироваться непосредственно нижестоящими по отношению к ним классами, которым в свою очередь подражают группы, расположенные в социальной структуре непосредственно под ними. Этот процесс придает моде некую вертикальную структуру. Как бы то ни было, класс элиты обнаруживает, что он больше не выделяется вследствие осуществляемой другими имитации, и как следствие он вынужден принимать какие-то новые отличительные критерии – только для того, чтобы вновь их заменить, когда они в свою очередь станут объектом подражания». «Мы можем рассматривать моду как нечто такое, что возникает и расцветает в ответ на какие-то новые субъективные требования. В конце концов, мода помогает создать некий «дух времени», или общую субъективную жизнь, и тем самым помогает заложить основы нового социального порядка»[276].

В эпосе существуют «типические места» изображения престижного, то есть, актуального, «модного» поведения и потребностей героев – богатырей, их противников, невест и т.д. Все это позволяет выявить «носителей (образа) моды». Выяснив последовательность появления в обществе «моды» на тот или иной тип (образ действий) эпического героя (то есть выделив «социальную норму образа действий» и критерии распознавания «напластований»), появится возможность говорить об историчности материалов русского фольклора и восточнославянского эпоса.

Благодаря исследованиям Г. Блумера появляется возможность представить ход развития социальной практики как череду (цепочку) образов «моды», как изменение потребностей общества, отражающих «дух времени», и восстановить хронологический порядок изменений этих образов.

Образ эпического героя изменяется во времени, но выполняет одну и ту же функцию. Это позволяет рассматривать социальную систему, отразившуюся в эпосе, в качестве циклической.

На уровне изучения цепи повторяющихся событий (циклов) выдвигалось сразу несколько социологических теорий – В. Парето (теория циркуляции элит), П.А. Сорокиным (теория ритмов культурных изменений), и т.д. Большую популярность в биологии получила теория циклов солнечной активности А.Л. Чижевского. При изучении колебаний урожайности сельскохозяйственных культур она используется по сей день[277]. В экономике получили большую известность работы С.С. Кузнеца о циклах жизни отраслей (обновления основных фондов) и Н.Д. Кондратьева о больших циклах конъюнктуры[278].

Однако, как отмечает большинство современных исследователей, «… модели функционирования общества и его подсистем нельзя отождествлять с реальностью… Любая модель или схема, как известно, является лишь условным аналогом реальных процессов. Ее выбор определяется как вкусами и знаниями исследователя, так и задачами его работы»[279].

Таким образом, любая теория цикличности имеет заведомо низкую валидность.

1.2.13 Итоги формирования методологической базы изучения

В качестве итогов формирования методологической базы исследования сделаны следующие выводы:

1. Эпический текст представляет собой особого рода «интервью» о восприятии сказителем «старинной» социальной практики в форме эпического повествования.

2. Основную роль в передаче сути эпических произведений играют «типические» места. «Loci Communes» всех былин имеют логические связи в рамках всего эпического комплекса, ссылки на другие сюжеты. Вследствие этого «типические места» можно предполагать равноценными по смысловой нагрузке, которую они несут в контексте эпоса в целом.

3. Эпос и летописи отражают представления о социальной практике одного и того же народа.

4. Изучение отражения эпической социальной практики подразумевает необходимость исследования процесса социализации личности (выявление путей ее самоактуализации в форме адаптации либо интеграции) в эпическом обществе.

5. Функционирование коллективной организации связано в первую очередь с достижением целей, обусловленных интересами социальной системы. Поэтому необходимо рассматривать эпические социальные явления и процесс социализации как систему, в которой каждый элемент структуры имеет определенное значение (функцию).

6. Социализация – процесс постоянный и всеохватывающий. Он включает в себя позиционирование личности по отношению к другой личности в рамках семьи (малой группы), по отношению к любой другой личности и группе, по отношению к обществу в целом, по отношению к миру в целом (окружающей действительности). Таким образом, отражение социальной практики можно показать только в том случае, если социализация будет проанализирована:

1) в контексте эпического восприятия сферы публичной деятельности (личность и общество);

2) в контексте эпического восприятия сферы разграничения на «своих» и «чужих» (личность и вторичная группа или некто, не входящий в число членов семьи, рода);

3) в контексте эпического восприятия сферы интимной жизни (личность и семья), гендерных отношений;

4) восприятия сферы сакральности (личность и Мир).

7. Механизм процесса социализации предусматривает изменение статуса личности и ее роли в социальной практике в зависимости от восприятия обществом результатов ее деятельности (поведения).

8. Восприятие поведения личности зависит от его соответствия «престижности» (моде), которая отражает воззрения общества в определенный период времени.

9. Мода отражает изменчивость отношения общества к поведению личности (контекст и метатекст социальной практики). Последовательность (соотношение) смены представлений о «модном» образе героя позволяет проследить стадиальное развитие (динамику) функции героя в отраженной эпическими материалами социальной практике.

Информация, заложенная в эпических материалах, является многослойной и касается самых различных сторон жизни общества, В этих условиях изучение деятельности эпического социума возможно только в рамках комплексной методологической базы с учетом методов научных дисциплин, в сферу интересов которых входит социальная практика.

Анализируя особенности представленных методов смежных дисциплин, наиболее перспективными при изучении эпических материалов можно предполагать:

1. Применение методики представителей «Школы Анналов» как точки отсчета в реконструкции системы эпического мировидения и восприятия личностью окружающей реальности.

2. Использование структурно-функционального анализа в трактовке Т. Парсонса и Р.К. Мертона к эпическим материалам с целью выяснения логических связей (статики) в системе соотношения нормы и аномалии в отношении «публичных» действий персонажей эпоса.

3. Совмещение методики «неомифологического» направления в трактовке В.Я. Проппа, с методами генетико-социологического и историко-сравнительного анализа, поскольку это позволяет на основании материалов эпоса изучать культуру эпохи Киевской Руси безотносительно конкретной даты, но с достаточно точными данными о том, что данное явление действительно имело место в рассматриваемый период нашей истории.

В целом указанная методологическая база и стратегия исследования вполне укладывается в рамки парадигмы качественного подхода социологии[280], при котором для изучения каждого нового материала требуется создание новой, особой, уникальной методологии. Она не может быть сведена к единому стандарту и формируется в ходе самого исследования, фактически адаптируясь к тем специфическим требованиям, которые выдвигает изучаемый феномен социальной практики[281].

Частным случаем этого подхода можно считать тактику «исторического исследования», или иначе метод «устной истории». В.В. Семенова так характеризует этот метод: «Исторические исследования, или устная история обычно описывают субъективный опыт переживания определенных исторических событий… Историческое исследование особенно ценно, если отсутствует достаточная документальная информация о событии общесоциального масштаба… Особенность данного направления – отношение к информанту как очевидцу исторических событий. Поэтому с точки зрения методики здесь на первом плане – проблемы его правдивости, адекватности воспоминаний, возможности его памяти. Для этого необходим – глубокий анализ социально-исторического контекста»[282].

Как отмечает В.В. Семенова: «Проблема надежности данных качественного исследования – наиболее уязвимая сторона этой методологии… так как достоверных статистик валидности в этом случае быть не может. Надежность информации обеспечивается следующими действиями исследователя:

1) сопоставление высказываний с реальными фактами…

2) выявление противоречий в высказываниях респондента или разных индивидов…

3) сопоставление с аналогичными обстоятельствами и событиями из жизни других людей, т.е. – в рамках близких, аналогичных социальных контекстов…

4) сравнение полученных данных с другими источниками информации…»[283].

В качестве основных в данном исследовании применяются методы структурно-функционального и генетико-социологического анализа. Логика анализа в данном случае по большей части является индуктивной.

Наиболее близок по смыслу к применяемой в отношении эпоса методике так называемый «историко-социологический» метод, о котором заявляли в начале XX века А.В. Марков и Б.М. Соколов.

[1] Карамзин Н.М. Предания веков. – С. 114.: «… Память сего великого князя хранилась и в сказках народных о великолепии пиров его, о могучих богатырях его времени: о Добрыне Новгородском, Александре с золотою гривою, Илье Муромце…».

[2] Соловьев С.М.: Чтения и рассказы по истории России. – С. 171, С. 181.

[3] См. также: Собрание сочинений К.Д. Кавелина. Т. 1. Монографии по русской истории. 1904. – С. 489.: «Что сталось бы тогда со всеми выводами, из которых должно следовать как дважды – два – четыре, что народ мог воспевать только богатырей В.К. Владимира, но никак не богатырей Игоревых, Святославовых, Олеговых».

[4] См. также: Собрание сочинений К.Д. Кавелина. Т. 1. Монографии по русской истории. – С. 178.

[5] См. также: Собрание сочинений К.Д. Кавелина. Т. 1. Монографии по русской истории. – С. 88-89.

[6] См. также: Костомаров Н.И. Дисс. «Об историческом значении русского песенного народного творчества».

[7] Ключевский В.О. О Русской истории. С. 91-92.: «Очевидно на отдаленный север эти поэтические сказания перешли вместе с тем самым населением, которое их сложило и запело».

[8] См. также: «… Фольклористические результаты первой поездки А. Шахматова в Олонецкий край оказались очень значительными: он записал 71 сказку, 10 былин, 2 духовных стиха, 30 загадок и большое количество причитаний». // Фольклорное наследие А.А. Шахматова. – СПб.: Издательство РХГА, 2005. – 800 с.; С. 15.

[9] См. также: Шахматов А.А. Разыскания о древних русских летописях. – М.: Акад. проект, 2001. – С. 267-270: «Как указано, былины сохранили отчество Добрыни, вытекавшее из первоначального о нем рассказа в Древнейшем Киевском своде: они называют его сыном Никитичем, а Древнейший Киевский свод указывал, что он был сыном Мистиши» … «Предполагаю, что образ Никиты Залешенина (Заолешенина) отразил в себе образ Мистиши Деревлянина».

[10] См. также: Шахматов А.А. Разыскания о древних русских летописях. – М.: Акад. проект, 2001. – С. 332

[11] Указ. соч. С. 347; С. 306: «Итак, русское предание или русская былина говорила о добровольном отказе от борьбы с Болгарами…».

[12] См. также: Сергеевич В.И. Русские юридические древности. – Т. 1. –СПб.: 1890.

[13] Самоквасов Д. Древнее русское право. 1903. – С. 210.: «До времени введения письменного княжеского и наместнического делопроизводства правительственные распоряжения и судебные решения, устанавливавшие права для одних лиц и обязанности для других, как и в эпоху племенных княжений, хранились устным народным преданием. Подобно племенным, удельные княжения «имяху обычаи свои, и закон отец, и предания, кождо свой нрав», потому что все они имели своих князей и наместников, своих отцов и дедов, посредством которых «творили сами собе закон», устанавливавший юридический порядок общественной жизни, единственным хранилищем которого было свидетельство непосредственных «послухов», данных правительственных распоряжений и судебных решений, или знавших содержание их со слов отцов и дедов».

[14] Владимирский-Буданов М.Ф. История русского права. – Ростов- на -Дону: Феникс, 1995. – С. 111.

[15] См. также: Греков Б.Д. Киевская Русь. – Л.: 1953. – С. 7; 10.

[16] См. также: Мавродин В.В. Образование древнерусского государства. – Л.: 1945. – С. 290.

[17] См. также: Тихомиров М.Н. Древнерусские города. – М.: 1956. – С. 277.

[18] См. также: Мирзоев В.Г. Былины и летописи. Памятники русской исторической мысли. – М.: Мысль, 1978.

[19] См. также: Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси. – М.: Наука, 1987. – 784 с.

[20] См. также: Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. – М.: Наука, 1970. –180 с.

[21] См. также: Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. – Л.: Издательство Л. Ун-та, 1986. – С. 62.

[22] См. также: Скрынников Р.Г. Древняя Русь. Летописные мифы и действительность. С. 10. // Вопросы истории 1997. №8. – С. 3-14.: ««Норманнская дружина слагала саги о своих героях – викингах. Но саги не были записаны из-за отсутствия письменности у скандинавов. В дальнейшем героический эпос руссов претерпел метаморфозу, обычную для памятников фольклора. Имена героев дружинного эпоса были окончательно переделаны на славянский лад… Саги остались неизвестными русским книжникам XI – XII веков. Составители первых киевских сводов XI в., не имея в своем распоряжении текстов X в., описали деяния первых князей, следуя былинам, устным преданиям. Но в былинах эти князья фигурировали уже не под своими собственными норманнскими именами, а под славянскими прозвищами.

Когда в руки Нестора в начале XII в., попали тексты договоров с греками (греческие оригиналы или их славянские переводы) летописец подверг их литературной обработке, прежде чем включать в «повесть временных лет». При этом он прилежно переписал имена всех послов «от рода руского» (Карлы, Инегельд, Свенельд и пр.), но оставил князьям те имена, под которыми они фигурировали в исторических песнях, былинах и летописях XI в.».

[23] См. также: Фроянов И.Я. Киевская Русь. Очерки социально-политической истории. – Л.: 1988.

[24] См. также: Фроянов И.Я. Рабство и Данничество. – СПб.: Издательство СПб ун-та, 1996. –С. 86-90.

[25] См. также: Два лика воеводы Добрыни // Родина. 2001. № 6. – С. 33-37.

[26] См. также: Рождественская Т.В. Образ Царьграда в Повести временных лет: история и устная традиция // Восточная Европа в древности и средневековье. Чтения памяти чл.-кор. АН СССР В.Т. Пашуто. Историческая память и формы ее воплощения. – М.: 2000. – С. 58-61.

[27] См. также: Томпсон Пол. Голос прошлого. Устная история. –М.: 2003.

[28] См. также: Мельникова Е.А. Устная традиция в повести временных лет: к вопросу о типах устных преданий // Восточная Европа в исторической ретроспективе. К 80-летию В.Т. Пашуто. – М., 1999. – С. 153-165.

[29] См. также: Древнейшие государства восточной Европы: 2001. Историческая память и формы ее воплощения. – М.: Вост. Лит. 2003. –399 с.; С. 3.

[30] См. также: Аничков Е.В. Язычество и Древняя Русь. – М.: Индрик, 2003. –С. VII -VIII.

[31] См. также: Аничков Е.В. Язычество и Древняя Русь. – М.: Индрик, 2003. – С. VIII.

[32] См. также: Татищев В.Н. История Российская. – Т. 1. – М. Л.: 1962. – С. 118.: «В песнях же о увеселениях Владимера тако поют: Против терема Путятина, против терема Зыбатина, старого Путяты темной лес».

[33] См. также: Сборник Кирши Данилова и его место в русской фольклористике // Древние российские стихотворения собранные Киршею Даниловым. – М. Л.: Издательство АН СССР, 1958. – С. 361 - 404.

[34] См. также: Болтин И.Н. Примечания на историю древней и нынешней России г-на Леклерка. – Т. 2. – С. 57-60.

[35] Былины в записях и пересказах XVII-XVIII веков, – М. Л., 1960.

[36] По мнению Д.С. Лихачева, эпическое время «не связано никакими переходами с остальной русской историей», при этом воспринималось оно как «самостоятельная часть русской истории» // Лихачев Д.С. Поэтика Древнерусской литературы. –3-е изд., – М.: 1979. – С. 230-231.

[37] См. также: Рукописи которых не было. Подделки в области славянского фольклора. – М.: Ладомир, 2002. – С. 15.: «Подобные фальсификаты XVIII – начала XIX века хорошо известны и в России, например «Гимн Бояна» А.И. Сулакадзева (ум. в 1830 г.)».

[38] Спорный характер этих рукописей был отмечен в энциклопедии Брокгауза и Эфрона (статья «Краледворская рукопись»), ссылкой на мнение проф. В.И. Ламанского, который причислил их к «новейшим произведениям древне-чешской литературы».

[39] См. также: Рукописи которых не было. Подделки в области славянского фольклора. – М.: Ладомир, 2002. – С. 12.: «Научно-критические выступления русских ученых против подлинности РКЗ появляются в основном с 70-х годов XIX в., но таких выступлений было не очень много, основная масса русских славистов, писавших об РКЗ, верила в их подлинность».

[40] См. также: Буслаев Ф.И. Русский богатырский эпос. Русский народный эпос. – Воронеж: 1987. – С. 63.

[41] См. также: Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. Былины. – Т. 1. – Петрозаводск: Карелия, 1989. –527 с.

[42] См. также: Гильфердинг А.Ф. Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года, 4-е. изд. – Т. 1. – М.; Л.: Издательство АН СССР, 1949. – 736 с.

[43] См. также: Марков А.В. Беломорские былины. – М.: тов. скоропечатни А.А. Левенсон, 1901. – 618 с.

[44] См. также: Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым. В. 3-х т. – СПб.: Тропа Троянова, 2002. – Т. 1. – 718 с.

[45] См. также: Ончуков Н.Е. Печорские былины. – СПб.: Типо-лит. Н. Соколова и В. Пастор. 1904. – 424 с.

[46]См. также: Былины и исторические песни южной Сибири. Записи С.И. Гуляева. – Новосибирск. Новосибгиз. 1939. –195 с.

[47] См. также: Соймонов А.Д. П.В. Киреевский и его собрание народных песен. – Л.: 1971.

[48] Песни, собранные П.В. Киреевским. Вып. IV. Изданы обществом любителей русской словесности. – М.: 1862. – С. XII.

[49] См. также: Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. – Т. 1. – СПб.: 1861.

[50] См. также: Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: опыт сравнительного изучения славянских верований, в связи с мифологическими сказаниями других народов. – М.: 1994.

[51] Афанасьев А.Н. Живая вода и вещее слово. – М.: Советская Россия, 1988. – С. 57.: «Изо всего сказанного очевидно, что главнейший источник для объяснения мифических представлений заключается в языке».

[52] См. также: Ф.И. Буслаев. Русский богатырский эпос. – Воронеж: 1987. – С. 19.

[53] Буслаев Ф.И. Народный эпос и мифология. – М.: Высшая школа, 2003. – С. 105.

[54] См. также: Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифологическими сказаниями других народов. – М.: 1994.

[55]См. также: Афанасьев А.Н. поэтические воззрения славян на природу: опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифологическими сказаниями других родственных народов. –М.: Индрик, 2000. – С. 9.

[56] См. также: Потебня А.А. Слово и миф. – М.: 1989.

[57] См. также: Котляревский А.А. Старина и народность. 1862.

[58] См. также: Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство Киевское. – СПб.: 1870.

[59] См. также: Потебня А.А. О некоторых символах в славянской народной поэзии (1860).; О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. (1865).; О доле и сродных с ней существах. (1867).; Переправа через реку как представление брака. (1868). Потебня А.А. О купальских огнях и связанных с ними представлениях. – М.: тип. Грачева и К. 1867.

[60] См. также: Потебня А.А. Символ и миф в народной культуре. – М.: Лабиринт, 2000.

См также: Веселовский А.Н. «История Эпоса». ‑ СПб.: 1882. См. также: Веселовский А.Н. «История эпоса». – СПб.: 1884-1885. – 447 с.; С. 23.

[62] См также: Веселовский А.Н. «История Эпоса». – СПб.: 1882. – С. 34.

[63] См. также: Фрейзер Дж. Золотая ветвь. – М., 2001.

[64] Стасов В.В. Происхождение русских былин // Вестник Европы, 1868, № 1-4, № 6-8.

[65] См. Также: Гильфердинг А.Ф. Происхождение русских былин В.В. Стасова. – М.: 1868.; Буслаев Ф.И. Отзыв о сочинении В. Стасова: «Происхождение русских былин». – СПб.: 1869.

[66] См. также: Отзыв о сочинении В. Стасова « О происхождении русских былин». Ак. Шифнера А.А. В заслугу Стасову он ставил «критический взгляд на русских богатырей» (С. 9.), подробность анализа их «восточных» черт и рекомендовал его к присуждению премии Уварова.

[67] См. также: Свод Русского фольклора в 25-ти томах. – Т. 1. – С. 72.

[68] Миллер В.Ф. Лекции по русской народной словесности. – М.: 1910. – С. 300 – 301.

[69] Дашкевич Н.П. Разбор сочинения В.Ф. Миллера: Экскурсы в область русского народного эпоса I –VIII. –СПб.: 1895. – С. 2.

[70] См. также: Лобода А.М. Лекции по русской народной словесности. – Киев: 1914.

[71] Потанин Г.Н. Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе. –М.: 1899.

[72] Жданов И.Н. Русский былевой эпос. – СПб.: 1895

[73] Миллер О.Ф. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. Илья Муромец и богатырство Киевское. – СПб.: 1870.

[74] См. также: Потанин Г.Н. Восточноордынские параллели к кельтскому роману о чаше св. Грааля. – М.: 1898. – С. 211 (Потанин, в частности, сравнивает Персиваля артуровских легенд с Хан-Гужиром бурятских сказок, с «чашей из черепов, о которой рассказывает Гэсэриада»). Отдельный оттиск из «Филологических записок».

[75] Миллер О.Ф. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. Илья Муромец и богатырство Киевское. – СПб.: 1870. – С. 575.

[76] Майков Л.Н. О былинах Владимирова цикла. – СПб.: 1863.

[77] Следует учесть, что именно «приобщением к европейской цивилизации» оправдывались совершенные в XIX веке колониальные захваты. Азия и Африка, в сознании образованного человека того времени – синоним «нецивилизованных» территорий», «азиаты» ‑ фактический синоним обозначения «диких», нецивилизованных, «варварских» народов, которые «нуждаются» в принудительной «цивилизации».

[78] Халанский М.Г. Великорусские былины Киевского цикла. – Варшава: 1885. – С. 45.

[79] Сперанский М.Н. История древней русской литературы. – С. 51.: «Изучая историю литературы, мы исследуем теперь не только историю литературного факта, но и смотрим на этот факт как на факт психологический, социологический.

[80] Сперанский М.Н. Русская устная словесность. – М.: 1917. –С. 216-217.

[81] См. также: Марков А.В. Бытовые черты русских былин. – М.: 1904. «Эпоха сложения русских былин –XII – XV вв.» –С. 95.

[82] См. также: Марков А.В. Из истории русского былевого эпоса. – М.: 1905.

[83] Марков А.В. Обзор трудов В.Ф. Миллера по народной словесности. – Пг.: 1916. – С. 21.

[84] Миллер В.Ф. Лекции по русской народной словесности. – М.: 1910. –С. 6.

[85] Там же.

[86] См. также: Свод русского фольклора в 25-ти томах. –Т. 1. – С. 75.

[87] См. также: Астахова А.М. Былины Севера. – М.; Л.: – Т. 1: 1938; –Т. 2.: 1955.

[88] См. также: Соколов Ю.М. Чичеров В.И. Онежские былины. –М.; Л.: 1948.

[89] См. также: Г.Н. Парилова А.Д. Соймонов. Былины Пудожского края. – Петрозаводск: 1940.

[90] См. также: Базанов В.Г. Былины П.И. Рябинина-Андреева. – Петрозаводск: 1939.

[91] См. также: Линевский А.М. Сказитель Ф.А. Конашков. – Петрозаводск: 1948.

[92] Астахова А.М. Русский былинный эпос на Севере. – Петрозаводск: 1948.

[93] Астахова А.М. Былины. Итоги и проблемы изучения. – М.: 1966.

[94] Путилов Б.Н. Былины // Советская историография Киевской Руси. – Л.: Наука, 1978. – С. 222-235.

[95] См. также: Крюкова М.С. На Зимнем Береге у моря Белого. Записала летом 1939 года Э. Бородина-Морозова. – Архангельск: Архангельское областное издательство, 1940. – 139 с.; С. 120.:

Только пойди же враг ко Северу,

Не допустит его наш дорогой-то вождь, …

…Славной Ленин свет Владимир-от Ильич же сам,

Со своей с премудрой партией с большевической.

[96] См. также: Азбелев С.Н. «Академик Всеволод Миллер и его историческая школа» // Русский фольклор. Материалы и исследования. – Т. 31. –СПб.: 2001. –С. 10 - 41., С. 12.

[97] Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. – М.: 1924.

[98] Соколов Б.М. Об историко-социологическом методе изучения былин (по поводу критики А. Брюкнера) // Памяти П.Н. Сакулина. – М.: 1931.

[99] Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. Очерки. – М.; Саратов: 1994. – С. 49.

[100] Соколов Б.М. Об историко-социологическом методе изучения былин (по поводу критики А. Брюкнера) // Памяти П.Н. Сакулина. – М.: 1931. – С. 267.

[101] Соколов Б. Былины // Литературная энциклопедия: В 11 т. – М.: 1929-1939. – Т. 2. ‑ М.: Изд-во Ком. Акад., 1929. –Стб. 1-38.

[102] Достаточно полно данная тема раскрыта в статье В.А. Никонова Личное имя – социальный знак // Советская этнография 1967. № 5. – С. 154-168.

[103] Чичеров В.И. Итоги работ и задачи изучения русских былин и исторических песен // Основные проблемы эпоса восточных славян. – М.: 1958. – С. 17.

[104] Осипов Г.В. Социальное мифотворчество и социальная практика. – М.: Норма, 2000. – С. 499.

[105] Корбе О., Стратанович Г. Обсуждение доклада И.И. Потехина «Задачи борьбы с космополитизмом в этнографии// Советская этнография. 1949. № 2. –С. 170-177; С. 174.

[106] Липец Р.С. А.М. Астахова. Русский былинный эпос на Севере. // Советская этнография. 1950. № 1. –С. 215-218.; С. 218.

[107] Астахова А.М. Былины. Итоги и проблемы изучения. – М.: 1966. – С. 59.

[108] Астахова А.М. Былины. Итоги и проблемы изучения. – М.: 1966. – С. 62.

[109] Плисецкий М.М. Историзм русских былин. – М.: 1962. – С. 35.

[110] См. также: Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. – Л.: 1936.

[111] Пропп В.Я. Поэтика фольклора. – М.: 1998. – С. 169.

[112] Корбе О., Стратанович Г. Обсуждение доклада И.И. Потехина «Задачи борьбы с космополитизмом в этнографии// Советская этнография. 1949. № 2. – С. 170-177; С. 171.

[113] Русское народное поэтическое творчество. –Т. 1. Очерки по истории русского народного поэтического творчества 10-начала 18 веков. – М.; Л.: АН СССР, 1953.

[114] Соколова В.К. Советская фольклористика к 50-летию Октября // Советская этнография. 1967. № 5. – С. 44-61; С. 50.

[115] Бромлей Ю.В. Шкаратан О.И. О соотношении истории, этнографии и социологии. // Советская этнография. 1969. № 3. –С. 5-19; С. 3.

[116] См. также: Русский фольклор. Материалы и исследования. –Т. 31. – СПб.: 2001. – С. 40.

[117] Азбелев С.Н. Историзм былин и специфика фольклора. –Л.: 1982. – С. 5.

[118] Пропп В.Я. Русский героический эпос. – М.: 1958. – С. 26.

[119] Соколова В.К. Советская фольклористика к 40-летию Октября. Советская этнография. 1957. № 5, – С 72-85; С. 74.

[120] Пропп В.Я. Русский героический эпос. – М.: 1958. – С. 27.

[121] История СССР. 1961. № 5. – С. 144-145.

[122] Пропп В.Я. Об историзме русского эпоса // Русская литература 1962. № 2. – С. 87-91.

[123]См. также: Рыбаков Б.А. Русский эпос и исторический нигилизм // Русская литература. 1985. – № 1. –С. 155-160.

[124] К. Давлетов, В. Гацак О происхождении народного эпоса// Русская литература 1962. –№ 2. – С. 76-86; С. 77.

[125] Похлебкин В.В. История водки. – М.: 1991. – С. 17.

[126] Липец Р.С. Эпос и древняя Русь. – М.: Наука, 1969.

[127] Астахова А.М. Былины. Итоги и проблемы изучения. – М.; Л.: 1966. – С. 263.

[128] Азбелев. С.Н. Историзм былин и специфика фольклора. –Л.: 1982.

[129] См. также: Новичкова Т. А. Актуальные проблемы фольклористики (обзор исследований по фольклору за 1980 – 1983 годы) // Русская литература. Наука. 1985. – № 2. – С. 200-218.

[130] Балашов Д.М. Эпос и история // Русская литература. 1983. – № 4.

[131] Новичкова Т.А. Функциональное своеобразие былин и проблема их историзма // Русская литература. 1983. –№ 3.

[132] Емельянов Л.М. Былина и Факт // Русская литература. 1984. –№ 3.

[133] Мещерский Н.А. Об отражении в русском эпосе исторического прошлого и жизни народа // Русская литература. 1984. –№ 2.

[134] Горелов А.А. К итогам дискуссии об историзме былин// Русская литература. 1985. № 2. – С. 99.

[135] См. также: Аникин В.П. Метод выяснения исторической хронологии вариантов. – М.: 1984.

[136] Ухов П.Д. Атрибуции Русских былин. – М.: 1970.

[137] Линдер И.М. Шахматные реалии в былинах// Советская этнография. 1984. № 3. – С. 29-40.

[138] Гацак В.М. Поэтика эпического историзма во времени // Типология и взаимосвязи фольклора народов СССР. – М.: Наука, 1980.

[139] Петенева З.М. Язык и стиль русских былин. – Львов: Вища школа 1985.

[140] Библиографический указатель по русскому фольклору (1991-1995), – С. 62, С. 334.

[141] Калугин В.И. Былины: – М.: 1998. – С. 413.

[142] См. также: Соколов Б.М. Большой стих о Егории Храбром: Исследования и материалы. – М.: 1995.

[143] Захарова О.В. Былины. Поэтика сюжета: учебное пособие для студентов филологических специальностей. – Петрозаводск: 1997.

[144] Азбелев С.Н. «Новые работы о русском эпосе» // Русский фольклор. Материалы и Исследования. – Т. 31. ‑ СПб.: 2001. ‑‑ С. 419.

[145] Фроянов И.Я. Юдин Ю.И. Былинная история. – СПб.: изд-во СПбГУ, 1997.

[146] Азбелев С.Н. «Новые работы о русском эпосе» // Русский фольклор. Материалы и Исследования. – Т. 31. – СПб.: 2001. –С. 419.

[147] Там же: С. 423.

[148] Горюнков С.В. Незнакомая Древняя Русь. – М.: 1996.

[149] Горюнков С.В. О сюжете «Илья Муромец и Соловей разбойник» // Русский фольклор. Материалы и Исследования. – Т. 32. – СПб: Наука, 2004. – С. 229 ‑265.

[150] См. также: Прозоров Л.Р. Времена русских богатырей. По страницам былин вглубь времен. – М.: Эксмо, Яуза, 2006. –288 с.

См. также: Прозоров Л.Р. Этническое и расовое самосознание в русском эпосе // Тезисы Российской научно-практической конференции. «Этнический фактор и политика. История и современность». Зимняя школа. 3-4 марта 2000 г. Издательский дом «Удмуртский университет». – Ижевск. 2000. –154 с.

[151] См. также монографию Родионова М.С. Информационный код русских былин. –Челябинск. 2007. –275 с.

[152] Путилов Б.Н. Экскурсы в теорию и историю славянского эпоса. – СПб.: 1999.

[153] Веселовский А.Н. Работы о фольклоре на немецком языке (1873-1894). –М.: ИМЛИ РАН, 2004. –544 с.

[154] В 1994 году переиздана книга А.П. Скафтымова Поэтика и генезис былин.

[155] Чердынцев В.В. Где, когда и как возникли былины. ‑ М.: 1998.

[156] См. также: С.В. Горюнков. О герменевтике былин // Русская литература. 2002. № 1. – С. 100 – 108.: «Ощущение того, что противостояние «исторической» и «мифологической» школ в изучении былин изжило себя, висит, что называется, в воздухе».

[157] См. также: Власова З.И. Скоморохи и фольклор. – СПб.: Алетейя, 2001. – 524 с.

[158] Воробьева С.В. Родословия сказителей Южного Заонежья (Кижская волость) в контексте проблем усвоения и передачи былинной традиции. – Петрозаводск: 2003.

[159] Тихомирова О.Ю. Былина о богатыре Дунае: Сюжетный тип. – М.: 2003.

[160] Егорова О.А. Традиционные формулы как явление народной культуры. – М.: 2002.

[161] Аншакова С.Ю. Языковая картина мира в системе антонимических оппозиций русских былинных текстов. – Тамбов: 2004.

[162] Харвилахти Лаури. Поэтика эпической традиции. Аспекты преемственности и воссоздания народными певцами. На материале русского, ингерманландского, и алтайского эпоса. – М.: 1998.

[163] Тимохин В.В. Поэтика средневекового героического эпоса: повтор, антитеза, тропы: – М.: 2000.

[164] Пуртова Н.В. Травестия в русской житийной литературе и в эпосе. – Екатеринбург: 2002.

[165] К сожалению, из-за хронического ремонта в отделе диссертаций Российской Государственной библиотеки, не было возможности ознакомиться со всеми диссертациями посвященными данной проблематике.

[166] Свод русского фольклора – Т. 1. – СПб.: 2001. – С. 78.

[167] Букатина Юлия Евгеньевна Русская былина в культурно-историческом контексте: проблемы интерпретации в XX веке: Дис ... канд. ист. наук: 24.00.01– М.: 2005. – 146 с. РГБ ОД, 61:06-7/123

[168] Веселовский А.Н. История эпоса. ‑ СПб. 1882.: «Эпос, лирика и драма идут соответственно с развитием быта: сначала быт патриархальный, родовой, потом «царская» власть, борьба аристократии с демократами, наконец, цветущая пора афинской республики, совпадающая с высшим развитием греческой драмы. И вот, когда жизнь народная начинает, так сказать, отцветать, когда уже нет былого процесса, выступает на сцену роман, самый поздний оттиск греческой литературы». – С. 23.

[169] Цитируется по: Липец Р.С. Эпос и Древняя Русь. – С. 286-287.

[170] См. также: Янин В.Л. Я послал тебе бересту. – 2-е изд. – М.: Издательство М. ун-та, 1975. – С. 6.

[171] Шахматов А.А. Указ. соч. С. 347.: «… Углубившись во времена Владимира летописец основывался на более или менее готовых материалах (письменных источниках, народных преданиях в виде песен и былин, духовных легенд)».

[172] См. также: Древнейшие государства восточной Европы: 2001. Историческая память и формы ее воплощения. – М.: Вост. Лит., 2003. –399 с.

[173] См. также: Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (XI – XII вв.). –М.: Аспект пресс, 1998. – С. 12; С. 42-43; С. 204. и др.

[174] Вопрошание Кириково С. 22-23.: «Иже сходящее к мирьским пиромъ и пьють, иерейску чину повелевають святые отцы благообразно и с благословением приимати предлежащая; игранье и плясанье и гуденье входящимъ, вьстати симъ, да не осквернять чувьства виденьемь и слышаньемь по отечьскому повелению; или отинудь отметатися техъ пировъ, или в то время отходити, аще будетъ сблазнъ великъ и вражда несмирена пщеваньнье мниться».

[175] См. также: Аничков Е.В. Язычество и Древняя Русь. – М.: Индрик, 2003. – С. 156.

[176]См. также: С. 261-264: Методологические проблемы истории. Учебное пособие. Под ред. В.Н. Сидорцова. –Минск: ТетраСистемс, 2006. – 352 с.

[177] Мелетинский Е.М. К вопросу о применении структурно-семиотического метода в фольклористике // Семиотика и художественное творчество. – М.: Наука, 1977. – С. 162: «Сказитель, ориентируясь на известные ему образцы стиля, знание сюжета и поэтической лексики, отдельных формул и т.п., прежде всего, воспроизводит определенные поэтические структуры (на всех уровнях), оставаясь в строго в пределах символической моделирующей системы».

[178] Д.С. Лихачев. Возникновение русской литературы. – М.; Л: 1952. –С. 53.

[179] Орлов И.Б. Устная история: генезис и перспективы развития // Отечественная история 2006. № 2. – С. 136 – 148; С. 144.

[180] См. также: Ядов В.А. Стратегия социологического исследования. – М.: 2003. – С. 229.

[181] См. также: Ядов В.А. Стратегия социологического исследования. – М.: 2003. –С. 230.: «Так называемые ненаправленные интервью носят «терапевтический» характер. Инициатива течения беседы принадлежит здесь самому респонденту, интервью лишь помогает ему «излить душу».

[182] См. также: Ядов В.А. Стратегия социологического исследования. – М.: 2003. –С. 279.

[183] Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. Былины 1-16. –М.: 1897. Мнение Гильфердинга: «…В памяти хранится только общий остов … сказитель поет былину… то прибавляя, то сокращая, то меняя порядок стихов…». – С. 15.

[184] Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. Изд. 4-е стереотипное. – М.: КомКнига, 2006. – 144 с. (Лингвистическое наследие XX в.) – С. 131.

[185] См. также Астахова А.М. Былины в записях и пересказах XVII-XVIII веков. – М. Л.: 1960.

[186] Власова З.И. Скоморохи и фольклор. – СПб.: Алетейя, 2001. – 524 с.

[187] «С XIII в. отцы церкви проявляют себя непримиримыми врагами скоморохов…»// Власова З.И. Скоморохи и фольклор. – СПб.: Алетейя, 2001. – 524 с.; С. 11.

[188] Власова З.И. Скоморохи и фольклор. – СПб.: Алетейя, 2001. – 524 с.; С. 15.

[189] Широкая аудитория предусматривает правила, которым должно соответствовать сообщение. Прежде всего, оно должно быть понятно каждому. Исходя из этого, обобщение в былине – необходимый компонент заложенный изначально. Он указывает на распространение эпоса как элемента не только народной, но и массовой культуры в ее СОВРЕМЕННОМ понимании, для которой характерны следующие признаки: «1) тиражирование; 2) ориентация на массового потребителя, на большие аудитории; 3) коммерческий характер функционирования, в основе которого – платежеспособный спрос основной массы населения; 4) общедоступность текстов массовой культуры, расчет на пассивное, некритическое восприятие; 5) использование в качестве изобразительных средств не реалистических образов, а стереотипов и мифов для того, чтобы мобилизовать поток чувств потребителей; 6) тривиализация искусства, т.е. сведение всего разнообразия художественного опыта к тривиальному, элементарному, банальному, общедоступному.» См. также: А.О. Бороноев, М.А. Василик. Основы социологии и политологии. –М.: Гардарики, 2003. – С. 39-40.

[190] См. также: Томпсон Пол. Голос прошлого. Устная история. – М.: 2003.

[191] То же, что и « «общие эпические места» – это устойчивая, стереотипная, ритмически упорядоченная словесная конструкция, назначение которой вытекает из специфики функционирования, сохранения и передачи устно-поэтической традиции.» // А.Н. Веселовский. Работы о фольклоре на немецком языке (1873 – 1894). – М.: ИМЛИ РАН, 2004. –544 с.; С. 404.

[192] См. также: Калугин В.И. Былины – С. 15.: «П.В. Киреевский не обладал еще достаточным фактическим материалом, чтобы выявить такое сложнейшее явление эпического народного творчества, как ОБРАТНАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА, проекция событий XIV – XVII веков на X век, подобно тому, как существует ОБРАТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА в древнерусской живописи, являющаяся не формальным приемом, а самой главной отличительной чертой мировосприятия и мировоззрения человека Древней Руси».

[193] Собрание народных песен П.В. Киреевского: С. 87, № 43.:

А богатой хвалится богатством своим,

Убогой хвалится божьей милостью,

Бояре хвалятся крестьянами,

А купцы хвалятся товарами.

[194] Собрание народных песен П.В. Киреевского: С. 69, № 20 и др.

[195] Цитируется по: Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. Былины 1-16. – М.: 1897. –С. 14.

[196] Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. Былины 1-16. – М.: 1897. – С. 14-16.

[197] Москальчук Г.Г. Структура текста как синергетический процесс. – М., 2003. – С. 21.

[198] Артеменко Е.Б. Синтаксический строй русской лирической песни в аспекте ее художественной организации. – Воронеж: 1977.

[199] Еремина В.И. Поэтический строй русской народной лирики. – М.: 1978.

[200] Москальчук Г.Г. Структура текста как синергетический процесс. – М.: 2003. –С. 25-26.

[201] Москальчук Г.Г. Структура текста как синергетический процесс. – М.: 2003. –С. 26.

[202] Путилов Б.Н. Экскурсы в историю и теорию славянского эпоса. – СПб.: 1999. – С. 24.

[203] Путилов Б.Н. Экскурсы в историю и теорию славянского эпоса. – СПб.: 1999. – С. 25.

[204] См. также: Повесть временных лет. – Ч. 2. Приложения. – М.; Л.: 1950. –С. 50.: «Во всяком случае, выдержки из Хроники Георгия Амартола приводятся в «Повести временных лет» в ряде мест в том же сочетании с отрывками из «Хроники» Иоанна Малалы, что и в этом Еллинском и Римском Летописце. Пользуется летописец как историческим источником и «летописцем вскоре» константинопольского патриарха Никифора, откуда заимствует под 852 г. хронологическую выкладку. Из переводного греческого «Жития» Василия Нового летописец приводит под 941 г. описание военных действий Игоря под Константинополем».

[205] Ухов П.Д Атрибуции русских былин. –М.: 1970. –С. 11.

[206] Ухов П.Д. Атрибуции русских былин. –М.: 1970. – С. 12.

[207] Ухов П.Д. Атрибуции русских былин. – М.: 1970. –С. 103.: «Даже у такого сказителя-импровизатора, каким является Сорокин, большинство типических формул приобретает законченный вид и отливается в специфическую характерную форму».

[208] Новиков Ю.А. Былины Андрея Сорокина (К вопросу о творческой манере сказителя) // Советская этнография 1972. № 2. – С. 88-97.

[209] Петенева З.М. Язык и стиль русских былин. –Львов: 1985. – С. 130.

[210] Ухов П.Д. Атрибуции русских былин. – М.: 1970. – С. 18.

[211] Использование картины зрительного восприятия в данном случае вполне допустимо, поскольку большая часть эпического текста рассчитана именно на такой тип восприятия. См. также: Пропп В.Я. Русский героический эпос. – М.: 1958. –С. 524: «Изобразить жизнь так, с такой точностью и жизненностью, чтобы воображаемое предстало как действительное, чтобы можно было увидеть, чтобы можно было следить за развивающимися событиями, как если бы они разыгрывались перед глазами, ‑ в этом состоит основное стремление певца».

[212] Бехтерев Б.М. Избранные работы по социальной психологии. – М.,1994. – С. 362-363.

[213] Ухов. П.Д. Атрибуции русских былин. – М.: 1970. –С. 58.

[214] Липец Р.С. Эпос и Древняя Русь. – М.: 1969. – С. 12.

[215] Бехтерев Б.М. Избранные работы по социальной психологии. –М.: Наука, 1994. – С. 363.: «После обмена мнениями точность испытуемых повысилась до 86,1 % правильных, 12,4 % неправильных, 1,5 % мнимых деталей». Из этого можно сделать вывод о том, что наличие в одних сюжетах ссылок на другие сюжеты означает, кроме всего прочего, знакомство аудитории с цитируемыми фразами указанных сюжетов, а следовательно, коллективное сохранение традиции, что повышает процентное соотношение «правильных» и уменьшает количество «мнимых» деталей эпических произведений.

[216] По-видимому, одним из первых к такому заключению пришел В.Ф. Миллер. Во всяком случае, в энциклопедии Брокгауза и Эфрона (статья «Былины»), есть следующее наблюдение: «Миллер признает существование объединенного, цельного Владимирова круга, державшегося в памяти певцов, в свое время образовавших, по всей вероятности, тесно сплоченные братчины. Теперь таких братчин нет, певцы разъединены, а при отсутствии взаимности никто между ними не оказывается способным хранить в своей памяти все без исключения звенья эпической цепи».

[217] См. также: Онежские былины записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. – Т. 2. – 3-е изд. –М.; Л.: 1938. – С. 544.

[218] См. также: Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. Былины. I – XVI. –С. 235-236. Былины об Иване-Гостином сыне. В данной работе также содержится близкий по значению анализ былины о хвастовстве конями и его сравнение с сюжетом о цареградских богатырях.

[219] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. – Т. 2. – М.: 1958. – С. 146.

[220] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. – Т. 2. – М.: 1958. – С. 136.

[221] Былины в записях и пересказах XVII – XVIII веков. –М.; Л.: 1960. – С. 163.

[222] Былины в записях и пересказах XVII – XVIII веков. – М.; Л.: 1960. – С. 164.

[223] Илья Муромец. – М.; Л.: Издательство АН СССР. 1958. – 558 с.

[224] Добрыня Никитич и Алеша Попович. – М.: Наука, 1974. –447 с.

[225] См. также: Власова З.И. Принципы текстологической работы А.Ф. Гильфердинга (по записям и изданиям его «онежских былин»). С. 22-38.; Иванова Т.Г. Специфика фольклористической текстологии // Русский Фольклор. Материалы и исследования. – Т. XXIV. 1987. – 222 с.; С. 5-21.

[226] См. также: Новиков Ю.А. Былина и книга: Аналитический указатель зависимых от книги и фальсифицированных былинных текстов. – СПб., 2001.

[227] См. также: Ухов П.Д. Атрибуции русских былин.

[228] То есть представляется возможным лишь разведывательное исследование.

[229] См. подробнее: Семенова В.В. Качественные методы в социологии// Ядов В.А. в сотрудничестве с Семеновой В.В. Стратегия социологического исследования. Описание, объяснение, понимание социальной реальности. 6-е изд. – М.: ИКЦ «Академкнига»; «Добросвет», 2003. – 596 с.; С. 387-449.

[230] Дюркгейм Э. Социология и социальные науки // Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. –М.: Канон, 1995. – С. 265-285.

[231]См. также: Ядов В.А. Стратегия социологического исследования. – М.: 2003. – С. 43.

[232] Ядов В.А. Там же; –С. 43.

[233] См. также: Шкуратов В.А. Историческая психология. – М.: Смысл, 1997. – 505 с.

[234] В наибольшей мере на место такой «всеобъемлющей» теории претендует теория Т. Парсонса, но она настолько громоздка, что ее использование очень затруднено.

[235] Смотрите также: Ильин Е.П. Мотивация и мотивы. –СПб.: 2004.

[236] См. также: Маслоу А. Мотивация и личность. – М.: 1998.

[237] См. также: Парыгин Б.Д. Основы социально-психологической теории. – М.: 1971.

[238] См. также: Социальная психология. – М.: 2003. – С. 40.

[239] См. также: Социальная психология. – М.: 2003. – С. 40.

[240] Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. –М.: 1979. –С. 8.

[241] Кон И.С. Социология личности. – М.: 1967. – С. 23.

[242] См. также: Структурно-функциональный анализ в современной социологии. – Вып. 1. –М.: 1968.

[243] Теоретическая социология: Антология. – М.: 2002. – Ч. 2. – С. 8.

[244] Теоретическая социология: Антология. – М.: 2002. –Ч. 2. –С. 12.

[245] См. также: Парсонс Т. О структуре социального действия. – М.: 2002.

[246] Теоретическая социология: Антология. – М.: 2002. – Ч. 2. – С. 14.

[247] См. также: Американская социологическая мысль. – М.: 1994. – С. 437.

[248] См. также: Американская социологическая мысль. – М.: 1994. – С. 393-461.

[249] См. также Американская социологическая мысль. – М.: 1996. – С. 438.

[250] См. также: Американская социологическая мысль. –М.: 1994. – С. 438-439.

[251] При заполнении «анкет» использованы следующие сборники записей былин: Гильфердинг А.Ф. «Онежские былины, записанные летом 1871 года» (Т.2, Т.3.); Григорьев А.Д. «Архангельские былины и исторические песни» (в 3-х томах); Астахова А.М. «Былины Севера» (в 2-х томах); «Сборник Кирши Данилова»; Сборник Гуляева С.И. «Былины и исторические песни из южной Сибири»; «Песни», собранные Рыбниковым П.Н., Т. 1. Соколов Ю.М. и Чичеров В.И. «Онежские былины», «Песни», собранные. Киреевским П.В.

Список сборников былин и их вариантов не полон, но, учитывая, что он включает почти все места, где производились записи, а также многократность записей в местах бытования эпоса, вполне отражает большую часть имеющихся в эпосе тенденций развития социальной практики.

Алеша Попович

1. Социальный статус героя. Попович

2. Социально значимая задача. Борьба с вассалами, соблазнение чужих жен и сестер

3. Способ достижения цели. Обман

4. Средства, важные для достижения цели. Сабля, молитва

5. Оберег. Молитва. Владыка Черниговский

6. Атрибуты престижности. Цветное платье, жена (богатырка), любовница (гостиная дочь)

7. Противник. Тугарин Змеевич, Добрыня, Гостиные дети, Калики

8. Семейно-брачные предпочтения. Богатырка, Гостиная дочь

Бермята

1. Социальный статус героя. Богатырь

2. Социально значимая задача. Сохранение семьи, борьба с боярином-разбойником

3. Способ достижения цели. Спор

4. Средства, важные для достижения цели. Верность

5. Оберег. Церковь

6. Атрибуты престижности. Нравственность (любовь до гроба)

7. Противник. Чурила

8. Семейно-брачные предпочтения. Чернава (голь)

Василий Буслаевич

1. Социальный статус героя. Гостиный сын

2. Социально значимая задача. Борьба с мужиками (голью), паломничество

3. Способ достижения цели. Спор

4. Средства, важные для достижения цели. Дружина, богатство

5. Оберег. Червленый вяз (клюка калики)

6. Атрибуты престижности. Богатство, пища, одежда, поездка

7. Противник. Мужики, Пилигримище

8. Семейно-брачные предпочтения. Нет упоминаний о браке (Чернава)

Василий Игнатьевич (Пересмяка)

1. Социальный статус героя. Голь кабацкая

2. Социально значимая задача. Оборона князя от иноземных врагов и бояр

3. Способ достижения цели. Обман, пьянство, «сметка»

4. Средства, важные для достижения цели. Вино, оружие

5. Оберег. Печь, вино

6. Атрибуты престижности. Право пить вино безденежно

7. Противник. Иноземные «цари» с войском и бояре

8. Семейно-брачные предпочтения. ‑‑

Василий Казимирович

1. Социальный статус героя. Богатырь

2. Социально значимая задача. Посольство,Сбор дани

3. Способ достижения цели. Игра (турнир)

4. Средства, важные для достижения цели. Паробок

5. Оберег. Статус послов

6. Атрибуты престижности. Место в дружине

7. Противник. Иноземный царь

8. Семейно-брачные предпочтения. ‑‑

Вольга

1. Социальный статус героя. Княжеский сын

2. Социально значимая задача. Захват территории и добычи

3. Способ достижения цели. Хитрость

4. Средства, важные для достижения цели. Дружина, оборотничество

5. Оберег. Оборотничество, чудесное рождение

6. Атрибуты престижности. Добыча, брак

7. Противник. Царь

8. Семейно-брачные предпочтения. Царица

Данило Ловчанин.

1. Социальный статус героя. Богатырь-поляница

2. Социально значимая задача (цель). Поручение (охота)

3. Способ достижения цели. Самоубийство

4. Средства, важные для достижения цели. Оружие

5. Оберег. Ярлыки скорописчаты

6. Атрибуты престижности. Верность (любовь до гроба), непротивление братьям

7. Противник. Мишатычка (Путятич) Заморянин, Князь Владимир

8. Семейно-брачные предпочтения. Богатырка

Добрыня Никитич

1. Социальный статус героя. Гостиный сын («хрестианского» роду), гусляр

2. Социально значимая задача. Сватовство, женитьба

3. Способ достижения цели. Вежество, поединок, сокрутничество

4. Средства, важные для достижения цели. Паробок, конь, оружие, клюка каличья

5. Оберег. Ярлыки, шляпа земли греческой, плеть

6. Атрибуты престижности. Место в дружине, семья

7. Противник. Алеша Попович, Змей Горыныч

8. Семейно-брачные предпочтения. Поленица-богатырка

Дунай

1. Социальный статус героя. Богатырь-поляница

2. Социально значимая задача. Сватовство

3. Способ достижения цели. Поединок

4. Средства, важные для достижения цели. Паробок, (для представительских целей)

5. Оберег. Пища

6. Атрибуты престижности. Женитьба на богатырке

7. Противник. Добрыня, Невеста

8. Семейно-брачные предпочтения. Богатырка-поленица

Дюк

1. Социальный статус героя. Гостиный сын, Боярский сын, Боярин

2. Социально значимая задача. Борьба с Чурилой (Киевским)

3. Способ достижения цели. Спор

4. Средства, важные для достижения цели. Одежда, конь, богатство

5. Оберег. Ярлыки скорописчаты

6. Атрибуты престижности. Богатство, право беспошлинной торговли

7. Противник. Чурило

8. Семейно-брачные предпочтения ‑‑

Ермак (Данило Игнатьевич)

1. Социальный статус героя. Сын богатыря (монаха)

2. Социально значимая задача. Оборона Киева, пересмета войск

3. Способ достижения цели. Отвага, «сметка»

4. Средства, важные для достижения цели. Конь, доспехи

5. Оберег. Благословение Отца, «храпы»

6. Атрибуты престижности. Место в дружине

7. Противник. Неверный царь

8. Семейно-брачные предпочтения ‑‑

Иван Годинович

1. Социальный статус героя. Княжеский племянник (поляница)

2. Социально значимая задача. Сватовство

3. Способ достижения цели. Захват полона, поединок

4. Средства, важные для достижения цели. Дружина, ярлыки

5. Оберег. Лук и стрелы (оружие)

6. Атрибуты престижности. Невеста

7. Противник. Неверный царь (Кощерище)

8. Семейно-брачные предпочтения. Дочь гостиная / княжеская

Иван Гостиный сын

1. Социальный статус героя. Гостиный сын

2. Социально значимая задача. Борьба с князем Киевским

3. Способ достижения цели. Спор, Скачки

4. Средства, важные для достижения цели. Конь

5. Оберег. Владыка Черниговский

6. Атрибуты престижности. Шуба, деньги

7. Противник. Князь Владимир

8. Семейно-брачные предпочтения ‑‑

Илья Муромец

1. Социальный статус героя. Крестьянский сын (Калика, Голь)

2. Социально значимая задача. Борьба с разбоем, расчистка дорог; Оборона земли Русской от «Поганых», насаждение веры

3. Способ достижения цели. Поединок, сокрутничество, Бунт

4. Средства, важные для достижения цели. Конь, Вера

5. Оберег. Молитва, шляпа калики, печь, Золот-чуден крест

6. Атрибуты престижности. Освобождение полона, место в дружине

7. Противник. Соловей, Неодолище, Владимир, Царь Калин, Святогор

8. Семейно-брачные предпочтения. Святыгорка

Казарин

1. Социальный статус героя. Гостиный сын. Поповский сын

2. Социально значимая задача. Поручение (охота)

3. Способ достижения цели. Поездка, поединок

4. Средства, важные для достижения цели. Конь, доспехи

5. Оберег. Ворон

6. Атрибуты престижности. Добыча

7. Противник. «Татары»

8. Семейно-брачные предпочтения. Дочь Гостиная

Касьян

1. Социальный статус героя. Калика

2. Социально значимая задача. Паломничество, Святость

3. Способ достижения цели. Поездка, Мученичество

4. Средства, важные для достижения цели. Одежда, клюки

5. Оберег. Вера, обет

6. Атрибуты престижности. Золотая чаша, святость

7. Противник. Дьявол (жена князя)

8. Семейно-брачные предпочтения. Безбрачие

Микула

1. Социальный статус героя. Крестьянин

2. Социально значимая задача. Вспашка земли, борьба с разбоем горожан

3. Способ достижения цели. Сила

4. Средства, важные для достижения цели. Соха, Кобыла

5. Оберег. Котомка с «тягой земной»

6. Атрибуты престижности. Урожай, молодечество, дани с мужиков

7. Противник. Святогор, Вольга, Мужики-горожане

8. Семейно-брачные предпочтения ‑‑

Потык

1. Социальный статус героя. Богатырь

2. Социально значимая задача. Сбор дани, распространение «веры»

3. Способ достижения цели. Турнир (игра) на дань, поединок

4. Средства, важные для достижения цели. Конь, ярлыки, присяга

5. Оберег. Церковь

6. Атрибуты престижности. Невеста-царевна

7. Противник. Змей, Царь, Царевич

8. Семейно-брачные предпочтения. Царевна-поляница

Садко

1. Социальный статус героя. Гусляр, Гость

2. Социально значимая задача. Поездка за море, борьба с купцами

3. Способ достижения цели. Спор, игра на гуслях

4. Средства, важные для достижения цели. Гусли, корабли,

5. Оберег. Церковь, Чернава

6. Атрибуты престижности. Дружина, деньги

7. Противник. Купцы-гости, морской царь

8. Семейно-брачные предпочтения. Чернава

Святогор

1. Социальный статус героя. Богатырь

2. Социально значимая задача. Поиск тяги земной

3. Способ достижения цели. Поездка

4. Средства, важные для достижения цели. Меч, сила

5. Оберег. Святые горы

6. Атрибуты престижности. Конь, жена

7. Противник. Микула, Илья, гроб

8. Семейно-брачные предпочтения. Святогорка

Соловей Будимирович

1. Социальный статус героя. Гость

2. Социально значимая задача. Сватовство к дочери князя

3. Способ достижения цели. Торговля

4. Средства, важные для достижения цели. Товары, корабли деньги, постройка дворов, дружина

5. Оберег. Постройка дворов

6. Атрибуты престижности. Товары, Женитьба

7. Противник. Голый щап Давыд Попов

8. Семейно-брачные предпочтения. Княжеская дочь

Ставр Годинович

1. Социальный статус героя. Гостиный сын, гусляр, Боярин

2. Социально значимая задача. Борьба с князем

3. Способ достижения цели. Обман

4. Средства, важные для достижения цели. Жена-богатырка, дружина

5. Оберег. Гусли

6. Атрибуты престижности. Кони, одежда

7. Противник. Князь Владимир и Киевляне

8. Семейно-брачные предпочтения. Жена-богатырка

Сухман

1. Социальный статус героя. Богатырь-поляница

2. Социально значимая задача. Поручение (охота)

3. Способ достижения цели. Самоубийство

4. Средства, важные для достижения цели. Конь, доспехи

5. Оберег. Князь Владимир

6. Атрибуты престижности. Место в дружине

7. Противник. «Татары»

8. Семейно-брачные предпочтения

Хотен

1. Социальный статус героя. Калика (гостиный сын)

2. Социально значимая задача. Борьба с гостиными детьми

3. Способ достижения цели. Поединок

4. Средства, важные для достижения цели. Паробок, оружие

5. Оберег. Чаша с вином

6. Атрибуты престижности. Женитьба, деньги

7. Противник. Гостиные дети, Голи кабацкие

8. Семейно-брачные предпочтения. Дочь Гостиная

Чурила

1. Социальный статус героя. Гостиный сын

2. Социально значимая задача. Борьба с мужиками (голями)

3. Способ достижения цели. Щапление

4. Средства, важные для достижения цели. Одежда

5. Оберег. Дружина

6. Атрибуты престижности. Одежда, приглашение ко двору

7. Противник. Дюк, Бермята, мужики

8. Семейно-брачные предпочтения. Любовница

После проведенного сопоставления параметров, характерных для большинства эпических героев, появляются следующие вопросы: Сколько «типов» эпических героев по следующим параметрам:

1. Социальному статусу?

2. Социально значимой задаче?

3. Способу достижения цели?

4. Средствам достижения цели?

5. Оберегу?

6. Атрибутам престижности?

7. Противнику?

8. Семейно-брачным предпочтениям?

Статус упомянутых героев: Попович; Богатырь; Гостиный сын; Голь кабацкая; Богатырь; Княжеский сын; Богатырь; Гостиный сын (христианского роду), гусляр; Богатырь; Гостиный сын, гусляр, Боярский сын, Боярин; Сын богатыря (монаха); Княжеский племянник (поленица); Гостиный сын; Крестьянский сын. Голь, Калика; Гостиный сын. Поповский сын; Калика; Крестьянин; Богатырь; Гусляр, Гость; Богатырь; Гость; Гостиный сын, Боярин; Богатырь; Калика (гостиный сын); Гостиный сын.

Некоторые герои обнаруживают двойственный образ поведения (Калика и Гостиный сын), но действуют в соответствии лишь с одним из них. По-видимому, образ героя рождался на стыке социальных противоречий, поэтому его пытались приписать к числу «своих» сразу несколько социальных групп.

Социальный состав героев без учета двойственности: 1) Попович (поповский сын, сын богатыря-монаха) (3).

2) Богатырь (без дополнительного обозначения) (7)

3) Гостиный сын (Гость) (9) // воин.

4) Голь кабацкая (2)

5) Княжеский сын (2)

6) Боярский сын (2) // гость.

7) Крестьянский сын (3)

8) Калика (3)

9) Гусляр // Гость (3).

Для анализа взято 25 героев. Мнений сказителей об их социальном происхождении, и, соответственно, образе действий значительно больше – 34, но неповторяющихся обозначений (социального происхождения) лишь 9.

В данном случае внимание обращается не на частотность упоминания, важно количество обозначений социального происхождения («выборка»). Судя по всему, в эпосе имеет место различение категории гостей // гостиных детей на «Гусляров-Гостей» как отдельной категории, «Бояр-Гостей», по роду их занятий, гостиных детей – богатырей // воинов, потерявших связь с ремеслом. Таким образом, статус «гостиных детей» является промежуточным и его можно не учитывать в социальном составе. Часть богатырей вообще не имеет обозначения профессии, исходя из чего, можно сделать вывод о том, что они ничем кроме войны не занимались. Возможно, именно эта категория названа в былинах «Поленицей удалой – богатырями-нахвальщиками». Кроме того, легко заметить, что ряд образов героев имеет неоднозначное наполнение: «гостиный сын» может быть назван еще и гусляром, крестьянским сыном; Крестьянский сын может оказаться «каликой» и «голью кабацкой». «Попович» может стать богатырем (поленицей) и т.д. Это говорит о наложении на одно имя образа действия сразу нескольких героев с разными чертами поведения, и, соответственно, различных (разновременных) «типических мест», что, по всей видимости, связано с действиями под знаками этих «брендов» нескольких героев в разное время.

[252] Социальная психология. – М.: 2003. –С. 27.

[253] Долгов В.В. Очерки истории общественного сознания Древней Руси XI –XIII веков. – Ижевск: 1999. ‑‑ С. 40.

[254] Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа «Анналов». –М.: 1993. – С. 63.

[255] Карначук Н.В. Проблемы взаимоотношений народной и элитарной культур в средние века в современной историографии // Диссертация КИН. –Томск: 1996.

[256] Карначук Н.В. Проблемы взаимоотношений народной и элитарной культур в средние века в современной историографии // Диссертация КИН. –Томск: 1996. –С. 3.

[257] Долгов. В.В. Очерки истории общественного сознания Древней Руси XI – XIII веков. – Ижевск: 1999. – С. 42.

[258] Трубникова Н.В. Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции // Новая и Новейшая история. 2004. № 6. –С. 127-147; С. 127.

[259] Бессмертный Ю.Л. Международный коллоквиум «Школа «Анналов»» вчера и сегодня // Новая и новейшая история. 1990. № 6. – С. 123 ‑ 140.; С. 130.

[260] Черных А.И. История и социология: проблемы взаимодействия // Социологические исследования. 2001. № 10. – С. 16-25.; С. 21.

[261] См. также: Фрейд З. Лекции по психоанализу. – М.: 1989.

[262] Фрейд. З. Тотем и табу: психология первобытной культуры и религии. – СПб. Алетейя, 2000. –221 с.

[263] Кон И.С. Введение в сексологию. – М.: 1989.

[264] В качестве примера можно отметить сюжеты, в которых речь идет о предотвращении брака с братьями (крестовым – в сюжете о Добрыне и Алеше), родными – в сюжете старины «Вдова-пашица, девять сынов и одинакая дочь» и т.д.

[265] Спенсер Г. Цитируется по: Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. –М.: 1979. – С. 99.

[266] Потебня А.А. Слово и миф. –М.: 1989. – С. 261.

[267] См. также: Потебня А.А. Из лекций по теории словесности. – Харьков: 1930.

[268] См. также: Веселовский А.Н. Собрание сочинений. –Т. 1. Поэтика (1870-1899). –СПб.: 1913.

[269] См. также: Веселовский А.Н. Историческая поэтика. –Л.: 1940. –С. 454.

[270] Лотман Ю.М. Культура и взрыв. – М.: 1992. – С. 126-127.

[271] ОПОЯз – общество по изучению поэтического языка. См. также: Почепцов Г.Г. Русская Семиотика. – М.: 2001. –С. 355.

[272] Морфология сказки. –М.: 1969.

[273] Мелетинский Е.М. К вопросу о применении структурно-семиотического метода в фольклористике // Семиотика и художественное творчество. – М.: Наука, 1977. – С. 153.

[274] Мелетинский Е.М. К вопросу о применении структурно-семиотического метода в фольклористике // Семиотика и художественное творчество. – М.: Наука, 1977. – С. 152.

[275] История социальной (культурной) антропологии. ‑ М.: Академический проект: Гаудеамус, 2003. – С. 265.

[276] Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль. – М.: 1996. – С. 209; С. 211.

[277] Савельева И.М. Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. – М.: Языки русской культуры, 1997. –С. 382.

[278] См. также: Яковец Ю.В. Циклы, кризисы, прогнозы. – М.: Наука, 1999. – 447 с.

[279] Савельева И.М. Полетаев А.В. История и время. В поисках утраченного. – М.: Языки русской культуры, 1997. – С. 358.

[280] См. подробнее: Семенова В.В. Качественные методы в социологии. Схема 32. // Ядов В.А. в сотрудничестве с Семеновой В.В. Стратегия социологического исследования. Описание, объяснение, понимание социальной реальности. – 6-е изд. – М.: ИКЦ «Академкнига»; «Добросвет», 2003. – 596 с.; С. 396.

[281] Там же: С. 407. Схема 33.

[282] Там же: С. 399-400.

[283] Там же: С. 423-424.