История и старина.

4.1 Значение типичности социальной практики в эпосе.

4.1.1. Социальный фон эпических сюжетов (социальная статика[1])

Отношения, связанные с изменением социального статуса, и, как следствие, трансформацией межличностных отношений, сопровождаются пересмотром социальной роли отдельной личности и переоценкой расстановки сил различных социальных страт. Иными словами, личность, сумевшая найти решение важной для общества проблемы, повышает не только свой статус, но и статус социальной группы, к которой она относится. Действия одного становятся образцом поведения для многих.

Подобная ситуация, по всей видимости, вызывает появление новых ориентиров развития общества и открывает канал групповой мобильности для его социальной группы, поскольку её представителям проще подражать новому образцу престижного поведения. Как следствие, участники социальной практики наряду с именем, в былинах, обычно, получают еще и обозначение первоначального рода занятий. Их эпическое восприятие в основе своей мало отличается от восприятия летописного. Как писал Даниил Заточник, «Аще бо были котлу во ушию златы колца, но дну его не избыти черности и жжения; тако же и холопу: аще бо паче меры горделив был и буяв, но укору ему не избыти, холопья имени[2]». Даже боярин во втором поколении может иметь прозвище «Попов Внук»[3]. Поэтому обозначения выходцев из социальных групп достаточно устойчивы – Илья Муромец всегда «Крестьянский сын», Алеша – «Попович», Вольга – «Княжеский сын», Васька – «Голь» и т.д.

Дружина Киевского князя, представляющая собой, фактически, единственную реальную силу для воздействия на общество, по-видимому, вынужденно состояла из представителей наиболее влиятельных социальных групп. Борьба за место рядом с князем — это борьба за влияние на общество в целом. Судя по всему, большая часть таких отношений первоначально была локализирована в дружине, представители которой имели новый статус, отличающийся от прежнего (богатыри былин; мужи летописей).

Герой на определенном этапе осмысливался уже не просто как представитель семьи, рода, племени (которые можно рассматривать в качестве «первичных» социальных групп), но как составная часть профессионально ориентированной группы добивающейся общественного признания своих заслуг, и, соответственно, прав влияния на общественно-политические процессы. Нового статуса при этом он не получал, поскольку не входил в состав новой социальной группы (княжеской дружины), оставаясь в составе прежней социальной страты (эпический сюжет о Ваське – Пьянице (Голи), Калике).

В летописях подобная ситуация фиксируется в отношении ремесленников примерно с конца XII – начала XIII вв. В частности, Б.А. Рыбаков в книге «Ремесло Древней Руси» отметил, что «… в числе лиц, причастных к управлению Новгородом, мы видим представителя ремесленников… Вместе с Добрыней Антонием восставший народ «введоша на сени» двух новгородцев Якуна Моисеевиця и Микифора Щитника»[4].

Упоминание «Щитника» как обозначение принадлежности к социальной группе, и вообще упоминание профессии для идентификации, в Новгороде не имело единичного характера. Согласно Б.А. Рыбакову, это явление прослеживается с 1200 года по упоминаниям ремесленников, погибших в боях за Новгород[5].

Таким образом, социальный «фон» былин в целом адекватно отражает состояние древнерусской социальной практики в отношении периода до начала XIII века.

Отразившаяся в былинах социальная практика ремесленников практически не знает, что косвенно показывает время формирования основной части эпоса до 1200 г., с одной стороны, и наличие в обществе более престижных образцов поведения – с другой.

Судя по эпической формуле («типическому месту») идентификации персонажей, существовало сформировавшееся представление о том, какой именно человек (выходец из каких социальных групп) способен достичь наибольшей значимости для общества в определенных исторических условиях эпической социальной практики. В соответствии с этим каждый герой имеет четко очерченные цели, задачи и приоритеты, а также типические места, исключительно характерные (предназначенные) для одного или нескольких сюжетов с участием строго определенных эпических героев.

Так, например, практически только в сюжете «о Вольге» употребляется типическое место «оборотничества[6]»; почти исключительно в сюжете «о Ставре» имеет место типическое изображение работы ремесленников на дому у боярина[7]; только в сюжете «о Дюке» имеется типическое место «пренебрежительного отношения к пище»[8]; только в сюжете «о Казарине» существует типическое место «нелюбви» родителей к сыну. Этот «фон» входит в их (социальные) функции, то есть в состав характерного для упомянутых героев «образа действий», который включает в себя помимо прочего еще и предпосылки для развития сценария именно по такому пути, как наиболее вероятному в сложившейся социальной обстановке.

Таким образом, каждый герой действует на соответствующем только ему социальном «фоне». Данные «типические места» сохраняются, поскольку соответствуют той социальной практике, которая отложилась в сознании сказителей как «норма образа былинного героя» и впоследствии стала эпической традицией.

Вместе с тем, наряду с отличиями «индивидуальными», строго относящимися к конкретному сюжету и, соответственно, одному персонажу, существуют и некоторые характерные черты, объединяющие лишь часть героев. Кроме того, есть «типические места» изображения «фона», свойственные только нескольким героям, но не всем. Так, например, изображение подросткового «хулиганства» мы можем встретить в сюжетах: «О Добрыне», «О Дунае», «О Козарине[9]» и частично в сюжете «О Ваське Буслаеве»[10]. Несмотря на сходство ситуации и наличие одинаковых обстоятельств, отношение к подобному «хулиганству» (в социальной практике) в зависимости от сюжетов достаточно сильно отличается. В то время как «хулиганство» в одних сюжетах: «О Добрыне» и «О Дунае» воспринимается как само собой разумеющееся, даже одобряемое поведение[11], в других сюжетах: «О Козарине[12]» и «О Ваське Буслаеве» можно заметить уже негативное отношение к подобному поведению[13], которое зачастую открыто называется «разбоем»[14].

Примерно такой же органичной частью «фона», по всей вероятности, можно считать традиционное отсутствие отца у богатырей-«сирот» (Добрыни, Вольги и т.д.), являющееся в социальной практике установлением строго функциональным (другого «отца» кроме князя Владимира у «отроков» быть не должно, практически все остальные социальные связи обрываются)[15]. Со временем такое положение сменяется сначала появлением «эрзац-отца» в противовес князю Владимиру («Крестного батюшки» ‑ «Владыки Черниговского»[16]) у Ивана Гостиного сына, Алеши Поповича, в некоторых случаях также и у Дюка, а затем подчеркнутым наличием родного отца (действующего) у Чурилы Пленковича и Данило Игнатьевича.

Это наглядно показывает постепенный переход в социальной практике от подчинения (службы) князю (единственному символу государства) к службе князю и церкви (символу веры), а впоследствии к эгоистичному и меркантильному восприятию «службы» государству (князю Владимиру) как к лишенному функционального наполнения элементу эпической повседневности («Нет нам ничего от князя от Владимира»[17]).

В результате такого развития социальной ситуации изменяется эпический «фон» – герой подчиняется уже только родному отцу (Чурило), и прислушивается только к мнению «крестовых (названных) братьев», которыми ограничивается состав референтной (для него) группы. Это резко отрицательно влияет на авторитет княжеской власти, а также на характер отношений князя с дружиной, в которой, таким образом, прерывается единство интересов (князя уже не считают «отцом» все его дружинники (отроки), служба князю становится работой, а не священным долгом[18]).

Традиционный характер отношений «отца» ‑ князя и «отрока» ‑ богатыря сохраняется, по большому счету, только в отношении иноэтнических (степных) элементов дружины. Это связано с тем, что князь, по всей вероятности, имел возможность крестить вновь прибывшего и установить, таким образом, освященное церковным обрядом «родство»[19]. При этом священный характер «братства» в дружине сохраняет свое значение[20] и остается функциональным элементом[21] «фона» (былинной) социальной практики. Изменяется лишь подчиненность эпического богатыря – допускается его служба не только («своему») князю (Дунай служил «королю ляховицкому», что является неотъемлемым «типическим местом» в сюжете «О Дунае»[22]).

Последнее обстоятельство, возможно, является одной из причин возникновения сильных «частных», не княжеских, и даже не боярских дружин, состоящих из богатырей (в сюжетах: «Чурило и князь», «Васька Буслаев и мужики Новгородские»), которые уже представляют угрозу государственным (князя и народа) интересам. В данном случае единого «типического места» (фона) выработано не было, поскольку условия социальной практики в Новгороде и Киеве резко различались.

В частности, «новгородские» сюжеты не показывают князя (Владимира) в качестве арбитра, способного повлиять на исход эпической интриги. Референтная группа (те, кто наблюдает за событиями, но не вмешивается в конфликт непосредственно) обычно значительно меньше Киевской и фактически она ограничена представителями церкви. Такое положение церкви находит свои аналогии в «Киевских» былинах лишь в отношении сюжетов «о Дюке» и «о Иване-Гостином сыне», что косвенно может указывать на время относительного (по-видимому, непродолжительного, поскольку киевские и новгородские герои обычно не взаимодействуют) соответствия условий социальной практики. Это вполне отражает старание эпической традиции показать в данных сюжетах реальное (а не клишированное) положение, сложившееся в социальной практике, несмотря на сходство в образе действий и способе осуществления функций Васьки Буслаева и Чурилы Пленковича.

По всей видимости, эпический «фон» менялся медленно в полном соответствии с развитием социальной практики, а потому часть признаков, актуальных для осуществления функций героя, сохранялась, вероятно, более длительное время и закреплялась традицией в качестве «фона» для действий целого ряда персонажей. Особенностью эпического «фона» можно считать отсутствие непосредственной связи с действиями героя. Иными словами, герой не может изменить социальный «фон».

Согласно воззрениям «исторической школы» на эволюцию эпического сюжета, которые стали почти «классическими» для современной фольклористики, существовавший некогда изначальный сюжет подвергся так называемой «порче» в крестьянской среде, что оставило свой отпечаток в виде изменения исторического «фона», на котором действуют герои. Именно благодаря этому он приобрел современный облик. Однако при внимательном изучении проблемы развития и видоизменения эпического сюжета ситуация уже не выглядит столь однозначной.

Сюжет, по всей видимости, не столько подвергается «порче», сколько приобретает новое значение в изменившихся условиях социальной практики, явно не имеющих отношения к условиям жизни тех людей, от которых он записывался. В результате таких изменений появляется новый социальный фон, отражающий несомненные признаки новых исторических реалий.

Изменение фона иногда приводит к переосмыслению его значения в обстановке новой социальной практики. Наиболее наглядно это можно наблюдать на примере «типических мест» былин, адаптированных к новым условиям. Их содержание переосмыслялось и подавалось в другой «аранжировке», с измененным значением, в новой системе знаков (мотив). Весьма показательный пример – былина о рождении богатыря:

Для сравнения возьмем типичное начало былины о Ваське-Пьянице (Пересмяке):

Истолкование в данном случае показано уже в типично христианской традиции:

…Выходила к вам мать пресвятая богородица,

Нетрудно видеть, что это «типическое место» (мотив в значении «устойчивой темы, проблемы, идеи») чудесного рождения видоизменилось в соответствии с новой системой знаков, характерной для общества с укореняющимися в социальной практике христианскими традициями. Более того, обе традиции изображения сохранились, несмотря на изменение значения «типического места». Это фактически означает, что они не замещали друг друга, не наслаивались, а присоединялись к имевшемуся эпическому комплексу.

Представленный случай отнюдь не имеет единичного характера.

В былине о Волхе Всеславиче есть еще одно важное «типическое место» ‑ мотив «хитрой учебы» и возмужания богатыря:

В ряде случаев героя отдают также в «учение книжное» и т.д. Судя по всему, обучение обычно разбивалось на три-пять этапов – сначала обучение «хитрости» (три этапа по три года) учение книжное (1 этап – 3 года), четье-петье церковное (1 этап – 3 года). Соответственно, герой обычно начинает деятельность после обучения на 10-15 году жизни.

По всей вероятности, данный «мотив» неоднократно трансформировался в ходе развития эпоса в соответствии с эволюцией древнерусской социальной практики. Одной из таких модернизаций, вероятно, третьей по счету, поскольку «учение книжное» особой популярностью на Руси среди недавних язычников до Ярослава Мудрого не пользовалось, является «типическое место» службы при княжеском дворе, которая понимается как череда последовательных этапов его обучения придворному этикету (вежеству):

Таким образом, эпос отражает как минимум три взгляда на престижное обучение и, соответственно, два изменения мировоззрения в отношении карьеры. Вместе с тем, кроме переосмысления старых мотивов в новых условиях социальной практики, которое потребовало частичной замены понятий, в эпосе, по всей видимости, присутствует изменение значения сюжетных ситуаций без трансформации «типических мест».

Если не учитывать переосмысления сюжетов, то некоторые из них сами могут оказаться вариантами одного и того же события, «увиденными», в буквальном смысле слова, с различных точек зрения: так, в частности, княгиня Евпраксия порезала руку на пиру в присутствии Чурилы:

Примерно то же самое в похожих обстоятельствах с участием Тугарина Змеевича:

Да садилася матушка княгиня Опраксия-королевична.

Она рушала, матушка Опраксия, лебедь белую,

В данном случае само «типическое место» не изменилось, так как не изменилась традиция пира, однако существенное изменение претерпела общественная оценка имевшего место события, поскольку модифицировалась практика гендерных отношений.

Сходство былинной «социальной практики» в передаваемом эпизоде обоих сюжетов налицо, несмотря на множество различий в предыдущем и дальнейшем повествовании. Поведение княгини не изменилось, поскольку ее действия сохранили функциональный характер в образно-символической системе данного общества. Знак готовности на определенные жертвы ради жениха всегда имел целью привлечь его внимание – впоследствии он трансформировался в обыденной практике в обычай пересаливания пищи (когда соль стала цениться больше, чем намеренное нанесение себе увечья как символ готовности подчиниться власти мужа, пролить за него свою кровь).

«Лебедь белая» во многих случаях славянской социальной практики выступает в качестве синонима невесты (Марья-Лебедь Белая в сюжете о Потыке). Необходимо обратить особое внимание на то место, которое занимает символика «белой лебеди» на почестном пиру. Отдельное ее упоминание в качестве некоего «третьего блюда» (десерта), возможно, указывает на нечто большее, чем простой каламбур[29]. К тому же, мясо лебедя очень жесткое и его употребление можно отнести скорее к символической замене какого-то первоначального, вероятно, важного ритуального действия. Кроме того, символика «лебеди белой» прослеживается и в сравнении с другими обрядами – так, например, эпическая княгиня Евпраксия резала (рушала) лебедь белую – признавалась в любви к Тугарину Змеевичу в сюжете об Алеше Поповиче. Это явление эпической социальной практики имеет близкие аналогии в статье 35 устава князя Ярослава, где говорится об обычае «краять сыр» (т.е. резать его) в ходе помолвки[30].

При этом необходимо отметить, что поведение эпической княгини Опраксии уже не выделяется на общем социальном фоне, допускающем внебрачные половые отношения, близкие по типу к куртуазным, но с русской спецификой:

У меньшого брата жона живёт с Переметушкой; ‑

По всей видимости, понятие «куртуазная любовь» было воспринято по-разному мужской и женской половинами социума Древней Руси. Начало ее распространения, скорее всего, можно связать с возрастанием социальной роли Богатырей в образе Гусляров – Ставра, Садко, Псевдо-Добрыни. Каждый из этих образов связан с путешествиями и возвращением героя из странствий к жене. Вполне возможно, что данный образ богатыря появился под косвенным влиянием деятельности трубадуров, как отзвук русского восприятия европейской лирики.

Для мужской части древнерусского общества новое веяние стало логичным следствием существовавших дружинных обычаев, органично вошло в их контекст и понималось своеобразно, в основном, в качестве нового варианта богатырского спора:

Специфика заключается в том, что в данном случае тема «запретной», «недосягаемой» любви мужчины к женщине и лирический ритуал ухаживаний за предметом обожания не привлекает внимания сказителя, поскольку это считается не характерным для образа богатыря в целом. Стереотип общества в отношении «богатырского» поведения изначально предполагает нарушение любых запретов для достижения поставленной цели. Напротив, стереотип «жертвенной любви», заботы об избраннике, стал основой женского поведения и одновременно темы «недосягаемой», «запретной» любви женщины к мужчине (вне брака).

Для женщины такая «ЛЮБОВЬ» действительно является трагической. Ее наказание – продажа или казнь на торгу[33], месть мужа[34], оскорбленного по причине неминуемых насмешек в случае огласки, – ничто в сравнении с целью, которой первоначально, по всей видимости, было замужество за наиболее престижным женихом.

Контраст социального восприятия в сравнении двух изображений былинной княгини Опраксии очевиден. В одном случае она получает однозначно негативную оценку[35].

В другом случае – поведение княгини не выходит за рамки социальной нормы:

Нетрудно видеть, что в эпических сюжетах налицо изображение не просто разных точек зрения на сюжет («правильных» или «неправильных», «идеальных» или «испорченных»), но разных вариантов социальной нормы в целом, которые не могут быть совмещены в одной социальной практике.

Таким образом, «порча» эпических сюжетов не является намеренным действием. «Испорченные» сюжеты, по всей видимости, со временем отделяются от своих «протографов» и существуют как отдельные новые произведения, отражающие эпическую действительность более позднего периода. В этом качестве они уже не вызывают в обществе отторжения, поскольку соответствуют отображаемой в них социальной практике. Исходя из этого, можно вести речь о существовании в рамках эпоса той же традиции создавать «свое» произведение «из кусочков чужих», что и во всей древнерусской культуре в целом (не только письменной).

По всей вероятности, до определенного времени эти части культуры Древней Руси развивались в одних и тех же или очень близких условиях социальной практики. Тенденции модернизации в них практически одни и те же, различаются лишь взгляды автора летописного либо эпического текста на ситуацию соответственно «сверху» и «снизу», отражающие уровень его компетенции, заинтересованности и осведомленности. Эволюция эпического мировоззрения показывает переосмысление эпических ситуаций, которое, по всей видимости, связано с разным восприятием происходивших событий в различные периоды исторического развития социальной практики и, соответственно, с историческим развитием сюжетного ряда эпических произведений.

Образы героев, несмотря на влияние «фона», имеют различия настолько фундаментальные по своему значению, что перепутать их невозможно в принципе. В тех случаях, когда это все же происходит, можно вести речь о наложении на одно имя образа действий двух (и более) разновременных героев. Именно образ действий и способ осуществления функций является причиной такого «наложения», но оно редко бывает абсолютным. Илья Муромец являет характерный тому пример – в сюжете о бунте Ильи против князя Владимира он называет себя: «Никита Заолешанин»:

Но по его поступкам все решают, что это был Илья Муромец:

Сам князь Владимир также обладает очевидными чертами разновременного происхождения. Он соединяет в себе образ Красного Солнышка, который «всех поит и всех чествует», образ князя-«повара» – данника иноземных «идолищ», образ слабого князя, обладающего силой меньшей, чем у его бояр (Чурило), образ князя – деспота, наказывающего своих вассалов, образ князя, всецело зависящего от бояр (пирующего только с ними), образ князя – покровителя «калик», образ князя-развратника, поощряющего «увод жены от живого мужа».

Каждый герой строго функционален, а потому все, что становится лишним для осуществления его функции, не входит в образ этого персонажа, а эпос пропускает мимо своего внимания.

Данное утверждение обычно вызывает справедливый вопрос о том, сколько же у нас всего эпических сюжетов и фигурирующих в них героев?

Вопрос очень интересный, он ставится уже не в первый раз, но при этом не теряет своей актуальности.

Во-первых, количество героев можно подсчитать. Это сделано, в частности В.И. Калугиным, в предисловии к изданию былин. При желании, возможно подсчитать все эпические сюжеты (есть указатели). Однако механический подсчет героев и сюжетов мало что дает без учета функциональной направленности героев и социальной обусловленности сюжетов.

Во-вторых, при рассмотрении эпических сюжетов и героев с точки зрения их функциональности можно, вслед за Ю.И. Юдиным, выделить «типы героев» по их отношению к ситуации[40]. Однако более продуктивным, по всей видимости, является использование доработанной методики В.Я. Проппа, благодаря которой можно заметить «дублирование» функции в сюжетах.

В частности, настрелять гусей-лебедей едет и Казарин, и Сухман. Кроме того, бывают одинаковые средства и способ, необходимые для исполнения функции у разных героев. К примеру, игра на гуслях функционально необходима и Ставру, и Садко, и Добрыне при встрече с женой на свадебном пиру.

Таким образом, нетрудно видеть, что некоторые сюжеты создавались в похожих обстоятельствах социальной практики, при которых актуальными были одинаковые средства и способ осуществления функции, то есть ориентировочно в один и тот же период развития эпоса и, соответственно, социальной практики. Это означает, что сюжеты и героев необходимо изучать не столько по их количеству – в разных местах одновременно могли воспеваться герои, совершившие похожий подвиг, необходимость которого существовала в социальной практике, но и по тем задачам, которые решаются в сюжетах.

Типов эпических героев по их социальному происхождению (что обычно показывают средства и способ достижения цели) и задач, которые они призваны выполнять, гораздо меньше, чем число героев и былинных сюжетов.

Исходя из этого, вопрос о количестве сюжетов и героев в социальной практике необходимо поставить несколько иначе: какие задачи общества ставятся в эпических сюжетах и какие по социальному происхождению герои их решают.

Вместе с тем, хотя функция героя одна, она исполняется по-разному в зависимости от конкретных условий социальной практики. Казарин и Сухман; Садко и Ставр очень похожи по средствам и способу достижения цели, но они отличаются по другим характеристикам образа, отражающим изменения, происходящие в социальной практике. Несмотря на сходство, каждый образ героя строго индивидуален.

Так, Илья Муромец никогда не борется со «Змеем», а Добрыня никогда не ловит Соловья-Разбойника. Алеша Попович не побеждает врага в честном бою (только обманом и подлостью), а Иван Гостиный Сын никого не соблазняет своей «щапливой походкой». Это не входит в характерные для них функции.

Два и более образа героя могут быть соединены под одним именем, но при этом они не смешиваются, а присоединяются друг к другу. Так, Илья Муромец получает силу от Святогора и от «Калик», Добрыня Никитич действует вежливо, но открыто в сюжете о Змее, а также скрытно и грубо в сюжете о Добрыне и Алеше.

И Добрыня, в сюжете о женитьбе Алеши, и Илья Муромец, в сюжете о Бунте Ильи, против князя Владимира, приходят на пир анонимно, они не называют себя, напротив, их «узнают»[41] и дают им (по характерным поступкам) имена известных ранее богатырей[42].

Таким образом, даже частичное подражание действиям известных персонажей при отсутствии противоречий общему стилю их поведения способно породить «дублирование имен», благодаря которому в эпосе и, соответственно, в общественном сознании возникает обманчивое ощущение «вечной молодости» эпических героев, изображение которой можно сравнить с «типическим местом» ответа Ставра на вопрос, «почему у него добры молодцы не старятся?»:

Имя в эпосе становится нарицательным, оно может изменяться в ходе восприятия социумом действий героя и соотнесения их с традицией. Это фактически означает, что имя героя перестает быть элементом, датирующим социальную практику. Скорее наоборот, особенности социальной практики в ряде случаев способны пролить свет на время действия эпического персонажа.

Исходя из этих соображений, возникает необходимость комплексного анализа эпического контекста. В отличие от метатекста, обычно лишенного конкретики (некто совершил то или иное действие, которое не было продолжено в дальнейшем повествовании), контекст предусматривает рассмотрение процесса и условий совершения, а также последствий того или иного действия поименно названных личностей.

Можно вести речь о том, что тот конкретный способ, которым совершался «подвиг» и специфические средства, благодаря которым достигалась цель, имеют большое значение для достижения престижного положения в социуме.

Цель не всегда может оправдать средства – «рыцарю» никогда не простят то, за что поощрят «асассина». Так, например, Добрыня не может позволить себе убить сонного богатыря, поскольку в этом случае ему «нечем будет выхвалиться».

Алеша Попович, напротив, всегда побеждает обманом, но и для него существуют определенные «табу»:

К «средствам» непосредственно примыкают те качества в поведении героев, которые дают определенные преимущества в социальной практике, приносят им удачу и успех. Эти качества известны почти поименно: «Богатство» Ставра; «Сила» Святогора; «Меткость» Дуная Ивановича, «Вежество» Добрыни; «Смелость» Алеши Поповича; «Щапление» Чурилы Пленковича и т.д.

Престижность подвигов, по всей вероятности, в общем соответствует иерархии потребностей общества. Люди похваляются на пиру одними и теми же типами «подвигов», но один тип хвастовства как инструмент повышения социального престижа всегда имеет преимущество над другими. Он, по всей видимости, является наиболее необходимым обществу, а потому самым актуальным для приобретения авторитета.

Подвиг Чурилы Пленковича, напугавшего своей разбойничьей свитой князя Владимира, имеет не меньшую известность и ценность для общества, чем подвиг Ильи Муромца, сбивавшего стрельбой из лука маковки церквей, а подвиг Дюка, «перещапившего» «самого Чурилу (!)», имеет не меньшую социальную значимость, чем победа Добрыни Никитича над «Змеем».

Вместе с тем, восприятие подвигов различалось: Сухман-богатырь совершил безусловно полезный для общества, подлинно героический поступок – отбил нападение вражеской рати, но его подвиг не был воспринят как актуальный (героя посадили в погреб до выяснения обстоятельств), поскольку приоритетной задачей, которую он обязан был выполнить, являлся захват живьем «белой лебеди, не раненой, не кровавленой», то есть девушки (полона).

Для сравнения нужно учесть, что Козарин, который дал князю Владимиру точно такое же обещание – «привезти» (настрелять) «белых лебедей», и вместо дичи привез в Киев свою сестру, «освобожденную» из татарского полона, не наказан, а наоборот, награжден, что и заставляет предполагать определенный подтекст (иносказание) в упомянутом приказе князя Владимира и обещании его богатырей (Сухмана и Козарина).

По мере того, как богатырями удовлетворяются одни социальные (эпические) потребности, сразу же возникают (выходят на передний план) новые потребности, которые также теряют свою актуальность вскоре после очередного изменения социально-экономической ситуации, возникновения или исчезновения каких-то особых обстоятельств, угрожающих стабильности древнерусской социальной практики.

Иными словами, считается поведение героя «подвигом» или нет, зависит от восприятия общества. Массовый героизм на поле брани обесценивает каждый подвиг в отдельности. То, что способны совершить многие, воспринимается уже не в качестве «подвига», а как социальная норма, то есть немодное поведение. Героем нельзя стать по своему желанию, им могут только признать с молчаливого согласия общества, независимо от мнения самого героя.

Наличие изменений в социальных представлениях о предпочтительном с точки зрения престижности статусе брачного партнера (гость, дочь гостиная, поляница, царевна); о желаемой форме брака (умычка, венчание, присяга, брачный контракт (ярлыки); о функциональном значении брака как социального института; о допустимости внебрачных отношений (Чурило и Катерина, Алеша Попович), позволяет говорить о значительных переменах в социальной практике.

Так, в частности, имелись следующие эпические предпочтения в отношении престижного идеала «любимой семьи»:

1. Внебрачные отношения (женщина как добыча и наложница).

3. Браки с иноземцами – поляницами (обоего пола).

4. Браки до гроба (супружеская верность как идеал).

5. Целомудрие (воздержание) (Калики, Сестра Петровичей).

6. Не вполне ясное наличие «паробков любимых» (Еким, Тороп) и «Бабьих насмешников», брак с которыми позорен для женщины по причинам, почти не имеющим отношения к социальному статусу[45].

7. Отношения, близкие к куртуазной морали (Чурила и Катерина).

Обосновать такие важные видоизменения социальной практики в рамках традиционного общества можно, по всей вероятности, трансформациями во внутриполитической обстановке и внешней политике и, соответственно, с течением времени.

Можно говорить о том, что для разных «пиров[46]» эпического общества актуальны различные по характеру (сфере применения) типы харизматических героев, обладающих соответствующей их образу сакральностью.

В отличие от так называемого «метатекста» (который отражает конечный результат эпического опыта, в том числе и в отношении представлений о сакральности), контекстуальные представления эпоса жестко «привязаны» к конкретным условиям социальной практики.

Каждому оберегу соответствует угроза, против которой направлено действие (особый тип Врага, с которым можно бороться при его помощи). Враг в данном случае обладает индивидуальным, четко очерченным социальным «лицом» – он может оказаться Зверем и «Царем» для Вольги; Богатырем из «земли неверной» для Ильи Муромца; бедностью и похмельем для «Голей»; чванливым боярином для Алеши Поповича или Чурилы и т.д. Враг то находится внутри социума, то за его пределами.

Основными (имеющими сакральное значение) средствами вытеснения страха (которые, по всей видимости, считались адекватными существующей угрозе) можно предполагать:

1. Переосмысление образа человека как одного из образов зверя («оборотничество» Вольги, характерные, «чудовищные» черты образа врага). Вольга – типичный охотник-оборотень, для которого «чужие» (люди) являются лишь одной из ипостасей дичи.

2. Наличие «оберегов» (котомка с «тягой земной» у Микулы, крест у Ильи Муромца, шапка «земли греческой» у Добрыни).

3. «Пьянство» (в сюжете о Добрыне и Дунае, О Василии Казимеровиче, который перед трудным заданием пьет чару «зелена вина», поднесенную по приказу Князя); Василий Пересмяка становится «добрым молодцем» после того, как похмелился в «кабаке» у князя Владимира, Илья Муромец, напившись на пиру и осмелев, топчет шубу царя Калина (подарок князя).

4. «Разврат» (Алеша Попович и сестра Петровичей-Сбродовичей, Чурило Пленкович и Бермятина жена).

5. «Гадание» (Приезд Ильи и привязывание коня вместе с богатырскими лошадьми, жребии в сюжетах о Садко, состязание в стрельбе из лука и т.д.).

6. «Принесение в жертву» с целью повлиять на исход ситуации (В сюжетах о Садко), самоубийство Сухмана.

7. «Спасение» (в форме «пострижения» в монастырь в сюжете о Данило Игнатьевиче), «Паломничество» в Святую Землю (В сюжетах о Ваське Буслаеве, о Каликах).

Судя по всему, можно говорить о том, что на различных этапах развития общества сформировались закрепившиеся в социальных атрибутах былинных героев представления о ритуальных мероприятиях наиболее действенных с точки зрения сакрального влияния на окружающую действительность.

Необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что почти все указанные «ритуальные атрибуты» (обереги) явно рассчитаны на восприятие их как особой системы знаков, которые могли быть поняты только теми, кто способен их правильно воспринять, то есть отечественным социумом прежде всего. Это означает, что оберег имел значение не только для его обладателя лично как некая духовная опора, символ веры, но и отражал принадлежность к определенному кругу лиц с особыми правами, которыми он наделял своего обладателя.

Более того, наряду с наличием контекста какого-то одного героя и характерных лишь для него особых условий осуществления функции, имеется возможность выделить в эпической социальной практике контекстуальные явления массового характера (но не распространяющиеся на весь эпос).

4.1.4 Эпическая «Мода» (социальная динамика[47])

Образ героя всегда актуален, он отражает насущные потребности общества. Его основное отличие – несоответствие норме, прежде существовавшей в данном обществе. Исходя из этого, по-видимому, следует различать модное и немодное (обычное) поведение, не дающее возможности повысить социальный статус, являющееся социальной нормой. Мода неуловима, ей может следовать каждый, у кого достаточно средств и способностей для имитации её образцов, но редко кто способен установить моду для других.

Обычное поведение, как правило, служит социальным фоном, подчеркивающим «Моду». Чтобы выделить её, необходимо выявить поведение личности, проявляющееся в противовес мнению основной массы, толпы. В наиболее полном виде это можно заметить на примере типического места похвальбы на пиру, где всегда выделяется из общего числа один из пирующих, похваставший (добровольно или по предложению князя) настолько необычно, что это спровоцировало недоверие или интерес со стороны окружающих и князя. В ряде случаев на подобное предложение со стороны князя «похвастать» выделяется лишь один герой:

От меньшого ему тут, князю, ответу нету… (немодный (общий) фон)

Выступается Иван-Гостиный сын…[48] (мода на общем фоне)

Он действует в условиях принципиально новой задачи, для решения которой еще нет алгоритма. Это подразумевает поиск новых средств и способа действий, необходимых для достижения результата.

Поэтому герой, вынужденный применять новые средства и способ достижения цели, создает прецедент и тем самым формирует ориентиры «модного» поведения:

Весьма показательные изменения наблюдаются в отношении награждения эпических героев. Так, например, в некоторых случаях желаемой для героя наградой является:

3. Право беспошлинной торговли («Торгуй веки по веку, пока Владимир жив») – в сюжете «О Ставре», «О Дюке».

4. Деньги, слава (в сюжете об Иване Гостином сыне),

5. Платье цветное (в сюжете об Алеше Поповиче).

По всей видимости, исходя из эпических представлений о наиболее предпочтительных наградах, можно говорить о четко обозначенных следах атрибутов престижности в былинах, которые подпадают под определение «моды».

Кроме того, целый ряд богатырей замечен в сюжетах с так называемым «сватовством», но имеется возможность отметить не только «моду» на жен – иноземок (поляниц), но и «моду» на мужей – иноземцев (поляниц, в том числе – Тугарин), (Гость Соловей Будимирович, Царище-Кощерище в сюжете об Иване Годиновиче и т.п.).

Кроме «моды» на «жен» следует обозначить «моду» на половые отношения в псевдоромантическом, трагичном, почти куртуазном стиле с поправкой на русскую действительность – в сюжетах: «О Бермяте и Чуриле», «О сестре Петровичей-Сбродовичей», а также «моду» на особые дружинные отношения не вполне ясного характера[50].

Но, несмотря на пресловутую «сексуальность» русского средневекового общества, по-видимому, имелись периоды обратного отношения к сексуальности вообще. В связи с этим нужно отметить «моду» на паломничество (каличество), в ходе которого соблюдалось воздержание от греховных действий и «моду» на «постриг» (в сюжете о Даниле Игнатьевиче).

Можно также выделить «моду» на скачки (сюжет об Иване Гостином сыне, О Дюке, О Чуриле[51]), «моду» на щегольство как основу престижа (О Дюке); моду на поиск «поединщиков» в поле как определенное влияние иноэтничных (кочевнических и варяжских) компонентов дружины, для которых оседлая жизнь в Киеве непривычна и неприбыльна без добычи – охоты на пресловутых «белых лебедей» ‑ невест, но фактически – девушек, взятых в полон[52] под предлогом женитьбы[53]. По свидетельству арабских источников, если девушка не сохранила себя, то ее продавали[54].

Благодаря наличию в былинах «моды», обусловленной изменениями представлений о престижности (и соответственно, ее восприятия в рамках «эпической» модели сохранения традиции), а также «фона» (условий социальной практики), на котором происходит действие, имеется возможность показать присутствие четко выраженных «слоев» в эпических материалах. Необходимо отметить, что они имеют разную протяженность во времени (эпическом). Так, например, «мода» на щегольство и внебрачные половые контакты как элемент престижного поведения встречается реже (и по отношению к сюжетам, и к персонажам), чем «мода» на поединки с иноземными «нахвальщиками» и браки с «поляницами».

Соотношение всех видов «Моды», которые являются частными (контекстуальными) случаями социальной нормы в рамках эпического стиля, показывает развитие метатекста, представляющего собой квинтэссенцию социального опыта через присоединение одной, ранней социальной нормы к другой, имеющей более позднее происхождение.

Таким образом, то, что наблюдается в рамках русского героического эпоса, обусловлено социально. Эпический социум строго функционален по своему устройству и оно, данное устройство, имеет аналогии в летописных и этнографических материалах. Из этого следует, что эпические реалии некогда были отражением реально существовавшей социальной практики, которая «принадлежит к исторически изменяющимся системам»[55].

4.1.5 Общая теория сопоставления эпоса и летописей

Версия соотнесения эпического и летописного отражения социальной практики базируется на утверждении В.Я. Проппа о том, что былина (художественное произведение) выражает некие «чаяния и идеи» народа. С этим можно согласиться, но «идея» на пустом месте не возникает, она всегда порождается вполне конкретными причинами исторической социальной практики, которые являются одинаковой основой для эпического и летописного отражения социальной практики.

Таким образом, чтобы произвести более точную датировку и соотнести эпическую информацию с летописной, необходимо выявить «идеи», общие для эпоса и летописей. Сложность в том, что не все идеи, которые являлись актуальными для создателей и продолжателей устной исторической (эпической) традиции, были актуальными для летописцев (и летописей соответственно). Наибольшие трудности возникают на этапе отождествления этих «взглядов» и «идей», поскольку создателями летописей и былин они по-разному акцентированы и облачены в различную форму.

Вместе с тем, полностью абстрагироваться от современных им реалий и описать социальную практику, пользуясь исключительно «типическими» местами библейских сюжетов, летописцы также не могли. Поэтому часть «идей», общих и тождественных для летописного и эпического взгляда на ситуацию, выявить можно.

Идеи, которые имеются в эпосе, могут быть рассмотрены на примере выводов, сделанных на основе выявленной эпической «моды» на тот или иной образ героя. «Идея», в данном случае – то, ради чего былина создавалась, ее основной замысел, призванный раскрыть пути решения актуальной для общества проблемы.

1. Идея непротивления брату: (Данило Ловчанин).

2. Идея женитьбы князя на полянице: (Добрыня и Василий Казимерович, Дунай, Сухман).

3. Идея престижной выдачи замуж княжеской дочери: (Соловей, Добрыня).

4. Идея борьбы с разбоем и распространение веры: (Потык, Илья, Добрыня).

5. Идея престижной поездки (паломничество в Киев через другие земли): (Илья, Иван-Гостиный сын).

6. Идея престижной поездки (паломничество в Иерусалим): (Калики, Василий Буслаев).

7. Идея противодействия монополизации боярами права пира (совещания) с князем: (Псевдо-Илья и Голи, Василий Пьяница).

8. Идея героя – Гусляра: (Ставр, Садко, Псевдо-Добрыня).

9. Идея «спора» с киевским князем (Иван-Гостиный сын, Ставр).

10. Идея олигархического подавления «мужиков» разбоем: (Чурило, Василий Буслаев, Хотен).

11. Идея превосходства городов в споре с Киевом (всем Киевом ручаются против): Алеши Ростовского, Дюка Галицкого, Ивана-Гостиного сына и Владыки Черниговского.

12. Идея допустимости неблагородного поведения в отношении врага (Алеша).

13. Идея «единого круга богатырей» для защиты Киева: Илья и голи.

14. Идея взимания дани с поляниц: (Добрыня и Василий Казимерович, Потык).

15. Идея борьбы князя с богатыми вассалами: (Ставр, Данило Игнатьевич, Дюк).

16. Идея объединения князя и селян (смердов?) для сбора дани: (Микула и Вольга(1)).

17. Идея объединения под властью князя для противодействия непосильным налогам (Вольга и Микула (2), Глеб Володьевич, о Щелкане).

Эти 17 идей выявляются в эпосе и летописях достаточно легко, но прикрепить их к конкретной дате возможно далеко не всегда, поскольку они являются типичными для всей эпохи Киевской Руси и упоминались неоднократно. Поэтому «выявить» еще не означает «датировать». Можно лишь попытаться показать их актуальность для того или иного периода внутри эпохи Киевской Руси, но такая датировка в любом случае будет очень приблизительной и волюнтаристской.

По всей видимости, можно вести речь о прикреплении идеи борьбы с разбоем и распространения веры к концу X – середине XI вв., идею спора с Киевом других городов – к концу XI в., а идею героя – Гусляра, основная черта которого – стремление к богатству и независимости, с периодом политического обособления русских земель (начало – середина XII в.). Идею единого круга богатырей, на основании Лаврентьевской летописи, в которой есть упоминание о «Калкском побоище и 70-ти храбрах», аналогичное имеющемуся в «Былинах и записях XVI – XVIII вв.», можно определить как появившуюся не позднее ее составления, то есть, до XIV в., а если учесть ее собственную датировку, то в XIII в.

Идея паломничества в Иерусалим возникает, по-видимому, как альтернатива значению Киева как духовной столицы христианской Руси, когда авторитет паломничества к священным водам реки Почайны, в которой происходило крещение Киева, был заменен авторитетом паломничества к реке Иордан, не требовавшим посещения Киева. Авторитет Киева, как «второго Иерусалима», по-видимому, имел место в древнерусской социальной практике, и в связи с острыми политическими противоречиями потребовал замены на посещение «первого» Иерусалима.

Судя по всему, остальные города Древней Руси к этому времени уже имели святыни, монастыри и соборы, сопоставимые по значению с Киевскими (возможно, это вторая половина XII в., когда Киев был взят приступом и в нем «погорели церкви»).

Идея (эпического) братолюбия, по всей видимости, невозможна ранее второй половины XI в., то есть до появления и развития культа святых (невинноубиенных) Бориса и Глеба.

Идея общерусской борьбы с разбоем и распространение веры, по-видимому, относится к началу Киевского периода и очень актуальна для конца X – начала XI в., но заявлять о ее прикреплении только к этому периоду вряд ли возможно, поскольку и разбой, и распространение веры продолжались на протяжении всей эпохи Киевской Руси.

Идея экономического превосходства Галича (в лице Дюка) над Киевом (князем Владимиром и Чурилой), по всей видимости, является одной из последних в ряду эпических «идей», (начало XIII), но точного соотнесения с летописным изображением сделать невозможно, поскольку она появлялась в летописях и литературе («Слово о Полку Игореве») многократно.

Актуальность остальных «идей» также отмечена в летописях неоднократно (браки, борьба с вассалами, взимание дани и т.д.).

Таким образом, соотнесение эпического и летописного отражения социальной практики показывает возможность датирования трех периодов развития эпоса в рамках эпохи Киевской Руси и прикрепления к ним этих реалий. Большинство «идей» эпоса, в силу их «условной» актуальности, более точно датировать в настоящее время не представляется возможным.

Сложности, возникающие при попытках датирования сюжетов и актуальных «идей», настолько велики, что практически не позволяют дать однозначную привязку сюжета к определенной дате. Любые суждения по данному вопросу неизбежно являются, в лучшем случае, гипотезами.

Чтобы показать многовариантность прикрепления сюжетов к социальной практике различных исторических периодов, рассмотрим 17-ю «идею», пропагандирующую тезис объединения населения под властью князя для противодействия непосильным налогам на примере анализа сюжета былины о Глебе Володьевиче.

Этот эпический сюжет уникален тем, что его невозможно полностью отнести ни к киевскому, ни к новгородскому эпическим комплексам. Назвать его песней московского периода также трудно: действие происходит и не в Новгороде, и не в Москве, оно не имеет традиционного прикрепления к типическому месту пира при дворе у князя Владимира. Единственная возможность его соотнесения с конкретным периодом заключается в сопоставлении с сюжетами, содержащими такую же «идею», что позволит вести речь о соответствии социальной практики этих сюжетов, и, соответственно, исторических условий, в которых она развивалась.

4.1.6 Идея противодействия непосильным налогам

«Корсунская легенда» и былина о Глебе Володьевиче

На сегодняшний день существует почти официальное научное толкование данного эпического сюжета, имеющееся в тексте «Свода русского фольклора». Он характеризуется так: «Одна из самых редких былин, известна всего в 5 вариантах, причем 4 записаны в семье Крюковых и лишь 1 — за пределами Зимней Золотицы, на Мезени[56].

В начале XX века сюжет вызвал оживленную дискуссию между крупнейшими представителями исторической школы В.Ф. Миллером и А.В. Марковым, пытавшимся доказать прямую связь былины с одним из походов русских князей на Корсунь (Херсонес). Близкую к этой позицию занимали новейшие исследователи акад. Б.А. Рыбаков и М.М. Плисецкий, допуская, однако, что в былине «могло произойти слияние» поэтических рассказов о двух разных походах на византийскую колонию. В.Я. Пропп и Б.Н. Путилов высказали прямо противоположное мнение: «Скорее всего, былина вымышлена от начала до конца»… С.И. Дмитриева предполагает «восхождение былины к книжному источнику» … Вариант М.Г. Антонова, особенно вторая его часть, не имеющая аналогии в золотицких записях, позволяет уточнить представления о связи этого эпического сюжета с исторической действительностью…»[57].

Объяснения «Свода», мягко говоря, недостаточны – в частности, кроме указанных текстов былины «Глеб Володьевич» существуют неполные варианты данной былины, утратившие традиционную концовку, но сохранившие завязку сюжета (то есть причины, побудившие к его созданию, актуальные для общества идеи и т.д.), которые были записаны в казачьей среде:

И да там царюет, там королюет на красная девица,

На красная девица-душа Маринушка дочь Кайдарова.

И да кораб по морю бежит, – она пошлину с него брала,

И да кораб к яру да он подвигался, – она другую с него брала,

И да кораб на аир да он выгружался, – она третию брала.[58]

Неточности на этом не заканчиваются – налицо явная тенденция к упрощению ситуации в отечественной историографии фольклористики. Например, вырвана цитата из контекста предложения В.Я. Проппа, которая в полном виде выглядит иначе и меняет смысл едва ли не полностью: «Однако, скорее всего былина вымышлена от начала и до конца (выражается сомнение – курсив мой ‑ С.К.), хотя в ней и отразились смутные воспоминания о Корсуни (Корсунь – Херсонес, греческая колония в Крыму на Черном море), о торговых связях русских купцов (утверждение, фактическое признание исторических реалий ‑ С.К.), а может быть – и о походах русских князей на Византию (допущение историчности под определенным условием ‑ С.К.)».[59]

Точку зрения Б.Н. Путилова также невозможно упростить до примитивной оппозиции Б.А. Рыбакову и М.М. Плисецкому. Она более сложна и включает признание некоторых деталей быта, вполне «исторических» по происхождению – таких, как «перчаточки», смысл которых раскрывается им аналогично суждению А.В. Маркова[60]. Другое дело, что он предполагал существование принципиально значимых и, соответственно, несущественных элементов эпического сюжета: «В географической номенклатуре былины преобладает эпическая условность. В названиях «город Корсунь», «море Корсуньское», … возможно, преломились воспоминания о греческой колонии Корсуне (Херсонесе) на крымском берегу Черного моря, с которой Киевская Русь имела торговые связи. Принципиально значимым для сюжета является то, что Глеб Володьевич — русский князь, а Маринка — чужеземка»[61]… То есть, принципиально значимым для Б.Н. Путилова являлось исследование эпических мотивов в рамках метода В.Я. Проппа, который также не отмежевывался от изучения «исторической составляющей» полностью, но считал его затруднительным в отсутствие приемлемой методологии.

Если встать на позиции В.Я. Проппа, цель изучения былины состоит в том, чтобы выяснить, «в какую эпоху и при каких условиях зародился художественный вымысел» … сюжета … «и как он изменялся с течением времени». Однако интерпретация в этом случае становится слишком абстрактной – речь в былине идет не только о том, что Маринка «чужеземка», и уж во всяком случае, это не является причиной развития сюжета, который в центр внимания ставит конкретные экономические интересы узкой группы купцов и их князя (не общерусские, а лишь новгородские).

Точка зрения Б.А. Рыбакова не менее ущербна, поскольку обосновать экономические интересы русских купцов ему также не удалось – пошлины, о которых писал А.Л. Якобсон, выколачивались с горожан[62]. Если следовать здесь логике Б.А. Рыбакова, то былина должна сообщать о восстании горожан против Маринки, а не о взятии города княжеской дружиной, сопровождавшемся резней:

Более того, единственное указание на захват русских кораблей корсунянами, более или менее подходящее под описание сюжета, относится к деятельности других русских князей, описывает, по сути, пиратство и непосредственно город Корсунь не затрагивает: «Корсуняне, напав, русские корабли разбили и многое богатство забрали» … «Владимир с Давидом Игоревичем и Ярославом Ярополковичем … сошедшись с войски Корсунскими у града их Кафы победил»[64]. Корсунь здесь выступает в очень широком смысле, скорее всего, как «город» в древнерусском значении этого термина, то есть город с пригородами, либо, что также возможно, исходя из греческого значения этого термина (полуостров), «корсунянами» могли называть жителей Крыма вообще. Следует заметить, что Б.А. Рыбаков отказался рассматривать этот вариант: «Былина «Глеб Володьевич» слила двух князей воедино, и если один из них, несомненно, Глеб Святославич тмутараканско-новгородский, то другой, по всей вероятности, ‑ Володарь Ростиславич, но не Владимир Мономах»[65].

В настоящее время, как третий вариант, встречается контаминация обеих точек зрения, что позволяет одновременно рассматривать сюжет как свидетельство отражения в эпосе исторических реалий XI в. (Б.А. Рыбаков) и идеологическую «защиту классового строя против родового» (В.Я. Пропп).

Ф.М. Селиванов, комментируя былины, зафиксировал это усредненное, наиболее распространенное мнение: «Маринка в Киеве чуть было не погубила Добрыню Никитича (см. былину № 8 «Добрыня и Маринка»). Здесь коварная женщина с тем же именем творит злые дела уже на «международном» уровне, обирая иноземных гостей-корабельщиков и даже отбирая у них корабли.

Русские князья неоднократно совершали походы на город Корсунь (стоял вблизи нынешнего Севастополя), крупный торговый центр на Черном море. Один из походов связан с женитьбой Владимира Святославича на греческой царевне Анне (конец Х в.). Другой поход на Корсунь, более определенно отразившийся в былине, осуществили русские князья Глеб Святославич и Владимир (Володарь) Ростиславич в 70-е годы XI в. Поход происходил во время безвластия в Корсуни, о котором говорится в былине. Непомерные таможенные поборы в Корсуни — реальность; они служили причиной распрей между государствами. Как в таможню заходили, не протаможила... — Марина, взяв высокие пошлины, очевидно, не разрешила торговать купцам Глеба Володьевича»[66].

Вполне возможно, что именно этот поход послужил причиной создания былины. Однако в сообщении о нем нет подтверждения самих боевых действий, так как В.Н. Татищев писал скорее о намерениях, чем о свершившемся факте. Судя по его сообщению, войска отправились в поход против Корсуни, но вскоре после смерти Святослава были возвращены: «Всеволод же войско всё распустил в домы и сына Владимира из Корсуня возвратил»[67].

Поход был как минимум не один – кроме предполагаемого похода 70-х гг. только доказанных захватов Корсуни, сопровождавшихся полным разгромом города, было три – в 989 г., 1299 г., 1433 г. Уже одно это обстоятельство не позволяет сводить смысл сюжета исключительно к таможенным спорам XI в. Исходя из этого, период, к которому можно отнести создание былины о взятии Корсуни и о Глебе Володьевиче, с учетом максимального количества версий, можно определить отрезком времени с конца X в. до 30-х гг. XV вв.

На первый взгляд, совершенно непонятно, реалии какого периода и в каком объеме отразились в былине. Для полноты картины необходимо обратить внимание на тот факт, что в X –XV вв. существовало как минимум два города с названием Корсунь (греч. Chersonesos, означает полуостров) соответственно, полуостровов было много – Таврический, Гераклейский, Трахейский и т.п.

Один из них ‑ «местечко Киевской губернии, Каневского уезда, при реке Роси, в 53 вер. от уездного города. Река Рось образует здесь быстрины и водопады. К. упоминается в числе городов, основанных, как полагают, вел. кн. Ярославом. В XI в. К. был уже значительным городом, за который спорили князья. В XIII—XV вв., от частых опустошений, К. стоял безлюдным»[68]. Основанный в 1032 г., этот город вполне мог послужить местом действия, тем более что под словом «море» в русском языке могло пониматься не только «море» в его современном значении, но и большое водное пространство, озеро (море Чудское в житии Александра Невского) и даже озерцо и т.д[69].

Второй – город Корсунь на черноморском побережье Крыма (Херсонес Таврический Гераклейский) известен с еще более раннего времени, лучше изучен, а потому является наиболее вероятным местом действия героев эпоса, летописных и житийных событий.

Справедливости ради можно согласиться с тем, что значение Корсуни Таврической находится, вне всяких сомнений, на первом месте: известно, по меньшей мере, о двух крупных походах русских князей на этот город (князь Владимир Святой, князья Глеб и Володарь). Более того, зайти к Корсуни на реке Рось «случайно» вряд ли вообще возможно в силу географических особенностей расположения.

Однако на этом состояние неопределенности не заканчивается – упомянутый в былине «Новгород» далеко не обязательно означает «Великий Новгород». В частности, гораздо ближе к Днепру находится Новгород-Северский, который известен с 1096 года в качестве столицы Северского княжества. С середины XIII в. это княжество оказалось между Литвой и Ордой, что существенно затрудняет формулировку каких-либо выводов о наличии либо отсутствии в нем какого-либо князя Глеба (литовского или русского).

Большая часть неясностей относится к сфере толкования этого эпического сюжета в целом и разъяснения содержащихся в нем мотивов. Былина имеет характер многослойного контаминированного сюжета. Купцы обращаются к князю Глебу за помощью против еретиков фактически как к Святому – заступнику истинно верующих. В данном случае имеет смысл предполагать не только соединение образов различных персонажей в одном (Глеб Володьевич), но и наличие связей с агиографией, «книжной» культурой и т.д.

С намеком на книжное происхождение исходного варианта сюжета в данном случае можно согласиться лишь частично, поскольку на это указывает только один из вариантов былины (М.Г. Антонова). По всей видимости, его необходимо рассматривать отдельно от остальных. Для былинных сюжетов столь подробная прорисовка деталей в целом не характерна[70]. Она обычно выступает в качестве признака, указывающего на период создания «исторических песен», что позволяет вести речь об ином восприятии событий, то есть, как минимум, о переосмыслении былины, или, что также вероятно, о ее создании на основе летописного или другого книжного сюжета в среде образованных поморов гораздо позже эпохи формирования былин.

Кроме того, нельзя не отметить, что князь с именем в былине – удивительная редкость. Князем Киевским, то есть общерусским, может быть только Владимир. Другие князья (подколенные) для сказителя являются безликой массовкой второго плана, достойной лишь обобщенного упоминания. Их статус заметно ниже, что обусловлено, по-видимому, соответствующей ролью в социальной практике.

Появление князя с собственным именем означает не просто сепаратизм городов и территорий, а повышение социальной роли князя в каждом отдельном регионе при понижении роли великого Киевского князя, либо при полном отсутствии у него какой-либо социальной роли вообще. Исходя из этого можно предполагать, что сюжеты о князе Вольге, князе Романе, князе Глебе, о Щелкане – имеют характер произведений переходного периода, когда традиционное обобщенно-схематичное изображение, характерное для общерусского эпоса, соседствует с реалистичным, рассчитанным на восприятие в рамках узкой территории.

Вместе с тем, актуальными в этот период были одни и те же проблемы, что показывает единство отраженной эпосом социальной практики в рамках всей Руси. В частности, в старине о Щелкане Дудентьевиче существует сходный момент, касающийся непосильных налогов:

Налицо общие с былиной о Глебе Володьевиче обстоятельства социальной практики, при которых наиболее актуальной, раздражающей общество до крайности, является идея противодействия ситуации, при которой пошлины и налоги взимаются буквально за каждый шаг. Первостепенной становится проблема снижения либо отмены налогов, собираемых иноземцами – разбойниками и еретиками.

Аналогично и в сюжете о Вольге и Микуле Селяниновиче причиной распри с мужиками являются многочисленные пошлины, воспринимаемые как разбой:

Нетрудно видеть сходство социальной практики – непосильные налоги, собираемые не князем, а кем-то со стороны, а также, надежда на «своего» князя, а не на князя Владимира как единственного защитника от «несправедливых» поборов. Вместе с тем, датировать сюжет по упомянутым в эпосе монетам необходимо с большой осторожностью, поскольку, например, «гроши» имели хождение с конца XII в., в середине XIII в. были повсеместно распространены в Западной Европе, а уже в XIV в. стали терять значение вследствие порчи денег.

Применение иностранной монеты, в частности литовских грошей, учитывая большой объем отношений с Литвой и особенно наличие литовских князей в новгородских пригородах, по всей видимости, было частым явлением. Поэтому воспринимать их наряду с «лобцами» и «артугами» как монеты, принятые Новгородцами только в 1424 году, вряд ли целесообразно.

Вместе с тем, князя Вольгу, по всей вероятности, необходимо различать с Волхом. Вольга являет собой персонаж комический, вобравший в себя изображение Волха, но «шиворот-навыворот». Образ Микулы в этом сюжете отличается своей обыденностью от более древнего, харизматичного образа Микулы в «тяге земной». При встрече со Святогором Микула пеш, как и Волх, при встрече с Вольгой Микула садится на коня. Возможно, это является простым совпадением, но на могиле Аскольда, являвшегося современником Олега Вещего, находилась церковь Святого Николая, имя которого обычно связывается с христианским именем Аскольда.

Поэтому, скорее всего, сюжет о Вольге и Микуле представляет собой позднее, модернизированное, то есть приспособленное к новым условиям социальной практики, переосмысление старого сюжета о Волхе/Вольге и Микуле.

По всей вероятности, в былине отразились типичные реалии Псковско-Новгородской социальной практики XIV века[73] в период обострения отношений между Псковом и Новгородом, которые включают, в числе прочих, приглашение псковичами еще некрещеного князя Ольгерда (Альгирдаса) с сыном, то есть, вполне возможно, «Вольги». Учитывая дату основания упомянутого в былине «Ореховца» (возможно, Орешка, построенного князем Юрием в 1323 г., за который шла война между шведами и новгородцами[74]), с наибольшей вероятностью можно относить модернизированную былину о Вольге и Микуле к Новгородским реалиям XIV ‑ XV вв, как это делал В.Ф. Миллер[75].

Данный тип эпической песни близок к сюжетам московского этапа, когда упоминания князей и стилизация песен о них «под старину» вообще становятся относительно частым явлением. В качестве типичного примера подобного сюжета можно привести песню о Князе Романе и Братьях Ливиках, в которой также воспевается победа русского князя с применением слегка модернизированного былинного изображения «оборотничества» главного героя по типу былинного Волха:

Модернизация заключается в частом изображении, наряду с порчей тетивы луков, порчи огнестрельного оружия, которое, по всей вероятности, начало входить в употребление в Литве, как минимум, с гибели Гедимина. Вряд ли это было ручное огнестрельное оружие – оно известно у арабов (модфа) с XII ‑ XIII вв., а в Европе появилось в виде аркебузы с XV в.

О массовом употреблении огнестрельного оружия также говорить не приходится, равно как и о «замочках», что можно предполагать более поздними деталями описания, домысленными сказителем. Но, по-видимому, эпический сюжет отражает реалии переходного периода, когда слухи о таком оружии и «мода» на него опережали его распространение:

Это, в принципе, наряду с упоминанием в сюжете Казани и Рязани указывает на XIV – начало XV в. как наиболее вероятный период создания такого сюжета. Если былина о Глебе Володьевиче также создана в этот период, то она вполне может отражать реалии одного из поздних походов новгородских ушкуйников за добычей. В этом случае вполне вписываются в контекст сюжета строки казачьего варианта о «распроклятых армянах с кизилбашцами», поскольку в данный период Корсунь входила в состав Трапезундской империи.

Вместе с тем, варианты сюжета о Глебе Володьевиче также указывают на относительно поздний характер былины и, вероятно, ее северное происхождение. Об этом можно предположить, исходя из упоминания Новгорода и Москвы, но при этом отсутствия ссылок на Киев и даже самого упоминания о Киеве, что характерно, прежде всего, для типично «новгородских» былин о Василии Буслаеве и о Садко.

Что касается исторического прототипа, то найти его в это время вполне можно. В XIV ‑ XV веках в новгородские пригороды был призван только один князь по имени Глеб (Наримант Гедиминович). Наряду с Глебом Святославичем[78] он мог стать одним из прототипов эпического Глеба Володьевича (неизвестно, было ли у Гедимина христианское имя). Полномочия призванного из Литвы князя были значительно уже, чем у князя Новгородского – непосредственно охрана пограничья, однако эти земли были отданы ему «в отчину и дедину», что ясно показывает его значение.

Согласно Новгородской IV летописи, он прибыл в октябре 6841 г., а затем выехал, оставив наместников, в 6846 г[79], затем летопись указывает на его бегство в Орду в 6853 г[80].

Интересы князя Глеба – Нариманта прослеживаются не только в Новгородских землях, но и на пограничье Литвы, в Пинском княжестве, связанном с торговыми путями по Днепру. Вместе с тем, в силу соперничества с Ольгердом он вполне мог осознаваться также и как «московский» князь. В летописи нет непосредственных сведений о том, что он совершил поход на Корсунь, но походы новгородских ушкуйников, правда, по Волге, в это время активизируются настолько, что зачастую неизвестны даже имена предводителей. На их фоне набег на Корсунь, находившуюся в стороне от основных торговых путей, используемых новгородскими купцами, возможно, казался настолько мелким рядовым событием, что просто не был замечен летописями.

В условиях подобной неопределенности появляется неизбежный дискурс между деятелями, известными по письменным источникам, и героями эпических произведений. Их совпадение возможно, но необязательно. Поэтому на первое место при датировке и истолковании былины необходимо поставить свидетельства реальной исторической обстановки – своего рода «дух времени», без которого эпический сюжет перестает отождествляться с определенным героем. Вероятно, именно из-за отсутствия данной концовки в казачьем варианте былина утратила одного из героев – Глеба Володьевича, сохранив Маринушку Кайдарову с характерным для ее образа типическим местом – сбором непомерных таможенных пошлин.

В былине о Глебе Володьевиче именно таким эпизодом является характерное нетипичное подношение Князю чары с «зеленым вином»:

Как поехала Маринка с той стены да белокамянной,
Приежжала к собе да на широкой двор,
Наливала чару зелена вина да в полтора ведра,
А да насыпала в чару зелья лютого,
Выезжала на ту жо стену городо́вую,
Подавала Глебушку она чару зелена вина:
«Уж ты на-тко на приезд-от чару зелена вина!»
А как принимаитьсе-то Глеб да единой рукой,
Ише хочёт он пить да зелена вина;
А поткнулсэ ёго конь на ножочку на правую,
А сплескал-то чару зелена вина
А да за́ тою да гриву лошадиную.
Загорелась у добра коня да грива лошадиная.
А как ту да Глеб испугалсэ жа,
А бросал-то чяру на сыру землю;
Ише как тут мать сыра земля да загореласе.
А как розьерилось ёго серьцо богатырськоё.[81]

В некоторых вариантах вино имеет эпитет «заморское»:

Если не воспринимать этот эпизод как образное изображение «греческого огня» или предложение отравы, уже упомянутой в летописи при описании смерти Тмутараканского князя Ростислава, а допустить, что перед нами простой рассказ очевидца о событии, то все сразу оказывается предельно понятным.

В данном случае очевиден тот факт, что рассказчик и, соответственно, князь, восприняли «зеленое вино» как «лютое зелье», что обнаруживает абсолютное непонимание случившегося события. Этот удивительный факт показывает, что сказитель передает былину «по старинке», не модернизируя ее, и, судя по всему, не осознавая смысл происходящего.

Существуют и другие варианты подобного типического места, например, в сюжете о Скопине:

Опущаитце кума во глубоки погреба,
Наливала она чару зелена она вина.
По краям-то зелье люто стоит, ключиком кипит,
По средине зьмея люта изьвиваитце.
Подносила эту чарочку кумушку:
«Уж ты выкушай, кумушко, чарочку![83]

Отравление зельем абсолютно неудивительно, и именно так былина трактует поведение Маринки Кайдаловны, но суть ее совершенно в другом – всем было известно, что хмельное, пусть и самое крепкое[84], не может гореть ‑ вино не горит, равно как мед, пиво и т.п. Только этим и можно обосновать испуг князя Глеба. Гореть может только СПИРТ, свойств КОТОРОГО, судя по сюжету, ни князь, ни его приближенные ЕЩЁ НЕ ЗНАЛИ и восприняли исключительно как попытку их отравить.

Поэтому то, что в чару на виду у князя насыпали «зелье» вполне объяснимо – спирт содержит немало сивушных масел, запах которых надо было чем-то замаскировать (обычно хмелем либо полынью[85]), более того, это было воспринято нормально, поскольку существовала традиция употребления «зельена» вина, то есть, судя по всему, вина с пряностями. Именно наличием сивушных масел в значительном количестве (чего без перегонки добиться весьма трудно) можно объяснить то, что «Загорелась у добра коня да грива лошадиная».

По-видимому, налицо первое упоминание о бытовании в качестве напитка так называемой «жженки», «горилки», то есть горящего спирта (бранд вайн), который в западной Европе и на Руси вошел в широкое употребление не ранее XIV века. Как выяснил В.В. Похлебкин, «В 1386 году русские ознакомились с виноградным спиртом, вывезенным из Кафы (генуэзской колонии в Крыму)…»[86]. Учитывая, что его распространение началось с XI века в Италии (в качестве лекарства), объяснить его появление в Крыму в более раннее время можно только деятельностью генуэзских колонистов, которые обосновались здесь не ранее 1170 г., когда они заключили с византийским императором Мануилом договор, по которому им открывались все черноморские порты, кроме Керченского и Таманского.

По мнению В.В. Похлебкина, «все виды вина назывались до XIII в. исключительно просто вином, иногда с прилагательным «кислое» или «осмърненено» (сладкое, десертное, пряное)»[87]. Соответственно, датировать этот эпизод сюжета с наибольшей вероятностью можно периодом с XIII до XIV вв., когда стало появляться вино «творёное».

Взятие Корсуни в письменных источниках отмечено трижды: в 989 г. (Князь Владимир Святой), 1299 г. (Ногай), 1433 г. (Едигей). Если при этом учесть, что разгром Корсуни был полным («не щадили ни старого, ни малого»), то остаются два похода – 1433 и 1299 г. В XV веке винный спирт уже был хорошо известен как в Европе (с 1334 и особенно с 1360-х гг.), так и на Руси. Он мог вызвать разве что интерес, но не удивление[88]. Следовательно, наиболее вероятное время разгрома Корсуни, упомянутое в былине о Глебе Володьевиче, относится к Крымскому походу Ногая 1299 г., который мог включать русских ратников и, по всей видимости, задержал дальнейшее распространение «вина твореного[89]» (упоминания с 1273 г.), а также винного спирта в регионе.

Кроме указанных косвенных признаков хронологической привязки эпических сюжетов, можно назвать и прямые – соответствие условий социальной практики, известной в отражении летописей по отношению к событиям данного периода, и эпической социальной практики. Здесь речь идет не о частных случаях (датированных фактах письменно зафиксированной истории, доказать отражение которых в былинах практически невозможно), а о массовых проявлениях, типичных фактах нашей истории в определенный период.

Типичные факты социальной практики в их массовом проявлении отражают «дух времени», «моду» на определенные действия, социальную норму, социальную «идею».

Как уже не раз отмечалось, В.Я. Пропп пришел к выводу о том, что «Идея есть решающий критерий для отнесения песни к той или иной эпохе»[90]. В данном случае имеется уникальная возможность сравнить идею сопротивления иноземным сборщикам податей в изложении эпоса и летописей.

По всей вероятности, восстания против «баскаков» и других «разбойников-еретиков», продолжавшиеся с середины XIII по XIV вв., являются причиной создания подобных сюжетов с характерными региональными особенностями – в каждой области свой образ «врага» (литовцы, татары, корсуняне, мужики-подорожники) и способ действия. Не меняется только мотивация – непосильное налоговое бремя и иноземец-еретик в роли сборщика пошлин.

Исходя из этого, весь комплекс сюжетов, с одинаковыми по социальной актуальности задачами, то есть по основной «идее», ставшей ядром создания сюжета (О князе Глебе Володьевиче, О Щелкане, О князе Вольге и Микуле, О князе Романе), по всей видимости, следует отнести к периоду (эпохе) XIII – XIV вв.

Таким образом, можно вести речь о том, что былины продолжали свое развитие уже после наступления татаро-монгольского ига, не претерпев при этом существенных изменений в средствах отражения реальности. Об этом можно судить в сравнении с новгородскими былинами (о Ваське Буслаеве, о Садко), которые показывают одинаковую с поздними киевскими былинами (о Чуриле, о Дюке) социальную практику: разбой боярских детей ‑ Васьки Буслаева и Чурилы в отношении «мужиков», чрезмерное обогащение отдельных «гостей» – Садко и Дюка. При составлении сюжетов, как правило, использовались прежние, но основательно переработанные, типические места. Коренные изменения, происходящие в социальной практике, заставляли изменять и модернизировать средства её отражения. В песне о князе Романе и Братьях-Ливиках – тот же эпизод с жеребьевкой, что и в былине о Садко, но при этом в типичном эпизоде «оборотничества» герой часто приводит в негодность огнестрельное оружие, что говорит именно об осознанной переработке с учетом исторических условий, а не о механическом переносе «мотива».

Соответственно, прерывание эпической традиции и прекращение развития былин (появления новых сюжетов) не было вызвано татаро-монгольским нашествием, поэтому его твердо можно перенести на более поздний период, начавшийся не ранее XV в.

4.2 Смена культурно-исторических моделей поведения в эпической социальной практике

4.2.1 Стадиальность и преемственность образа эпического героя

Социальный подход позволяет выявить в эпических материалах смену культурно – исторических моделей престижного поведения, социального фона и мировоззрения в целом. Престижность элитарной культуры предполагает массовое следование ее основополагающим компонентам. Исходя из этого, в дальнейшем появляется возможность соотнесения данных стадий развития эпической и летописной социальной практики и, следовательно, достижения эпического историзма.

Вместе с тем, необходимо отметить, что количество героев весьма велико, часть из них связана определенной преемственностью, но большинство богатырей не имеет даже таких «относительных» координат в эпическом времени.

Это может означать либо вхождение в общерусский (Киевский) эпос богатырей локального значения, либо наличие каких-то особых, не вполне ясных, обстоятельств социальной практики, которые не позволили этого сделать. Возможно, имело место наличие принципиально несовместимых героев, имевших в одинаковой мере высокую ценность для (киевского) общества. Характерный пример – отчетливо выраженный баланс сил в сюжете об Алеше Поповиче и Тугарине, за какового «все поруки держат», который мешал созданию такой преемственности, поскольку Тугарин Змеевич тоже в какой-то мере показан как «Киевский» богатырь в противовес «Ростовскому» наезднику. Социальное равновесие особенно сильно заметно в тех сюжетах, где герои не стремятся убить друг друга. Многие из героев выступают не в одиночку, а в тесном взаимодействии с набирающими силу социальными группами («голи», «богатыри», «церковь» в лице Владыки Черниговского, «Калики» и т.п.).

Киевский социум и князь Владимир, по мере развития социальных отношений, предстают в данных обстоятельствах не как «хозяин» богатырей и их руководитель (что имело место во многих сюжетах «об Илье Муромце», «о Добрыне», «о Дунае», «о Даниле Ловчанине»), но скорее как «арена» борьбы богатырей за влияние в киевском обществе (и во всей русской земле соответственно). В подобной ситуации социальная группа не может добиться абсолютного влияния, появляется некий «баланс сил», поэтому некоторое время в качестве престижных рассматриваются оба образца поведения (старый и новый), без преобладания того или другого. «Новый» тип поведения может оказаться неактуальным для ряда социальных групп («Голи» и «Боярина»). В подобных условиях преемственность как таковая, по всей видимости, не возникает, но два типа престижного поведения сосуществуют в социальной практике параллельно до появления образа героя, актуального для всех слоев общества.

Вместе с тем, «новый» тип престижного поведения в силу своей «свежести» всегда является более «модным», чем предыдущий, и вызывает определенный отклик в эпических материалах.

Становится очевидным: для того, чтобы установить (хотя бы относительные) координаты былинных героев в эпическом времени, необходимо понять, какую «моду» они устанавливали, какими потребностями общества обусловлено их появление, каким правилам они следовали и, соответственно, выразителями интересов каких социальных групп они являлись.

4.2.2 Последовательность социально ориентированных типов героя в цепи эпического повествования

Одинаковые «условия бытования» и происхождения эпических героев означают, по всей видимости, принадлежность к моде на определенный типаж (образ) богатыря. Только выяснив количество «типажей» героев в соответствии с их образом действия (поведения), станет возможным установление количества звеньев эпического повествования о богатырях независимо от их «совместимости». По этой причине необходимо возвратиться к систематизации эпического контекста.

Эпический «контекст», помимо всего прочего, включает в себя обычно стандартные (похожие, типизированные, но не идентичные) формулы характеристики личности, а также описания особенностей совершения подвига (способ, средства) и конечного результата (награды или наказания). Фактически, это почти сюжетная схема, точнее, ее основа, в которую вставить отдельные, чуждые ей элементы без изменения смысла и целостности представленного образа крайне сложно, поскольку они имеют функциональный характер и при их изменении становится непонятен смысл сюжета. Вместе с тем, исключения, возможно, связанные с непониманием устаревших элементов социальной практики, разным восприятием мужчинами и женщинами одних и тех же сюжетов (особенно связанных с любовными интригами), а также редким, но, безусловно, имеющим место волюнтаризмом сказителей и собирателей эпоса, разумеется, существуют.

Подобная (контекстуальная) формула состоит из следующих элементов:

1. Четкого обозначения географического и (или) социального происхождения[91] героя[92].

2. Описания основных качеств его поведения[93], на которые ориентируется сказитель (социальная роль).

3. Описания способа действия[94] и средств достижения цели, которые по традиции характерны именно для этого героя[95].

4. Описания результата похвальбы как цели, к которой стремился герой[96].

Сопоставленные в виде таблицы контекстуальные формулы позволяют обобщить все то, что связано с социальным статусом эпических героев, выделить их типичные черты (признаки)[97].

Для лучшего восприятия упростим таблицу до наиболее общих моментов социальной практики, сохранив каждой категории только тот образ действий, который не имеет аналогий с образом действий других групп. Очевидно, что их неповторяющиеся черты не являются характерными для их образа действий в целом (в каждом случае неминуемо наслаиваются черты бытовавших ранее эпических персонажей и героев, приходящих им на смену), но они отчетливо показывают отличия, которые были внесены ими в социальную практику.

При таком подходе к социальному составу героев остается только два типа «Гостей», по роду занятий претендующих на право беспошлинной торговли: Гость – гусляр и Гость – боярин / разбойник. Третий тип «Гостя»: Гость – крестьянин / воин по образу действий и применяемым средствам очень близок к типу богатыря – нахвальщика (поленицы).

Можно сгруппировать неотъемлемые черты их образа действий (без которых герои теряют свою узнаваемость, то есть, фактически, саму основу сюжетного типажа, его отличия от других богатырей), в соответствии с восемью выделенными основными категориями населения, из среды которых появляются богатыри. Часть характерных черт, которые показывают индивидуальность героя в рамках его «типажа», то есть «личные» отличия от других героев примерно того же происхождения и статуса, а потому не позволяющие «типизировать» их в принципе, не учитываются, остальные (типичные отличия) обобщаются по основному значению в рамках представленного диапазона.

Таким образом, можно выделить восемь основных типов социального статуса эпических героев:

Нельзя не подчеркнуть, что показана лишь наиболее упрощенная схема, отражающая только основные тенденции развития (эпической) социальной практики.

2. Отсутствие упоминаний о браке, сожительство

6. Отсутствие упоминаний о браке, целомудрие

8. Отсутствие упоминаний о браке, куртуазные отношения с поправкой на самобытность

6. Переодевание / сокрутничество (анонимность действий)

3. Захват полона (сватовство – захват женщин)

7. Борьба с вероломными боярами и «Царевичами»

6. Шляпа калики, целомудрие, верность, «золот чуден крест»

Нетрудно видеть, что это разновременные персонажи, поскольку имеются различия в том, какая именно задача стоит перед персонажем эпоса и каким образом, тактически, она решается различными героями. Для каждого времени характерны свои представления о том, что считать доблестью, подвигом, сакральностью и т.д.

Так, в частности, выявляются два основных типа «Гостиных детей», в зависимости от присущих им черт – среди прочих отличий наиболее ярким является подчеркнутое «вежество» Добрыни и Соловья Будимировича, с одной стороны, и подчеркнутое «невежество» Чурилы и Васьки Буслаева – с другой стороны. И это наиболее явные различия. В отношении «гостей» последнего типа (периода) можно отметить, что Чурило и Василий Буслаев появляются в примерно одинаковых (эпических) условиях, обладают сходными атрибутами (дружина, борьба против «голей» ‑ мужиков).

Выявление подобных нюансов социальной практики дает возможность предположить, что Новгородский эпос (по меньшей мере, сюжеты былин о Василии Буслаеве) развился не после гибели Киева, а в последний период существования Киевского эпоса, когда Новгород зависел уже не от Киевской, а скорее от Владимиро-Суздальской Земли.

В отношении каждой из представленных категорий можно выделить присущий только для нее образ действий, который характеризуется набором неотъемлемых признаков (характерных черт) типа героя.

Имена героев в соответствии с социальным статусом:

3. Богатырь-наездник (поляница) – Святогор, Дунай, Потык, Иван Годинович, Козарин, Сухман, Данило Ловчанин, Мишатычка Заморянин

5. Гость (гостиный сын) / Гусляр – Добрыня, Иван Гостиный сын Садко, Ставр, Дюк

6. Калика – Иванище, Касьян, Пилигримище, Игнат, Илья, Добрыня

7. Голь – Пересмяка (Ермак), Илья (Никита Заолешанин)

8. Гость (гостиный сын, в значении «боярин» / разбойник) – Хотен, Чурило, Василий Буслаевич

Фактически, полученные нами восемь «категорий» населения, способных при определенных обстоятельствах генерировать из своих рядов эпического героя, представляют собой нечто подобное социологической «репрезентативной выборке» (то есть показывают общую картину всей генеральной совокупности «богатырей»).

Вместе с тем, представленные образы действий героев обычно дополняются некоторыми необязательными атрибутами, которые могут принадлежать как предшествовавшим «исполняющим обязанности» (то есть носителям функции) эпического героя, так и последующим.

Исходя из этого, можно говорить об эволюции социальной нормы образа действий, которая представляет собой совокупность всех неотъемлемых признаков эпического героя и их изменений в соответствии с теми задачами, которые появлялись перед эпическим обществом, решение которых для него становилось наиболее актуальной проблемой.

Кроме того, в былинах отчетливо прослеживается отражение столкновения интересов социальных групп:

1. Антигероем для князя является иноземный правитель-разбойник.

2. Антигероем для крестьянина является горожанин-разбойник.

3. Антигероем для нахвальщика-богатыря (наездника-поляницы) является «тесть», то есть, тот, у кого берут «невест» (полон), а также Попович и Калика.

4. Антигероем для Поповича является нахвальщик-богатырь.

5. Антигероем для Гостя / Гусляра является князь и его подручные.

6. Антигероем для Калики является нахвальщик-богатырь.

7. Антигероем для Голи кабацкой является князь, бояре и иноземные нахвальщики – «Царевичи» с татарами.

8. Антигероем для Гостя (Гостиного сына-боярина / разбойника) является «Голь» и иноземные «гости».

Наряду с выявленными социальными стратами, представители которых выходят на передний план эпического повествования, нельзя не учитывать определенной преемственности функции богатыря в былинах.

Применим метод «социометрического» анализа в отношении прямых социальных связей эпических героев. Как уже упоминалось, Илья получает силу от Святогора (иногда – от калик), Добрыню в Киев приглашает Илья Муромец и т.д. Все повествование в былинах прикрепляется не к Князю Владимиру, в большинстве случаев исполняющему роль статиста, а к именитым богатырям, социальные действия которых находятся в центре внимания сказителей.

Реконструировать все звенья этой цепи социально значимых имен богатырей, а соответственно, событий, очень сложно, однако проследить социальные связи и преемственность функции эпического героя в ряде случаев допустимо.

Так, например, Вольга входит в контакт только с Микулой (А ≤ В), Микула (В) – только со Святогором и Вольгой, что можно выразить формулой: (А ≤ В ≤ С), но при этом (А ≠ С), то есть Вольга (А) не входит непосредственно в контакт со Святогором (С). Илья Муромец (D) входит в контакт (без посредников и статистов) только со Святогором и Добрыней (Е) (существуют былины об Илье и Добрыне без упоминания других героев) (А ≤ В ≤ С ≤ D ≤ E), Добрыня – с Дунаем, Алешей, Василием Казимеровым, Дюк контактирует с Чурилой, Чурило – с Бермятой, который имеет эпитет «Старой».

Таким образом, без учета героев-статистов (посредников) прослеживаются две отчетливо различимые цепочки:

1. Вольга – Микула – Святогор – Илья Муромец – Добрыня ‑ Дунай – Добрыня – Алеша (А ≤ В ≤ С ≤ D ≤ E ≤ F + E ≤ G).

Немаловажен тот факт, что Вольга, Микула и Святогор показаны без употребления типического места почестного пира у князя Владимира.

Первым на пир к князю Владимиру прибывает Илья Муромец в легендарном возрасте 30-ти – 33-х лет.

Теперь сравним это с наличием выявленного первенства («репрезентативной выборкой») представителей социальных групп.

Исходя из проведенного сопоставления прямой последовательности (цепочки) появления именитых богатырей в Киеве и сопоставления таблицы выходящих на первое место (в рейтинге социальных ролей) представителей социальных групп, можно выявить единую картину эпической (альтернативной) истории социальной практики.

Нетрудно видеть, что в этих «цепочках» не представлены богатыри из числа Калик и Голей, поскольку они выступают анонимно, не называя себя.

На этом фоне несколько иначе можно взглянуть на хорошо известные типы приспособления индивидов в обществе, которые представлены в работах Р.К. Мертона, рассмотренные им в отношении современного социума. Вполне возможно, что «ретритизм», который обычно рассматривается как «отвержение культурных целей и институциональных средств»[99], по крайней мере на почве древнерусской социальной практики, являлся функциональной необходимостью для достижения успеха в конкретно-историческом контексте жестко закрепленной структуры общества.

Наиболее отчетливо это явление можно проанализировать на примере образа «Васьки-пьяницы», некоторых сюжетах об Илье Муромце, в которых герой имеет чрезвычайно непривлекательный социальный статус героя – «Незнай-кто», – «голи», то есть, безродного бедняка. Такой в высшей степени маргинализированный статус позволяет герою оказаться вне общепринятой иерархии, стать в социальном плане «никем». Однако «никто» остается таковым только до того момента, пока не получает имени. Стереотипы восприятия поведения неизвестной личности позволяют обществу дать герою подобающее имя и, соответственно, статус члена социальной группы, для которой этот тип поведения считается характерным.

По всей видимости, эти герои показаны в эпосе под «псевдонимами» – наименованиями Ильи (Псевдо-Илья = Никита Заолешанин), Добрыни (Псевдо-Добрыня), а также Васьки-Пьяницы (Василий Пересмякин), которых признают в качестве «именитых» богатырей по характерным для них поступкам, а не по имени. Последний из них, Василий Пересмякин (прозвище от понятия «пересметить»[100], то есть сосчитать вражеское войско), подозрительно созвучен с именем Бермяты, который в ряде сюжетов также назван «Пересмякой», Пермякой, Ермаком, Пермятой, Племякой, Пересмякиным племянником и т.п., хотя «Голью» его (в сюжете «о Чуриле и Катерине») уже никто не называет. Возможно, такая ситуация сложилась по причине того, что он уже изменил (повысил) к этому моменту свой социальный статус.

На основании сопоставления традиционной последовательности появления имен богатырей, являющихся основными исполнителями функции Героя, с выявленными в эпосе социальными группами, добившимися доминирующего положения в социуме, мы можем составить представление о том, в какой последовательности социальные страты выходили на передний план и становились первостепенными по своему значению для общества. Это, соответственно, позволит восполнить (пояснить) имеющиеся лакуны в линии преемственности функции эпического героя.

Первая цепочка в таком сопоставлении выглядит так: Вольга (княжеский сын) – Микула (крестьянский сын) – Святогор (богатырь) – Илья Муромец (крестьянский сын) – Добрыня (Гостиный сын-наездник) – Дунай (Наездник-поляница) – Добрыня (получающий черты подобного Наездника и Калики-гусляра) – Алеша (Попович).

Вторая цепочка: Старой Бермята (по всей видимости, выходец из слоя «Голей») – Чурило (Гостиный сын) – Дюк (Гостиный сын).

Разрыв между этими двумя цепочками находится где-то на отрезке функции между Алешей (Поповичем) и Бермятой (Голью). Судя по всему, данный разрыв заполняется «Каликами» (область решений), носителями ортодоксально-христианской идеологии (Касьян), к которым тесно примыкают Псевдо-Илья и Псевдо-Добрыня, отличительной чертой которых является стремление действовать анонимно с использованием характерных «каличьих» атрибутов – «шалыги подорожной», «шляпы каличьей» и т.п., либо под прикрытием псевдонимов – Никита Заолешанин в отношении Псевдо-Ильи и т.д.[101]

Ни «Голь», ни «Калика» на пиру присутствовать не могут (из-за специфики своего низкого социального положения, не позволяющего занять подобающее место), поэтому их имена сложно заметить и выделить в общей последовательности функции эпического героя.

Таким образом, реконструированная функция эпического героя в наиболее общем виде выглядит так: Вольга I (княжеский сын) – Микула I (крестьянский сын) – Святогор (богатырь) – Илья Муромец (крестьянский сын) – Добрыня (Гостиный сын-наездник) – Дунай (Наездник-поляница) – Псевдо-Добрыня (получающий черты подобного Наездника и Калики) – Алеша (Попович) – Псевдо-Илья (Калика, которого на княжеский пир приглашает Добрыня), бунтующий совместно с «Голями» – Василий Пересмякин (Голь ‑ Васька-пьяница) (Бермята) – Чурило (Гостиный Сын) – Дюк (Гостиный сын).

Можно отметить, что в ряде случаев (в отношении «Никиты Заолешанина в частности, и т.п.) Добрыня выступает уже как некий статист, от которого требуется только его «вежество[102]», поэтому наиболее вероятный вариант последовательности функции эпического героя выглядит так: Вольга (княжеский сын) – Микула (крестьянский сын) – Святогор (богатырь) – Илья Муромец (крестьянский сын) – Добрыня (Гостиный сын-наездник) – Дунай (Наездник-поляница) – Алеша (Попович) – Псевдо Добрыня (гусляр) – Псевдо-Илья (Калика) – Васька-пьяница (Голь) = (Бермята) – Чурило (Гостиный Сын) – Дюк (Гостиный сын).

4.2.3 Алгоритм соотнесения эпического и летописного отражения реалий социальной практики Домонгольской Руси

Знаковые системы летописей и эпоса не совпадают, поэтому для соотнесения знаковых систем необходимо сначала привести их в приемлемую для этого форму, то есть провести нечто подобное социологической «операционализации»[103]. Проблема в том, что история подразумевает наличие последовательности и преемственности, которую эпос в явном виде показывает в отношении лишь некоторых героев.

Положение осложняется тем, что единая линия преемственности эпических героев нарушена включением в киевский эпос локальных эпических традиций, нашедших причудливое отражение в сознании народа. Общерусский эпос напоминает клубок из нескольких нитей исторического повествования о киевских богатырях князя Владимира, спутанных обрывками локальной традиции, перевязанных узлами позднейшей контаминации.

Этот «клубок» необходимо размотать на отдельные нити преемственности киевской, общерусской и локальной эпических традиций, а затем сравнить линии эпического повествования с общей линией исторического (летописного) повествования для последующей датировки.

Чтобы выявить общую преемственность эпических героев, был проведен их «социометрический» анализ. Результаты показывают, что преемственность не всегда существует в явном виде, то есть наследуется от одного героя другим поименно: Илья получает силу от Святогора и т.п. Часть героев буквально соприкасается друг с другом, фактически передавая эстафету функции героя по цепочке, но часть героев остается в таких случаях без преемственности.

После сопоставления (социального) происхождения героев с данными социометрического анализа оказалось, что места разрыва преемственности, когда прямого (поименного) наследования не наблюдается, фактически предназначены для героев с «низким» социальным происхождением. Они комплементарны предыдущим и последующим носителям функции (исполняют роли их антигероев или союзников) и идеально заполняют лакуну в эстафете функции.

Разрывы функции, по-видимому, связаны с наличием нескольких героев – продолжателей функции, имеющих «низкое» социальное происхождение, которые выступают под именами прежних героев (Псевдо-Добрыня и Псевдо-Илья).

В любом случае, все герои не укладываются в эту схему, что показывает наличие «параллельных» образцов (паттернов) героического поведения, сложившегося в близких условиях социальной практики в разных землях Киевской Руси.

Данное положение фактически свидетельствует о том, что эпос донес до нашего времени образцы поведения, существовавшие в разных землях (волостях) Киевской Руси. Сразу несколько героев с одним и тем же социальным происхождением являются образцами поведения с различной территориальной окраской: Гусляры – гости: Ставр Черниговский, Псевдо-Добрыня Киевский, Садко Новгородский; Бояре – Разбойники (гостиные дети): Василий Буслаевич Новгородский, Чурило Пленкович Киевский; Нахвальщики – поляницы: Дунай, Сухман, Козарин, Подсокольник; Богатыри – анти-поляницы: Алеша Попович Ростовский, Псевдо-Добрыня (Рязанский), Псевдо-Илья (Муромец или Заолешанин).

Наиболее вероятный вариант последовательности функции эпического героя Киевского цикла выглядит так: Вольга (княжеский сын) – Микула (крестьянский сын) – Святогор (богатырь) – Илья Муромец (крестьянский сын) – Добрыня (Гостиный сын-наездник) – Дунай (Наездник-поляница) – Алеша (Попович) – Псевдо-Добрыня (гусляр) – Псевдо-Илья (Калика) – Васька-пьяница (Голь) = (Бермята) – Чурило (боярин-разбойник) – Дюк (Гостиный сын).

Функция эпического героя киевского цикла нуждается в сравнении с функциями эпических героев других «волостей». Сохранилась, по-видимому, лишь одна локальная функция эпического героя (Новгородского цикла). Функция героя в новгородском цикле выглядит так: Садко (купец-«гусляр») – Пилигримище (калика) + голи (мужики Новгородские) – Васька Буслаев (боярин-разбойник).

Это доказывает, что эпическая функция героя, начиная с «Гусляра», развивалась в Новгороде синхронно, параллельно (не пересекаясь с киевской) ее развитию в Киеве, за исключением нюансов (спор с Галичем и т.д.). Это показывает, что и социальная практика в Новгороде развивалась аналогично киевской. Таким образом, политическое пространство Древней Руси не было единым, но образцы поведения формировались в условиях развития единого для всей Руси процесса социальных изменений. Следовательно, для всей русской земли в социально-экономическом плане были актуальны одни и те же тенденции моды в самом различном ее понимании – от моды на престижные действия, до идеологии (комплекса «идей»).

Начальная часть цепочки героических образов функции эпического героя также представляет особый интерес: образы Вольги, Микулы и Святогора изображены без упоминания церкви и типического места традиционного христианского приветствия, которое трудно не заметить в процедуре приезда богатырей ко двору князя Владимира. То есть сюжеты с участием этих героев устная историческая традиция относит к дохристианскому, а учитывая избегание изображения Киева, – к докиевскому периоду развития эпоса. По-видимому, христианизация может связываться с появлением получающего силу от Святогора Ильи Муромца, для которого христианские черты уже характерны.

Все это позволяет утверждать возможность выделения в функции эпического героя Киевского цикла трех основных этапов:

1) Дохристианского (Вольга, Микула, Святогор);

3) Удельного (Псевдо-Добрыня (Гусляр), Псевдо-Илья (калика, Старой), Васька-пьяница (голь, (Бермята) Старой), Чурило (боярин-разбойник), Дюк.

Удельный период Киевского цикла в отражении социальной практики почти во всем совпадает с Новгородским циклом, что означает тождественный характер развития социальной практики во всей домонгольской Руси от Юга до Севера (вдоль основных транспортных артерий – Днепра и Волги).

Остается только датировать выделенные периоды развития эпической функции. Сложность этой процедуры заключается в том, что любая датировка будет приблизительной и не может быть основана на чем-либо, кроме сравнения с материалами летописей.

Судя по всему, удельный период можно отнести к времени обособления Новгорода, а Киевский датировать на основании этих двух дат – от начала массовой христианизации (первая) до выхода Новгорода из-под власти Киева (вторая). То есть функция эпического героя Киевского цикла началась в дохристианскую эпоху, в конце X в., с принятием христианства, начался Киевский период, продолжавшийся примерно до отделения Новгорода (1136 г.) в конце первой половины XII в. Удельный период, начавшийся в первой половине XII в., продолжался, по-видимому, до конца домонгольского периода Киевской Руси, поскольку других образцов поведения в социальной практике, кроме тех, что известны в рамках Киевского эпического цикла, Новгородский эпический цикл не содержит.

Исходя из этого, за основу сопоставления письменной (летописи) и устной исторической традиции (эпос) можно принимать Киевский эпический цикл (функцию эпического героя Киевского цикла).

4.2.4 Эволюция системы эпических образов героя в древнерусской социальной практике

Исходя из проведенного исследования, можно сделать выводы о том, что социальная практика древней Руси не укладывается в общепринятые рамки представлений о традиционном обществе. Налицо явные процессы модернизации, отразившиеся в смене представлений о герое и способе достижения желаемого им статуса. Этот тип достижения в основном является переходным от целерационального к ценностно-рациональному типу.

Все указывает на то, что схемы развития древнерусского общества изначально не являлись линейными. Социальная норма не была жестко установленной традицией, более того, традиция развивалась путем дополнения и разъяснения существующих норм.

Ценностно-рациональный тип достижения не был результатом воздействия христианской либо какой-то иной идеологии на социальную практику, напротив, именно существовавшее в социуме положение вещей, социальная действительность, диктовали необходимость внесения изменений в социальное восприятие действий отдельных личностей. Эпос в данном отношении является уникальнейшим источником по изучению и социальной практики, и социальной истории, поскольку социальные нормы Древней Руси, отраженные в эпосе, позволяют показать последовательное изменение подходов к восприятию понятия «общественных ценностей».

Проблема, встающая перед представленным в эпосе обществом, более всего подходит под определение «вызова цивилизации» в трактовке А. Тойнби. В случае появления любого «вызова цивилизации» (извне или изнутри) общество не может не реагировать на происходящее, поскольку в противном случае погибнет сама цивилизация, образ которой ясно читается в изображении тех ценностей, которые считают необходимым защищать богатыри:

На первом месте в этом перечне стоит не «Вера» (в значении религии), а средоточие социально-политических и культурных ценностей, которое субъективно воспринимается как Киев-град.

Справедливости ради надо отметить, что эти социально-политические культурные ценности богатыри начинают разрушать в тех случаях, когда данная культура оценивается ими как «чужая» цивилизация, в которой для них уже не осталось места:

Акцент здесь сделан на уничтожаемых украшениях – «чудных крестах», «золоченых маковках», то есть культурных ценностях, красота и значение которых неотделимы от нормы социально-политического образа Киева ‑ стольно-киевского князя и богатырей, а не боярской дружины, которая с ним пирует. Богатыри представлены как украшение Киева, а культурные ценности – как их заслуга и собственность, которую они вольны взять себе при нарушении ранее существовавшей социальной нормы. Примирение возникает как восстановление нарушенной нормы, возвращение к прежней системе ценностей в социальных отношениях на новом этапе развития цивилизации.

Следует подчеркнуть, что социальная система в результате такого возврата к старой системе ценностей все же не остается прежней, поскольку изменяется расстановка сил в обществе и появляется новый стиль престижного поведения, который не имеет аналогов в традиции. Изменения возникают как раз в тот момент, когда характер взаимоотношений между людьми становится традицией, резко ограничивающей социальную мобильность необходимостью достижения целей в рамках четко очерченного стиля престижного поведения.

Таким образом, эпос отражает существование циклического изменения типа целедостижения: от традиционного к целерациональному; от целерационального к ценностно-рациональному; от ценностно-рационального к традиционному. Можно выделить три типа процессов (уровня) циклических изменений при формировании статуса личности в социальной практике:

1) Естественные, связанные с неизбежными половозрастными изменениями статуса личности в семье и роде.

2) Повседневные, происходящие в контексте установленных социальных норм от одного престижного события (почестной пир и т.п.) до другого, в рамках отдельных социальных групп по роду занятий.

3) Социокультурные (цивилизационные), приводящие к повышению социальной роли определенной группы (политической, профессиональной, этнической) и вхождению отдельных ее представителей в состав элиты.

В контексте социокультурной (цивилизационной) трансформации, при переходе от одной, старой системы ценностей к другой, новой, в точке бифуркации (состоянии хаоса, когда возникает вопрос о кардинальном изменении общественной системы для ее выживания – быть или не быть?) возникает и получает одобрение целерациональный тип достижения поставленной цели. Основой способа решения стоящей перед богатырем задачи является образ поведения социальной группы, выходцем из которой он оказывается.

Поэтому эпический герой – всегда маргинал, решающий социальную проблему, для которой непригодны прежние способы ее решения. Входя в состав чуждой ему элиты, не имея характерных для нее навыков этикета, он становится «законодателем моды», поскольку стиль его поведения вынужденно отличается от традиционного поведения элиты.

Соответственно, можно вести речь о том, что представленный в восточнославянском эпосе целерациональный тип достижения цели в социальной практике является временным. Он действует и одобряется обществом только в условиях существования точки бифуркации (появления социальной проблемы, для разрешения которой норм еще не выработано), то есть в состоянии социальной аномии, переходного периода от прежних социальных норм и ценностей к новым, или восстановлению старых, когда однозначно легитимных ценностей, норм и правил не существует.

Следовательно, восприятие древнерусского общества как «традиционного» возможно только в отношении двух уровней формирования статуса личности в социальной практике. Цикличность развития статуса личности на третьем уровне приводит к историческому развитию общества в целом, поскольку цикл не возвращается к исходной точке, а приводит к временному закреплению вошедших в социальную практику изменений как «новой традиции», которая включает в себя старую, но ей не тождественна.

Вместе с тем, сам феномен исторического развития социальной практики также еще недостаточно изучен. Возможны явления «возврата» (ремиссии, частичного регресса) определенных исторических условий существования социума (и соответственно, отражения данной ситуации в «типических местах» эпоса) под влиянием факторов внешней или внутренней политики.

Существует вероятность того, что социальная практика отстающей, либо наоборот, опережающей в развитии центр периферии (Муром, Рязань, Ростов), или обособившейся окраины (Волынь, Галич, Новгород, Чернигов) периодически оказывала влияние на динамично развивающиеся центральные (столичные) области, что могло проявляться, кроме прочего, и в изменении восприятия уже «привычных» героев былин. Наличие указанных нюансов развития общества приводит к тому, что при ближайшем (социологическом) рассмотрении эпическое отражение социальной практики порождает вопросов гораздо больше, чем ответов.

Несмотря на все вышеперечисленное, для изучения исторических аспектов эпоса имеется определенная перспектива.

Прежде всего она связана с тем, что эпические материалы показывают одну и ту же логику развития ситуации (связанную с восприятием похвальбы и бахвальства) в публичной деятельности не только в рамках одного сюжета, но и всего комплекса былин в целом. Единая логика отражает единство эпического мировосприятия.

По всей видимости, эпические представления о социальной практике Древней (Старинной) Руси не имеют «случайного», «хаотического» характера. «Типические места» русских былин, по меньшей мере, первоначально, были расположены в строгом соответствии с представлениями о социальной практике, в рамках которой действует главный герой того или иного сюжета.

Исходя из этого, можно попытаться представить последовательность функции Героя в контексте появления в эпической традиции «известных» имен (образов) героев, отражающих чаяния и «идеи» эпохи.

Все действия персонажей «старинной» социальной практики находятся в объективной зависимости от ее условий и являются строго функциональными.

Функция эпического героя – богатыря, являющаяся сама по себе метатекстом социальной нормы, контекстуально очень варьируется как по этническому, так и по «статусному» ее наполнению. Все это указывает на стадиальное изменение взглядов общества в отношении важности тех задач, которые встают перед ним, и на представления о том, кто является наиболее способным решить эти (подчас очень специфические) задачи.

Две различные задачи одновременно не могут быть первоочередными (самыми актуальными), одна из них обязательно менее злободневна и решается позже другой. По всей вероятности, в соответствии с подобным изменением потребностей социума и приоритетов в его развитии формировался эпический сюжетный ряд и получала продолжение функция былинного героя. Последовательность таких изменений в эпосе, по всей вероятности, отражает порядок возникновения подобных процессов, происходивших в реально существовавшей социальной практике.

Таким образом, неизменной чертой эпического изложения является только функция главного героя (метатекст), но именно в соответствии с образом этого героя меняются атрибуты действующих лиц и способ достижения цели. Атрибуты действующих лиц и способ достижения цели изменяются в строгом соответствии с функциональной необходимостью конкретного персонажа и не переносятся сразу на образы всех героев, поскольку это неминуемо лишило бы их индивидуальности и отличительных черт, что в эпических материалах встречается достаточно редко.

Проведенное исследование показывает, что наибольшее значение для «исторического» изучения эпоса имеет последовательное изменение «фона» и «моды» в представленной эпическими песнями социальной практике. «Мода» показывает устойчивые тенденции в различных сферах социальной практики, в соответствии с которыми вынужден действовать герой. «Фон» представляет собой совокупность условий социальной практики, в которых герой осуществляет свою деятельность. Таким образом, «фон» и «мода» могут объединять сразу нескольких персонажей в рамках эпического цикла, что позволяет найти относительное хронологическое место этих героев в эпоху, о которой повествуют эпические сюжеты с их участием.

Всего в эпосе насчитывается (как минимум) 12 (основных) наиболее значимых для эпического общества (в максимальной мере выражающих интересы, способы и средства их удовлетворения) исполнителей (и соответственно, стадий преемственности) социальной функции главного былинного героя.

Функция эпического героя домонгольской Руси может быть разделена на три периода исторического развития – до христианизации, от христианизации до отделения Новгорода, от отделения Новгорода до конца домонгольской эпохи.

Эти периоды можно проследить в эпосе достаточно уверенно, однако, если взять наиболее датируемый отрезок (от христианизации до отделения Новгорода), можно попытаться вычислить приблизительную датировку остальных периодов.

Процесс осложняется тем, что период доминирования образа героя не возникает моментально, для него должны созреть условия. Четких временных границ он иметь не может в силу специфики развития средневековой социальной практики – информация и процессы изменения социальных воззрений распространялись относительно медленно из-за неразвитой системы коммуникации.

4.2.5 Периодизация и датировка эволюции образа героя в социальной практике

Для удобства расчетов за основу принимается период примерно с конца X – до начала второй половины XII в., в котором на пять эпических социально одобряемых образцов поведения (понятие «образец поведения» здесь и во всяком ином случае тождественно понятию «паттерн») приходится около 150 лет: (150/5). Если основываться на том, что указанный период начался образом поведения Ильи и закончился образом поведения Гусляра, то в среднем на каждый образ поведения – Ильи, Добрыни, Дуная, Алеши, Ставра ‑ приходится приблизительно от 25-ти до 30-ти лет.

Этот разрыв (допуск) вызван тем, что точные границы периода неизвестны и даются округленно). Даже если взять наиболее широкие допустимые границы периода – от 988 г. до 1136 г., получается примерно 148 лет на 5 образов героя, но даты могут быть и другие. В X веке христианизация только началась, политический распад Киевской Руси стал практически необратимым после смерти Мстислава Владимировича в 1132 г., что существенно сужает границы периода. Вместе с тем, начало массовой христианизации относится ко времени деятельности князя Владимира I Святого и не может быть датировано датой позднее его смерти в 1015 г. Таким образом, минимальный период с 1015 по 1132 гг. включительно в сумме дает примерно 118 лет на 5 образов героя. Таким образом, в среднем на каждого героя приходится от 23,5 до 29,5 лет.

Соответственно, таким же образом можно попытаться вычислить приблизительное время действия эпических героев до и после указанного периода.

До христианизации (X в.), по-видимому, существовало четыре образца поведения – Вольга, Микула, Святогор, Илья (он показан у князя Владимира только в возрасте свыше 30-ти лет, первые три героя не появляются при княжеском дворе). Таким образом, сохранившийся в эпическом отражении до нашего времени период социальной практики, который был до христианизации, насчитывает от 100 до 120-ти лет (25 или 30х4). Дохристианский период развития функции эпического героя известен с (1000- (100 или 120)) = (900 ‑ 880) годов. Исходя из этого, древнейший летописный образ киевского князя Олега Вещего можно при желании сопоставить с древнейшим эпическим образом поведения князя Вольги (I) (Волха Всеславьевича).

Период развития эпической функции героя после отделения Новгорода рассчитать сложнее, налицо 5 образцов поведения в Киеве: Псевдо-Добрыня (Гусляр), Псевдо-Илья (калика), Васька-пьяница (голь), Чурило (боярин-разбойник), Дюк. А также 4 образца поведения в Новгороде: Садко (купец-«гусляр») – Пилигримище (калика) + голи (мужики Новгородские) – Васька Буслаев (боярин-разбойник).

Судя по всему, развитие функции эпического героя в Новгороде остановилось раньше, чем в Киеве. Если считать началом удельного периода 1136 год, то время обособленного развития эпической функции героя в Киеве составило от 125 до 150-ти лет, а в Новгороде – от 100 до 120 лет. Окончание развития эпоса, воспевающего Новгород, почти совпадает с началом Татаро-монгольского нашествия – 1136 + (100 или 120) = 1236 ‑ 1256 годы. Развитие последнего периода Киевского цикла представляет собой своего рода загадку, поскольку его окончание происходит значительно позднее: 1136 + (125 или 150) = 1261 – 1276 годы. Это означает, что, по-видимому, либо не успел развиться образ Дюка, оказавшийся тупиковым, или образ Галичского героя некоторое время развивался после разгрома Киева самостоятельно, пока сохраняла силы Галицко-Волынская земля.

Во всяком случае, начало татаро-монгольского ига совпадает с окончанием развития той части былинного эпоса, которая воспевала киевскую цивилизацию. Для Дюка Киев уже не столица, а провинция, которая представляется ему бледной тенью его родного Галича.

Можно выявить также переходный период в жизни эпоса и в социальной практике соответственно, начавшийся после разгрома Киева татаро-монголами. В ходе него население стало осознавать ценность «своих» князей как единственной надежды на помощь в противодействии взиманию непосильных налогов иноземцами. Этот период характеризуется отсутствием идеи единого сильного государства, столь явным в отношении Киевской Руси, поскольку идея экономического выживания встала на первый план, вытеснив все остальные как менее актуальные.

По-видимому, условия для создания подобных сюжетов появились после переписей, проводившихся в разных частях Руси, татаро-монголами и назначения баскаков на места примерно с 1245 г (первая перепись) по 1287 г. (последняя). Однако эти условия в ряде мест сохранялись еще в начале XIV в., о чем свидетельствует восстание против баскака Чол-хана в Твери в 1327г.

Разумеется, все эти «вычисления» являются умозрительными и не могут иметь значения более чем догадки, поскольку сделано слишком много неизбежных допущений. Их следует рассматривать как один из вероятных вариантов действительного развития исторической ситуации, но не более того.

4.2.6 Эволюция циклических изменений образа героя в эпическом отражении древнерусской социальной системы

Эпос, по всей видимости, является отражением целостной социальной системы, эволюция которой требует отдельного анализа циклических изменений социальной практики.

Особое значение для ее изучения имеет усредненная продолжительность периода существования «образа поведения» героя. По всей видимости, 25-30 лет – тот период, который необходим для частичной смены ориентиров в социальной практике (отраженной эпосом) и их легитимного утверждения в качестве социальной нормы.

Судя по всему, новый герой появляется при возникновении новой социальной проблемы. Возможно, он зависит не только от актуальности насущных проблем, но и от смены поколений[104], каждое из которых имеет определенный комплекс идей, возникших в конкретных условиях социальной среды и внешнеполитических обстоятельствах. Как пример можно упомянуть «послевоенное поколение», поколение «шестидесятников» XX в. и т.д. По отношению к понятию «поколение» возможно также применить и термин «тинэйджеры», бытующий в современной социологии культуры[105]. Под данным термином понимается наиболее социально активная возрастная группа населения, стремящаяся к изменениям и ниспровержению социальных устоев. Эта возрастная группа включает несколько «возрастов» по годам рождения, объединенных общей субкультурой. Именно представитель подобной возрастной группы (от 10 до 15 лет) обычно становится героем былинного сюжета (15 лет в средневековье – возраст практически взрослого человека, готового к вступлению в брак).

Наиболее близкие по смыслу исследования изменения стиля и эволюции социальных предпочтений были проведены социологами в отношении архитектуры и музыкальной культуры. Эти работы имеют массу важнейших деталей, очень сложных для восприятия, поэтому ограничимся общими выводами[106].

Как констатирует О.Н. Данилова, «Связь между социальной сферой и искусством признана, поэтому целесообразно проводить количественный анализ в той области, где исходный материал четко подвергается квантификации. Такой областью можно считать музыкальное искусство, способное отражать глубинные уровни общественного сознания … Подобное «самодвижение наблюдалось на материале социально-психологического «климата» ряда стран и стиля архитектуры С. Масловым. Эволюционные зависимости для обеих сфер были синхронны и обнаружили чередование с периодом около 50 лет. Исследование обнаружило довольно жесткую корреляцию между состоянием общества и доминирующим в данный момент художественным стилем. При этом понятие стиля выходит за рамки узкоспециализированного искусствоведческого и может применяться для анализа общественных установлений, методов и т.п.»[107].

Учитывая повышение среднего возраста вступления в брак в рассматриваемый социологами в данной статье период творчества «западноевропейских и русских композиторов XVII – XX вв.»[108], а также неизбежное «округление» цифр для удобства обработки информации, цифра в 50 лет не вызывает нареканий. При расчетах большого количества поколений, по-видимому, необходимо брать поправку + 1 год на каждое новое поколение (среднее время, необходимое для рождения первых представителей нового поколения, после частичного изменения социального фона).

Вместе с тем нужно помнить, что это переменная. Она слишком зависит от признания человека взрослым[109], протяженности периода работоспособности (зрелости) и общей продолжительности жизни в целом. Поэтому для разных исторических периодов цифры будут сильно отличаться. Для средневековья их значение составляет в среднем 40-45 лет, для XVII – XX вв. – 50 лет, а для стран, где средняя продолжительность жизни близка к 70-80 годам (Япония, страны ЕС), оно неминуемо окажется более 50 лет, поскольку популярность того или иного стиля, неважно, в музыке, архитектуре или где-либо еще, зависит в основном от числа его приверженцев в обществе.

Каждое из поколений (возрастных групп) порождает своих героев, однако преимущество получает поколение, решившее социальную проблему, или ряд поколений, поддерживающих доминирующую идею, которая представляет собой устойчивый комплекс воззрений на актуальную проблему и характерный способ ее решения. Оно удерживает свои позиции до тех пор, пока не появится новая доминирующая идея, то есть пока не будет решена новым способом проблема более актуальная для общества, чем у прежнего поколения, создавшего доминирующую идею.

Если учесть возраст былинного героя, которому примерно 15 лет в начале его эпических действий (Илья представляет собой редкое исключение), то, скорее всего, новая социальная проблема и, соответственно, смена представлений общества об актуальном образе героя, необходимом для решения важнейших задач, получала свое место в массовом сознании по мере того, как старшее поколение оказывалось в меньшинстве примерно по достижении возраста 40-45 лет. 15 лет – латентный период ‑ взросление + (25 или 30 лет – период доминирования образа в социальной практике).

Таким образом, нетрудно видеть, что последствия крушения или создания любой идеологии при отсутствии изменений начинают преодолеваться через поколение и приходят к завершающей стадии приблизительно через три поколения после основополагающего события. Это не означает, что подобные события теряют своё первоначальное содержание, но они отодвигаются на задний план социальной практики и становятся почти безликим фоном для последующих, насущных, а потому более актуальных изменений общественной жизни.

Исходя из этого, как минимум два поколения из трех можно назвать «потерянными» ‑ лишенными ясных и актуальных для них ориентиров в социальной практике, так как их образ героя практически не имеет шансов, при обычных условиях социальной практики, добиться первенства и легитимации в общественном сознании, сформировать паттерн. Все попытки подавляются авторитетом старшего поколения (Илья и Подсокольник).

Нетрудно видеть, что стабильность, которую обеспечивает авторитет старшего поколения, достигается путем подавления социальной новизны, вносимой младшими героями. Достижение своих целей новым поколением вне новых условий становится невозможным явлением, а попытки действовать по-новому в прежних условиях выглядят как преступление. Социальная новизна и, соответственно, демократия фактически допускаются обществом лишь в условиях его нестабильности, вызванной объективными причинами ‑ проблемами, требующими немедленного решения.

Ситуацию в целом можно представить как циклический процесс замещения образа актуального героя, разделенный на четыре стадии:

1). Формирование представлений о насущной проблеме, возможных и эффективных методах ее решения («идея»).

2). Решение актуальной проблемы, формирование образа героя (реализация «идеи», ее перерастание в «доминирующую идею»).

3). Закрепление образа героя в социальной практике («доминирующая идея» становится социальной «нормой»).

4). Нарастание в социальной практике аномии, вызванной появлением проблем, которые невозможно решить, оставаясь в рамках существующего комплекса «идей».

Формирование «идей» в социальной практике представляет собой процесс случайного выбора из множества вариантов в зависимости от конкретной ситуации, а также социальной среды, в которой действует герой.

По всей вероятности, третья, инерционная стадия процесса происходит почти одновременно с четвертой, поскольку на смену одной актуальной проблеме (потребности) практически сразу приходит другая, в соответствии с иерархией потребностей общества. Процесс замены образа актуального героя и дополнения комплекса социальных норм требует времени, поскольку сопровождается перераспределением социальной значимости, а также, соответственно, ресурсов общества в пользу нового образа героя. Поэтому часть социальных проблем временно теряет свою актуальность до тех пор, пока новый образ героя не исчерпает свой потенциал, оказавшись не в состоянии решить новую проблему присущим ему способом, порождая, таким образом, состояние аномии – в частности, эпический Святогор не может поднять котомку с «Тягой Земной».

В целом героический цикл Киевской эпохи проходит три стадии (фазы) изменения мировоззрения, хорошо вписывающиеся в схему периодизации истории по Сорокину[110], который выделял в развитии цивилизации чередование трех основных фаз: умозрительной, идеалистической, чувственной.

Умозрительная стадия (образы Ильи Муромца, Добрыни) может быть охарактеризована тем, что «…идея добра коренится в нематериальном, внутреннем, духовном, в сверхчувственных ценностях (вечная жизнь, Град Господень, Слияние с Брахмой)»[111].

Идеалистическая стадия (образы Олеши и Дуная), основанная на равновесии социальной системы, «признает, что реальность и материальна, и сверхъестественна; потребности и цели людей и телесны, и духовны»[112].

Чувственная стадия (образы Чурилы и Дюка) является полной противоположностью умозрительной. «Добро коренится в чувственных, эмпирических, материальных ценностях (удовольствие, наслаждение, счастье, полезность), и потому моральные принципы гибки, относительны и зависят от обстоятельств»[113].

Отраженная в эпосе социальная практика имеет аналогии с действительностью, отраженной в летописях. Это позволяет утверждать, что большинство её эпизодов реально соответствует существовавшей древнерусской социальной практике. Однако её основа – комплекс «идей» – изучена крайне односторонне, только с точки зрения летописцев, которые осмысливали «идеи» сквозь призму христианского мировоззрения.

Точное время доминирования различных «идей» и, соответственно, образов Героя в общественном сознании установить не представляется возможным. Однако, несмотря на чрезмерное количество «допущений», в конечном итоге можно вести речь о том, что при дальнейшем изучении «типических мест», «мотивов», социального наполнения образа эпического героя и их соотношения с известной по летописям версией исторической реальности, появится возможность создать более точную картину исторического развития социальной практики, отраженной в восточнославянском эпосе.

[1] Социальная статика в данном случае – условия социальной среды в которых действует герой, не зависящие от его воли.

[2] Древнерусская литература. М.: Флинта, Наука. 2000. – 584 с.; С.147.

[3] Судьич Попов Внук. Боярин Галицкий (1173 г.) ПСРЛ. Ипатьевская летопись. ‑ М.: Языки русской культуры, 1998. — Т. 2. ‑ 648 с.; С. 564.

[4] Рыбаков Б.А. Ремесло Древней Руси. ‑ М.: Издательство АН СССР, 1948. ‑ 792 с. С. 514-515.

[5] Рыбаков Б.А. Ремесло Древней Руси. ‑ М.: Издательство АН СССР. 1948. ‑ 792 с. С. 516: «1200 – Страшко Серебреник, весец; 1216 – Онтон Котельник; 1216 – Иванко Прибышинец, Опонник; 1234 – Гаврило Щитник, Нежило Серебренник;1240 – Дрочило Нездылов сын Кожевника; 1262 – Яков Гвоздочник; 1262 – Измаил Кузнец».

[6] Исключения есть, но они крайне редки, и, скорее всего, имеют случайный характер: «оборотничество» иногда приписывается князю Роману Митреевичу. (Рыбников. П.Н. – Т. 2. – № 152. Сюжет о наезде Литовцев).

[7] См. также: Астахова А.М. Т. 2. – № 159. С. 369-370.:

У меня в дому сидят триста портных мастера…

Также сидит триста чоботных мастера…

[8] См. также: Сборник Кирши Данилова. ‑ М.: 1977. – № 3. – С. 22:

Он верхню корачку отламыват,

А нижню корачку прочь откладыват.

[9] Григорьев А.Д. Архангельские былины и исторические песни. ‑ СПб.: 2002. – Т. 3. – № 328:

Ишше стал же Козарин как веть трех годов,

Ишше стал он ходить да все на юлицу;

Он играт-то, фсе ходит да не по-доброму,

Он какого же робенка хватит да за руку, ‑

У того же робенка да руку ёторвёт;

Он какого же робёноцька вперед пехнёт, ‑

Он того же робёнка да живота лишит.

(См. также: указ. записи. № 405.)

[10] Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. С. 88.

И стал Васинька на улицу похаживать,

Стал с ребятами шуточки поигрывать:

Кого дернет за руку – рука прочь,

Кого дернет за ногу – нога-то прочь.

[11] Григорьев А.Д. Архангельские былины и исторические песни. – СПб.: 2002. – Т. 1. – № 359:

А ухватил он дитей да князеневскиех –

А он руки у их да из плець повыхватил

А тех же детей фсе веть барскиех,

А ноги у их он веть повыставил…

Итог разбирательства: – Уш ты ой еси Добрынюшка Микитиц млад!

Да садись-ко ты, Добрынюшка, за дубовой стол!

[12] Астахова А.М. Былины Севера. – Т. 2. – № 221.:

На роду Козарина испортили…

Называли его вором и розбойником.

[13] Григорьев А.Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 1. – СПб.: 2002. – № 56:

Его род-племя да не в любви держал,

Отец-матушка да ненавидели.

[14] Григорьев А.Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 3. – СПб.: 2002. – № 328:

… Он того же робёнка да живота лишит.

Ишше тут-то мужикам да за беду стало,

За великую досадушку показалосе;

Да приходят ко Петру, гостю торговому,

Приходят они да фсё веть з жалобой.

Отец-мати от Козарина ётпиралисе:

«Да у нас не было не вора не розбойницька,

Не такого же шиша да подорожного!»

[15] Возможно, «отречение» от прежнего рода и «усыновление» воина князем является следствием существования обычая кровной мести. Отрок становился младшим членом рода князя, что, вероятно, позволяло избежать мести за него прежним родственникам.

[16] См. также перечисление «церковных людей» в Уставе Всеволода; среди них, в частности, попы и их семьи (Алеша Попович), калики (Калика-богатырь), увечные (Илья Муромец).

[17] Пропп В.Я., Путилов Б.Н. Былины. – М.: 1958. – С. 157.

[18] См. также: «Древнерусское государство и его международное значение. – М.: 1965. – С. 389. Арабские авторы отмечали, что славяне «считают своей обязанностью по религии служение царю».

[19]См. также: Песни, собранные Рыбниковым П.Н. С. 146.: «Ай же ты крестовый мой батюшка, Владимир – князь стольно-киевский» ‑ в сюжете об Иване Годиновиче, которого соперник (Кощей) в ряде вариантов называет «поляницей».

[20] Пропп В.Я., Путилов Б.Н. Былины Т. 1. – М.: 1958. – С. 142.:

Они были братьица крестовые,

У них крестами побраталось;

Кладена была заповедь великая,

Подписи были подписаны, ‑

Слухать большему брату меньшего,

А меньшему брату большего…

А дружка за дружку обем стоять…

Тут Илюша испроговорит:

«Ай же братец крестовый названый…

Кабы не ты, никого бы не послухал,…

А нельзя закон переступить».

[21] Общество, создавшее былины, судя по всему, учитывало возможность применения обычая «кровной мести» ‑ сравните: «дружка за дружку обем стоять», «крестовый брат паче родного» и т.п. Оторванный от семьи богатырь лишался защиты своих кровных родственников и переходил первоначально под защиту князя, и, соответственно, «названных» (крестовых) братьев.

[22] Григорьев А.Д. Архангельские былины и исторические песни. Т. 3. – СПб.: 2002. – № 341. – С. 180.:

Я служил у короля веть ляховинского,

Я служил у короля равно двенаццэть лет.

[23] Былины и исторические песни из Южной Сибири. Записи С.И. Гуляева. – Новосибирск: Новосибгиз, 1939. – С. 120-121.

[24] Былины и исторические песни из Южной Сибири. Записи С.И. Гуляева. – Новосибирск: Новосибгиз, 1939. – С. 97.

[25] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. Т. 1. – С. 9.

[26] Добрыня Никитич и Алеша Попович. – М.: Наука, 1974. сюжет «Добрыня и Маринка». – С. 155.

[27] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. Т. 2. – С. 245. (Кенозеро)

[28] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. Т. 1. – С. 249-250. (Мезень)

[29] Это можно сравнить со сведениями Ибн-Фадлана о Русах в его «Путешествии на Волгу».

[30] См. также: Лещенко В.Ю. Русская семья (XI ‑XIX вв.). ‑ СПб: 2004. – С. 45.

[31] Добрыня Никитич и Алеша Попович. – М.: Наука, 1974. сюжет «Алеша Попович и Сестра Петровичей-Сбродовичей» С. 220; Вариант: С. 222.

[32] Там же: С. 209.

[33] Добрыня Никитич и Алеша Попович. – М.: Наука, 1974. сюжет «Алеша Попович и Сестра Петровичей-Сбродовичей» – С. 209:

Тогда вывезите меня да середи торгу,

Середи торгу да середи ярманги.

[34] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Т. 2. в сюжете: «Чурила и Катерина». – С. 260:

– Женю я тебя, княгиня, на другом женихе,

На другом женихе – вострой сабельке.

[35] Добрыня Никитич и Алеша Попович. – М.: Наука, 1974. сюжет «Про Алешу Поповича». – С. 207.:

Отвечает Алеша Попович млад:

«Ах ты гой еси, матушка княгиня Апраксеевна!

Чуть не назвал я тебя сукою,

Сукою-ту – волочайкаю».

То старина, то деяние.

[36] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Т. 2. в сюжете: «Чурила и князь». – С. 246.

[37] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Т. 2. в сюжете: «Чурила и князь». – С. 246.

[38] Песни собранные П.В. Киреевским. Вып. 4. – М.: 1862. – С. 47.

[39] Песни собранные П.В. Киреевским. Вып. 4. – М.: 1862. – С. 48.

[40] Юдин Ю.И. Типы Героев в русских героических былинах. С. 34-45. // Русский фольклор. Материалы и исследования. Т. XIV.

[41] Песни, собранные Рыбниковым П.Н. С. 196.:

И говорит Идолище таковы слова:

«Как по платьицу – старчище Пилигримище,

А по походочке быть старому казаку Илью Муромцу».

[42]В ПВЛ есть пример аналогичного восприятия: «И убояшася греци, и ръша: «Нъсть се Олегъ, но Святый Дмитрей, послан на ны от Бога». Древнерусская литература. – М.: Флинта, 2000. – С. 11.

[43] Песни, собранные Рыбниковым П.Н. С. 405.

[44] Былины и песни Южной Сибири. Из собрания С.И. Гуляева. – Новосибирск: 1939., – № 40.

[45] Собрание народных песен П.В. Киреевского. Записи Языковых в Симбирской и Оренбургской губерниях. – Л.: 1977. – Т. 1. – № 4.:

Я бежала, красна девица, со новых сеней,

От того Алеши Поповича,

От насмешника, пересмешника.

[46] Эпическое общество в наибольшей мере представлено былинами в изображении типического места т.н. «почестного пира».

[47] Социальная динамика в данном случае подразумевает прогресс образа героя, социальные изменения, непосредственно зависящие от воли самого героя.

[48] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. – Т. 2. – С. 136-137.

[49] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. – Т. 2. – С. 148.

[50] По всей видимости, наличие «паробков любимых» обусловлено наличием тяжелого защитного вооружения, и, как следствие, необходимостью присутствия оруженосцев, но напрямую в тексте былин оно не указано. Более того, отсутствуют любые упоминания щитов, а о том, что есть броня, можно понять только исходя из изображения поединка – он заканчивается рукопашной схваткой, в конце которой богатырь садится на «белы груди» противнику и вынимает нож – то есть, скорее всего, чтобы убить, надо сначала расстегнуть доспех. Однако, судя по сюжету «Дунай», либо «Добрыня и Василий Казимирович», паробок богатырям нужен не для того чтобы помогать надевать доспех и т.д., а в основном для представительских функций – плети принимать, плети подавать и т.п. Таким образом, наличие паробка не имеет функциональной обусловленности с точки зрения военного дела, но подчеркивает статус богатыря как свободного человека. Его свобода подчеркивается наличием несвободного слуги – паробка. Можно вести речь о том, что слуга ‑ «паробок» первоначально являлся в социальной практике некой заменой сына, являвшегося символом полноправности отца.

Исходя из этого, можно выделить «моду» на паробков, характерную для всей социальной практики в целом. Свобода относительна. Она возможна только в том случае, если есть ее противоположность – рабство. Командовать и повелевать можно только при условии, что есть подчиненные и подданные. Если они отсутствуют, то статус личности становится спорным: Дюк, приехавший без слуг, попал под подозрение в том, что он не тот, за кого себя выдает – то есть, не боярский сын, а «холопина боярская», а Соловей Будимирович, продемонстрировав слуг, напротив, сразу снискал к себе уважение.

[51] В данном случае возможно отражение культурного влияния Византии на русскую знать.

[52] См. также: Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. С. 203. типичные размышления поляницы:

Ежели богатырь он старый,

Я богатырю голову срублю,

А ежели богатырь он младый,

Я богатыря в полон возьму;

А ежели богатырь мне в любовь придет,

Я теперь за богатыря замуж пойду.

(Или женюсь – соответственно, поскольку «поляницей» может быть как женщина, так и мужчина).

[53] В данной связи источники единодушны ‑ У Адама Бременского: «И многое еще в законах и обычаях данов противно благу и справедливости. Мне кажется полезным ничего не упоминать из этого, разве только скажу о том, что они сразу же продают тех женщин, которые оказываются обесчещенными». Данов здесь можно поставить в один ряд со славянами, поскольку их упоминают в районе Киева отдельно, как особую и многочисленную группу – У Титмара Мерзебургского: «В том большом городе, который является столицей этого королевства, имеется 400 церквей, 8 ярмарок, а людей – неведомое количество; они, как и вся та провинция, состоят из сильных, беглых рабов, отовсюду прибывших сюда, и, особенно, из быстрых данов».

Более ясной картина становится при обращении к сведениям арабских авторов – Ал-Бекри: «Свадебный подарок у славян весьма значителен и обычаи их на этот счет подобны обычаям Берберов. И когда родится у кого-либо две дочери или три, то они становятся причиной его обогащения; ежели же родятся двое сыновей, то они причина его обеднения».

[54] Древнерусское государство и его международное значение. – М.: 1965. – С. 390. « И когда он берет себе жену, если она оказывается девственницей, то делает ее женой. Если же нет, то продает».

[55] Историзм и эволюционизм как принципы познания. – Киев: Наукова думка, 1987. – С. 59.

[56] См. также: Новиков Ю.А. Былина и книга: Аналитический указатель зависимых от книги и фальсифицированных былинных текстов. – СПб.: 2001. Сказители Крюковы были замечены в использовании текстов книжного происхождения, но первые записи данных былин у Крюковых были сделаны еще А.В. Марковым, когда вероятность такой практики являлась минимальной.

[57] Комментарии к текстам былин (№ 94—227) // Былины: В 25 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — СПб.: Наука; – М.: Классика, 2001. Свод рус. фольклора. – Т. 4: Былины Мезени: Север Европейской России. 2004. – С. 690-691.

[58] Пропп В.Я, Путилов Б.Н. Былины в 2-х т. – Т. 2. – С. 99. Мария Кайдаровна. Миллер. – № 80. станица Новогладковская Терской области.

[59] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. Т. 2. – М.: Гослитиздат, 1958. – С. 465.

[60] В настоящее время имеется тенденция к удревнению реалий быта отнесенных А.В. Марковым к XII – XIV вв. См. также: Липец Р., Рабинович М. К вопросу о времени сложения былин // Советская этнография. 1960., – № 4. – С. 30-43; С. 30.

[61] Путилов Б.Н. Былины – русский классический эпос. 1986. – С. 528.

[62] Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. – М.: Издательство АН СССР, 1963. – 360 с.; – С. 99.

[63] Свод русского фольклора Т. 4. Былины Мезени.

[64] Татищев В.Н. История Российская в 7-ми т. – Т. 2. – М.; Л., Издательство АН СССР, 1963. – С. 103.

[65] Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. – М.: Издательство АН СССР, 1963. – 360 с.; С. 100.

[66] Селиванов Ф.М. Былины. – М.: Сов. Россия, 1988. – 576 с. (Б-ка русского фольклора; Т. 1). С. 545-546.

[67] См. также: Татищев В.Н. История Российская в 7-ми т. – Т. 2. – С. 92.

[68] Энциклопедия Брокгауза и Эфрона. – СПб.: 1895. – Т. XVI. – С. 348.

[69] «Море – mare, море, озеро». «В латинском средневековом языке слово «mare» употреблялось так же, как и в древнерусском – в смысле озера, даже озерца». Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – Т. 2. – Ч. 1. – Л ‑ О. – М.: Книга, 1989. – С. 174.

[70] См. также: Чичеров В.И. Итоги работ и задачи изучения русских былин и исторических песен. // Основные проблемы эпоса восточных славян. – М.: АН СССР, 1958. – С. 15-48; – С. 37.

[71] Онежские былины (летописи) – М., 1948. – № 253. – С. 831.

[72] Онежские былины (летописи) – М., 1948. – № 101. – С. 463.

[73] Тема еретиков также в это время актуальна: «И тогда побиша стриголников еретиков диакона Никиту и Карпа простца, и третьего человека с ними, свергоша их в воду с моста, развратников с(вя)тыя веры. С. 449. Софийская I летопись. // Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 1. – М.: Языки русской культуры, 2001. – 581. с.

[74] Полное собрание русских летописей. Т. 4. Ч. 1. Новгородская IV летопись. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 686 с.; – С. 277-278.

[75] Всеволод Миллер, К былинам о Вольге и Микуле. Журнал министерства народного просвещения, 1894, ноябрь.

[76] Онежские былины (летописи) – М.: 1948. – № 17. – С. 129-130.

[77] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. – М.: Гослитиздат, 1958. – Т. 1. – С. 482

[78] Во второй половине XIV также существовал князь с таким именем: «а се имена избитых князей литовских: … князь Глеб Святославич Смоленский….» // Софийская вторая летопись. // Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 2. – М.: Языки русской культуры, 2001. – 446. с.

[79] Новгородская 4-я летопись. С. 265, 480.

[80] Там же, С. 275.

[81] Глеб Володьевич: [Тексты былин] № 195 // Былины: В 25 т. / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). – СПб.: Наука; – М.: Классика, 2001 (Свод рус. фольклора). Т. 4: Былины Мезени: Север Европейской России. — 2004. – С. 517-520.

[82] Пропп В.Я. Путилов Б.Н. Былины. – Т. 2. – М.: Гослитиздат, 1958. – С. 96.

[83] Смерть Михайлы Скопина: («Ишше был жил Скопин да сын Васильевич сокол...») / Записано от Ульяны Егоровны Вопияшиной // Беломорские старины и духовные стихи: Собрание А. В. Маркова / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). – СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. – С. 614-615. (Памятники русского фольклора). // ФЭБ ЭНИ былины.

[84] См. также: Похлебкин В.В. История важнейших пищевых продуктов. С. 65. «вино твореное» 1273 г.

[85] Похлебкин В.В. История водки. – М.: 1991. – С. 44. « «… зелье», то есть напиток, сдобренный травами, когда наряду с хмелем кладется полынь».

[86] Похлебкин В.В. История водки. – М.: 1991. – С. 50.

[87] Похлебкин В.В. История важнейших пищевых продуктов. С. 74.

[88] Похлебкин В.В. История важнейших пищевых продуктов. – М.: 2001. – С. 132. «1422 г. – тевтонские рыцари-монахи демонстрируют аквавиту в Данциге, 1429 г. – генуэзцы по пути в Литву посещают Василия Темного и дарят ему аквавиту как лекарство».

[89] Судя по смыслу, данный термин являлся синонимом современного «крепленого» вина (С.К.) хотя это понятие употреблялось и по отношению к напиткам невиноградного происхождения (Похлебкин В.В. История важнейших пищевых продуктов. С. 75).

[90] Пропп В.Я. Русский героический эпос. – М.: 1958. – С. 26.

[91] Сравните:

В славном городе во Муромле,

Во селе было Карачарове,

Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын.

[92] Сравните:

‑‑Ты с какой земли, да с какой орды

Да какого отца да есть матери?

По имечки тебе можно место дать,

По отечеству пожаловать

[93] Гильфердинг А.Ф. Онежские былины. 4-е изд. – Т. 1. – № 5.:

Я бы рада тя спородити

А таланом-участью да в Илью Муромца,

Силою в Святогора нонь Богатыря,

Красотою в Осипа Прекрасного,

Славою в Вольгу Всеславьева,

А й богачеством в купца Садка богатаго,

А й богатого да Новгородского,

А смелостью в Олешку во Поповича,

А походкою Щапливою

Во того было Чурилушку Пленковича, –

Только вежеством в Добрынюшку Никитича.

[94] Пропп В.Я., Путилов Б.Н. Былины. 1958. – Т. 1. – С. 290. «И сонного мне убить – все равно как мертвого» (в сюжете «Бой Дуная с Добрыней»).

[95] Астахова А.М. Былины Севера. – Т. 2. – М.; Л. 1951 –. С. 142., 143, 144.

А если спит-то он богатырским сном,

То попробую-ка я ко шатру крадучи,

И отрублю ему буйну голову,

Да никто про тое не ведает,

Тут Алешенька с коня опускается…

И от удара Алешина отвалилась голова Идолища.

[96] Собрание народных песен П.В. Киреевского. – М.: Вып. 3. – № 2.:

– Правду сказал ты, старой казак,

Старой казак Илья Муромец! –

Жаловал ево шубой соболиною,

А Мишатке пожаловал смолы котел.

[97] Таблица № 1

Имя.

Статус героя

Брач-ные предпо-чтения

Задача

Способ

Средства

Оберег

Прес-тижность

Против-ник

Алеша П.

Попович

Богатыр-ка, гостиная дочь

Борьба с вассалами

Обман

Сме-лость

Сабля и молитва

Владыка Черни-говский

Цветное платье

Любов-ница

Тугарин, Добрыня,

Гостиные

дети.

Бермята

богатырь

Чернава

Сохранение семьи, борьба с Чурилой

спор

оружие

Цер-ковь

Вер-ность

Чурила

Вас. Бус.

Гость / боярин-разбойник

Чернава/ безбра-чие

Борьба с голью (мужиками)

спор

Дружи-на богатство

Червле-ный вяз

Богат-ство, одежда пища, поезд-ка

Голь, Пили-грими-ще

Вас. Игн.

Голь

Безбра-чие

Защита князя от иноземцев борьба с боярами

Обман, пьян-ство сметка

Вино, оружие

Вино, печь

Право пить вино безденежно

Инозем-ные цари, бояре

Вас. Каз.

богатырь

Посольство, сбор дани

Игра (турнир)

Паро-бок

Статус послов

Поезд-ка за данью.

Инозем-ный царь

Вольга

Князь

Царица

Захват территории и добычи

хитрость

Дружи-на, оборот-ниче-ство

Оборотничество, чудес-ное рожде-ние.

Добы-ча, брак

Инозем-ный царь

Данило Л

богатырь

Богатыр-ка

Поручение (охота)

самоубийство

оружие

Ярлыки скоро-писчатые

Вер-ность, любовь до гроба, непро-тивле-ние бра-тьям.

Князь Владимир, Миша-тычка Путя-тич

Добрыня

Гость/ хрестьянский сын/ Гусляр

Богатыр-ка/ княжна

Освобождение полона сватовство

Вежество, поединок, сокрутничество

Паро-бок, конь, оружие, клюка кали-чья

Ярлы-ки, шляпа земли греческой, плеть

Люби-мая семья,

Место в дружине

Змей Горыныч, Алеша Попо-вич.

Дунай

богатырь

Богатыр-ка/ королев-на

Посольство (сватовство)

поединок

Паро-бок

пища

Жени-тьба на бога-тырке.

Добры-ня, невеста

Дюк

Гость/

боярин

Борьба с Чурилой

спор

Одеж-да, конь, богатство

Ярлыки скоро-писчатые

Богат-ство, право беспошлин-ной торговли

Чурило

Ермак

Попович

Защита князя, Киева, Пересмета войск

отвага

Конь, доспе-хи

Храпы, благос-ловение отца

Место в дружине

Невер-ный царь

Иван Год

богатырь

Княжна/ гостиная дочь

Захват полона

сватовство

Дружи-на, ярлыки

Лук и стрелы (ору-жие)

Поезд-ка

Кощер-ище, невер-ный царь.

Иван Гос.

Гость

Борьба с князем Киевским

Спор, скачки.

конь

Влады-ка Черни-говский

Скач-ки, Шуба, деньги

Князь Владимир

Илья М.

Крестьянин

Калика, голь.

Свято-горка/ безбра-чие

Борьба с разбоем, насаждение «веры»

Поединок, Сокрутничество, бунт.

Конь, лук и стрелы, меч, сабля, шляпа

Моли-тва,

Печь, шляпа калики, крест

Золот-чуден крест, место в дружине

Соло-вей, Неодо-лище

Бояре и князь.

Казарин

Попович/ гость

Дочь гостиная

Поручение (охота)

Поездка поединок

Конь, лук и стрелы, копьё

Ворон

Осво-божде-ние (захват) полона

«тата-ры»

Касьян

Калика

Безбра-чие

Паломничество, святость

Поездка мученичество

Одеж-да, клюки

Воздер-жание, обет, вера

Золо-тая чаша, палом-ниче-ство

Дьявол (княги-ня)

Микула

Крестьянин

Борьба с разбоем

Поход,

Сила, соха, кобыла

Котомка с «тягой земной»

Уро-жай, молодече-ство, дани с мужиков

Свято-гор, Вольга, Мужи-ки-горожа-не.

Потык

богатырь

Королев-на

Сбор дани, распространение веры

Турнир (игра на дань) поединок

Конь,

Ярлы-ки, прися-га.

Ярлы-ки, цер-ковь

Лю-бовь до гроба, женитьба на царевне.

Змей, король, королевич.

Садко

Гость/ гусляр

Чернава

Торговля, борьба с купцами

Спор, игра на гуслях.

Дружи-на, Гусли, богатство

Цер-ковь, Черна-ва.

Богат-ство

Купцы-гости,

Морс-кой царь.

Святогор

богатырь

Богатыр-ка

Поиск тяги земной

поездка

Сила, меч, конь

Конь, святые горы

Конь, жена.

Илья, Микула,

Гроб.

Соловей Б

Гость

Княжна

Сватовство/ освобождение полона

поездка

Дружи-на, товары, деньги, кораб-ли

Пост-ройка дворов

Това-ры, женитьба

Голый Щап Давыд, Неодо-лище

Ставр

Гость / боярин /гусляр

Богатырка/ Княжна

Борьба с вассалами

Спор, обман, сокрутничество

Жена, Дружи-на, гусли

Гусли, жена.

Това-ры, кони, пост-ройки, жена.

Князь Владимир и Киевля-не

Сухман

богатырь

Поручение (охота)

Самоубий-ство,

Отвага.

Конь, доспе-хи.

Князь Влади-мир

Место в дружине

«Тата-ры».

Хотен

Гость/ калика

Гостиная дочь/ княжна.

Борьба с вассалами

Поединок.

Паро-бок, оружие.

Чаша с вином.

Же-нитьба, деньги.

Гости-ные дети, голи кабац-кие.

Чурила

Гость/ боярин-разбойник

Любов-ница

Борьба с мужиками голями, вассалами

Спор, разврат

Дружина, богатство

Щапле-ние (красо-та)

Одеж-да, богат-ство, приглаше-ние ко двору

Дюк, Князь, Бермя-та.

[97] См. также: Русская историческая библиотека. Т. XXXVI. Памятники древнерусского канонического права. Ч. 2. Вып. ‑ 1. Петроград: 1920. – С. 7. Устав Владимира: «Се же митрополичьи люди …Попович, …Калика, …Хромец».

[98] Попович вряд ли оказался случайно в роли богатыря. Богатырем является тот, у кого есть средства на приобретение оружия. В псковских летописях есть упоминание участия священника в сражении: «А в то время некто Руда поп Борисоглебский, поверг вся оружие побеже с побоища». – С. 26 // Псковские летописи. // Полное собрание русских летописей. Т. 5. – Вып. 2. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 363 с. «Повергнуть» ‑ то есть, сбросить оружие, поп мог только в том случае, если его надевал, а значит, участвовал в битве как ратник.

[99] См. также: Мертон Р.К. Социальная структура и аномия. http://. www. socioline_ru.

[100] Григорьев А.А. Архангельские былины и исторические песни. Т. 3. – С. 81 «Приусметить». Судя по всему, Васька-пьяница (Пересмяка), «Ермак», «Бермята» и т.д. – вариации одного и того же имени, характерно и то, что Васька-пьяница часто имеет такой же эпитет, как Илья Муромец и Бермята – «старой».

[101]Полный аналог героя сказочного типа «Попял». Судя по всему, именно к данному периоду относится появление (складывание условий) в социальной практике древней Руси социокультурного феномена (психологического синдрома) «Иванушки-дурачка» («Иван-Незнай-кто», «Незнайко» и т.п.) то есть Никитушки Заолешанина и Васьки-«пьяницы» русских былин. Эпический герой данного типа успешно действует вопреки установленным правилам, благодаря сокрытию истинного (подлого) происхождения путем его гиперболизации и последующего, контрастирующего с ним, «благородного» поведения. Это, в сочетании с социокультурным феноменом «местничества», по всей видимости, способствовало закреплению подобного поведения в социальной практике как формы социального лифта (личностного социально-политического и карьерного роста).

Таким образом, по-видимому, удавалось встать вне устоявшейся социальной структуры, заняв в ней на время особую нишу (дурак – то есть, ни «свой», ни «чужой», некий маргинализированный переходный тип социального статуса), и тем самым избежать преодоления «кастовых» барьеров в карьере.

[102] Данное «качество», по всей видимости, считалось присущим скорее скоморохам, чем богатырям. См. также: Собрание народных песен П.В. Киреевского. – № 211. – С. 165.:

Скоморохи – люди вежливые,

Люди вежливы ‑ очестливые.

[103] Операционализация в данном случае означает возможность трансформации эпического исчисления времени по известным богатырям в летописное исчисление времени по конкретным периодам времени.

[104] См. также: Теория смены поколений. // Плотинский Ю.М. Теоретические и эмпирические модели социальных процессов: учебное пособие. – М.: Логос, 1998. ‑ 280 с.; – С. 135-138.

[105] См. также: Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время. В поисках утраченного. – М.: Языки русской культуры, 1997. – 800 с.; С. 366.: «…уже в ранней юности (на первой фазе развития) под действием среды в сознание проникает определенный запас характерных эмоций, а затем, на второй фазе, около 17-го года жизни, начинает добавляться рефлексивное преодоление проблем. Иными словами, в юности (в английском языке этот период называется «teen age», т.е. 13-19 лет) формируется определенная картина мира, основанная на совокупности переживаний, и именно через нее преломляется последующий жизненный опыт».

[106] См. также: Цикличность в социальных системах. С. 44. // Социс. 1992. № 6. – С. 36-46: «В музыкальном искусстве использовались два разных метода получения исходного материала и его обработки. Первый состоял в анализе объективных характеристик и тональности – 3400 музыкальных произведений, созданных с 1760 до 1920 гг. русскими и западноевропейскими авторами. Эволюционная зависимость доли мажорных произведений обнаружила монотонную компоненту (падение доли мажора на протяжении этого периода), на фоне которой наблюдаются подъемы (1790-1810 гг., 1890-1910 гг.) и др., и спады (1830-1850 гг. и др.).

В рамках второго метода объектом было творчество 102 западноевропейских и русских композиторов XVII – XX вв. Составлена система из семи показателей, отражающая тяготение А(налитическому) или С(интетическому) типу. Творчество каждого оценивалось по каждой из этих шкал 17 экспертами. Калибровка экспертных оценок проводилась на специально выделенном наборе 14 «контрастных» композиторов, наиболее ярко выражающем один из двух типов переработки информации. Интегральная оценка тяготения каждого композитора к А- или С- типу производилась с помощью «индекса асимметрии», агрегирующего оценки всех экспертов по всем шкалам. Индекс изменялся от -1 (ярко выраженный С-тип), до +1 (А-тип). Все экспертные оценки калибровались, и результаты анализа проверялись методами прикладной математики. Затем для каждого отрезка времени (отрезок составлял 3-летие) трехвековой эволюции музыки рассчитывался итоговый «индекс асимметрии» посредством усреднения значений индексов для тех композиторов, которые в это время находились в «расцвете творческих сил» (критерий – 20-40 лет). Полученная кривая эволюции музыки также содержит монотонную компоненту – усиление синтетического начала в музыкальном искусстве. На фоне этого тренда наблюдается периодическое чередование А- или С-типов. А-тип доминирования (около 1710, 1760, 1860, 1920, 1960 гг.) или С-тип (около 1740, 1800, 1840, 1900, 1940, 1970 гг.). периодические процессы в музыке практически совпадают с аналогичными в социально-психологической сфере и имеют цикл около 50 лет».

[107] См. также: Цикличность в социальных системах. // Социс. 1992. № 6. – С. 36-46.; С. 44.

[108] См. также: Цикличность в социальных системах. // Социс. 1992. № 6. – С. 36-46.; С. 44.

[109] См. также: «Ныне же 16-летний цикл – это цикл неявного самоутверждения молодежи, косвенно влияющий на демографические, экономические и политические процессы». // Пашинский В.М. Цикличность в истории России (взгляд с позиций социальной экологии). С. 119. // Политические исследования. 1994. № 4. Цитируется по: Пантин В.И. Волны и циклы социального развития: Цивилизационная динамика и процессы модернизации. – М.: Наука, 2004. – 246 с.; С. 96.

[110] См. также: Штомпка П. Социология социальных изменений. Перевод с английского под редакцией проф. В.А. Ядова. – М.: Аспект Пресс, 1996. – 416 с.; С. 197-191.

[111] Там же: С. 198.

[112] Там же: С. 199.

[113] Там же: С. 198.