Введение

Актуальность темы. Социальная практика – вид практики, в ходе которой конкретно-исторический субъект, используя общественные институты, организации и учреждения, воздействуя на систему общественных отношений, изменяет общество и развивается сам[i], это целеполагающая деятельность в обществе[ii]. Вследствие этого социальная практика всегда находится в центре внимания исследователей истории Древней Руси, но обычно исследуются только её политические аспекты.

Сложившееся положение вызвано тем обстоятельством, что основные представления о древнерусской социальной практике в современной историографии сформированы преимущественно на основе изучения письменных источников, которые, как правило, вышли из-под пера представителей социальных верхов общества. Соответственно, они испытали на себе мощное воздействие соответствующего идеологического, политического, социального и субъективно-авторского факторов. Поэтому расширение источниковой базы, совершенствование методов анализа, получение более широкого «социального среза» изучаемой эпохи – важнейшая задача исследователей русского средневековья.

Одним из перспективных направлений работы в этой сфере является более широкое привлечение и совершенствование приемов анализа древнерусского эпического наследия. «Эпос – это история, рассказанная самим народом», устная историческая традиция – особая часть устной истории. Изучение древнерусской социальной практики в «эпическом отражении» позволит взглянуть на проблему «изнутри», глазами широких социальных слоев (народных масс), выявить «идеальные» социальные образы, нормы поведения и т.п. Это поможет более полно и объективно реконструировать мировосприятие древнерусского общества, расширить и углубить научные представления о средневековой русской истории.

Помимо того, что эпос представляет собой альтернативу воззрениям образованной элиты, он показывает другую сторону социальной практики, которая «верхи» мало интересовала. Деятельность богатырей в былинах в большинстве случаев заслоняет и уменьшает значение княжеской власти, низводит функции князей и бояр до безличных социальных ролей, необходимых для выполнения не изменяющихся во времени задач, до уровня статистов, имеющих минимальное значение для социальной практики.

Особенностью эпоса является то, что в центре внимания находится определенное престижное событие – почестной пир, на котором представлено общество и его интересы. Однако именно такие элементы социальной жизни (пиры, увеселения и пр.) официально не могли быть объектом наблюдений лиц, составлявших летописи, которые обычно имели церковный сан и, соответственно, были обязаны воздерживаться от «бесовских игрищ». И хотя этот запрет соблюдался клириками далеко не всегда, по-видимому, идеология не позволяла подробно отражать в летописях подобные моменты.

Таким образом, эпос позволяет взглянуть на общество «изнутри», глазами людей, принимавших участие или присутствовавших при описываемых событиях. Информация, полученная при анализе отраженной в нем социальной практики, не столько противоречит летописному описанию ситуации, сколько органически дополняет его, заполняя имеющиеся лакуны в изображении престижных событий и позволяя реконструировать их восприятие населением, что существенно повышает актуальность использования эпических материалов для исторических исследований.

Объектом исследования является отражение социальной практики в восточнославянском эпосе.

Предметом исследования данной научной работы является феномен социальной практики домонгольской Руси, отразившийся в восточнославянском эпосе, а также критерии, по которым возможно определение относительной временной обусловленности формирования эпической традиции.

Для исследования выбранной темы точная историческая основа не является значимой, так как интерес в данном случае представляют не сами события, а их отражение в эпосе, то есть обобщенное восприятие исторических явлений древнерусским населением, социальные факты. Наибольшее значение имеют воззрения населения, его оценки и суждения по поводу того или иного социального факта[iii], который воспринимается ими в качестве исторического.

По отношению к отдельному историческому явлению эпическая социальная практика выступает как вневременная категория, здесь имеет место особое, «эпическое» время, которое можно трактовать лишь относительно циклов, к которым принято причислять тот или иной текст эпоса. Соотношение эпической и летописной традиций изложения событий более подробно исследуется во втором параграфе четвертой главы. В конечном счете хронологические рамки исследования соответствуют эпохе Киевской Руси.

Степень изученности. Историческая ценность эпоса привлекала историков практически с самого начала систематического исследования русской истории. Его материалы использовали в своих трудах В.Н. Татищев[iv], И.Н. Болтин,[v] Н.М. Карамзин[vi], С.М. Соловьев[vii], М.П. Погодин[viii], К.Д. Кавелин[ix], В.О. Ключевский[x], А.А. Шахматов[xi], А.А. Фаминцын[xii], Е.В. Аничков[xiii], В.И. Сергеевич[xiv], Д.Я. Самоквасов[xv], М.Ф. Владимирский-Буданов[xvi] и др. В советское время изучением сведений эпоса в историческом аспекте занимались такие ученые, как Б.Д. Греков[xvii], В.В. Мавродин[xviii], М.Н. Тихомиров[xix], В.Г. Мирзоев[xx], Б.А. Рыбаков[xxi], Д.С. Лихачев[xxii], В.В. Колесов[xxiii], И.Я. Фроянов[xxiv], В.В. Долгов[xxv], А.А. Медынцева[xxvi], Т.В. Рождественская[xxvii], Е.А. Мельникова[xxviii] и многие другие.

Однако проблема отражения социальной практики в восточнославянском эпосе до сих пор не получила должного освещения со стороны историков. Это связано, с одной стороны, с неоднозначным научным отношением к эпосу как источнику, неразработанностью методологии и, с другой стороны, учитывая желание использовать историческую традицию в идеологических целях, с высокой степенью его вовлеченности в обстоятельства внутренней политики.

Эпос изначально рассматривался с нескольких точек зрения: мифологической школы, теории заимствования, исторической школы, теории самозарождения сюжетов и т.д., что приводило к недооценке его исторического значения, попыткам механического сопоставления данных летописей и былин, несмотря на отражение ими воззрений различных слоев населения.

Наибольшее влияние на осмысление эпоса как исторического источника оказали ученые «исторической» школы (В.Ф. Миллер) и сравнительно-исторического литературоведения (А.Н. Веселовский), сумевшие максимально приблизить изучение эпоса к истории развития эпических воззрений, то есть фактически к истории социальной практики, отраженной в эпических материалах.

Попытки целенаправленного изучения эпических материалов в социальном аспекте были начаты в конце XIX – начале XX вв.[xxix], но они в силу неразвитости социологии в начале XX в. и применения к ученым мер идеологического воздействия не распространялись далее слабо аргументированных, почти декларативных заявлений о возможности применения ее методов к былинам.

Социальная практика, отраженная в былинах, исследовалась по большей части, лишь попутно, не как самоцель, а скорее как некий «побочный продукт» изучения эпоса. Следы его изучения в подобном аспекте имеют фрагментарный характер, их необходимо выделять из контекста, что лишает их большой доли изначально заложенного авторами значения. Они слабо стыкуются между собой, поскольку появились в результате применения различных научных подходов.

Поскольку в настоящее время в распоряжении исследователей имеется большое количество специальных научных трудов, в которых нюансы истории и историографии отечественного и мирового эпосоведения описаны подробно, задача выявления следов исследования социальной практики в научных работах об эпосе не ставится.

В этой связи можно упомянуть статьи, посвященные былинам, богатырям и их исследователям в энциклопедии Брокгауза и Эфрона; «Историю русской фольклористики» М.К. Азадовского[xxx], «Историю фольклористики в Европе» Дж. Коккьяра[xxxi], «О людях русской науки и культуры» Д.Н. Анучина[xxxii], работу Я.Р. Кошелева «Русская фольклористика Сибири (XIX – начало XX в.)»[xxxiii], А.М. Астаховой «Былины. Итоги и проблемы изучения»,[xxxiv] Б.Н. Путилова «Методология сравнительно-исторического изучения фольклора»[xxxv], историографические статьи в «Материалах и исследованиях по русскому фольклору», в журналах «Русская литература», «Вестник МГУ», «Советская этнография», а также Свод русского фольклора[xxxvi], в первом томе которого анализируется развитие изучения былин. Более подробно анализ историографии эпоса проведен в первом параграфе первой главы данной монографии.

При ознакомлении с работами, посвященными истории развития эпосоведения и исследованиям в области эпоса, появляется иллюзия его полной изученности. Однако такому восприятию сложившейся ситуации противоречит состояние застоя в фольклористике, связанное с историческим изучением эпоса. В частности, А.А. Горелов отмечает: «В области отечественного былиноведения с середины XIX столетия центральной проблемой является трактовка историзма былинного эпоса. Именно вокруг историчности былины постоянно идет научная полемика»[xxxvii]. Если дискуссия по этому вопросу не прекращается с середины XIX в., а какие-то новые доводы и гипотезы в ней практически не появляются, следовательно, есть застой и существуют лакуны в методологии, которая применяется в отношении былин.

Каждое из упомянутых исследований рассматривает историографию былин лишь на определенном отрезке времени, с высоты господствовавшей идеологии и устоявшихся воззрений на эпос. В настоящее время появились новые научные направления, соединяющие методы, традиционно применяемые при изучении истории, с методами других наук, что позволяет изучать эпические материалы в ракурсе междисциплинарных исследований. Поэтому есть необходимость обобщения опыта отечественного эпосоведения и выявление путей создания методологии, приемлемой для изучения эпоса в историческом контексте.

При изучении результатов исследований различных направлений эпосоведения становится ясно, что почти все возникшие в XIX –XX веках «школы» продолжают существование, но целостной общепринятой методологии в эпосоведении до сих пор нет, поскольку нет ясности в историческом осмыслении эпических материалов.

Цель работы – реконструировать, выявляя временные напластования, представления о различных аспектах социальной практики домонгольской Руси, дошедших в отражении эпической традиции.

В соответствии с целью поставлены следующие исследовательские задачи:

1.       Обобщение опыта различных наук, в сферу интересов которых входит социальная практика, и создание на этой основе методологической базы исследования.

2.       Анализ влияния типического места эпического хвастовства (публичной деятельности) на изменение социального статуса былинных героев; эпического восприятия личности в оппозиции «свой-чужой»;

3.       Анализ эпических представлений о гендерных отношениях и быте; анализ эпических представлений о сакральности норм социальной практики.

4.       Комплексная оценка эпических представлений о социальной практике и выявление временных напластований в эпической традиции.

Источниковая база. Важнейшими для исследования являются эпические произведения и прежде всего былины. Упоминание восточнославянского эпоса в названии монографии связано с тем, что «русские былины» (эпос) в настоящее время не могут быть признаны достоянием исключительно русского народа. Сведения в письменных источниках о наличии былин на территории Украины и Белоруссии (письмо Кмиты Чернобыльского[xxxviii]), а также свидетельства иностранцев о распространенности песен об Илье Муромце на территории Украины, свидетельствуют о бытовании былин еще до воссоединения этих восточнославянских территорий с Россией. Героический эпос принадлежит в равной мере всем восточнославянским народам – правопреемникам Киевской Руси.

Эпические материалы (варианты былин), проанализированные в монографии, были взяты из сборников А.М. Астаховой[xxxix], А.Ф. Гильфердинга[xl], С.И. Гуляева[xli], А.Д. Григорьева[xlii], Кирши Данилова[xliii], В.И. Калугина[xliv], П.В. Киреевского[xlv], А.В. Маркова[xlvi], Н.Е. Ончукова[xlvii], В.Я. Проппа и Б.Н. Путилова[xlviii], П.Н. Рыбникова[xlix], Ю.М. Соколова и В.И. Чичерова[l], «Свода русского фольклора»[li]. Данные сборники былин охватывают практически весь комплекс эпической (устной исторической) традиции. Они позволяют проследить изменения, произошедшие за время наблюдения за бытованием былин, поскольку часть записей произведена повторно (сборники Ю.М. Соколова и В.И. Чичерова, А.М. Астаховой).

Часть сборников былин привлечена в силу их массовости, для удобства использования монографии (указанные сборники В.Я. Проппа и Б.Н. Путилова, В.И. Калугина, Свод русского фольклора).

Большую часть представленных сборников составляют записи, сделанные на Русском Севере. По степени сохранности этим вариантам нет равных, но при отборе эпических материалов особое внимание уделялось максимально возможному географическому охвату былин: записи С.И. Гуляева – Сибирь, сборник П.В. Киреевского – Поволжье, записи А.М. Листопадова – Дон, и полноте представленных вариантов.

Как источник эпос обладает определенной спецификой, связанной с особенностями восприятия ситуации населением и ее последующей трансляции следующим поколениям. Эти особенности подробно проанализированы во втором параграфе первой главы данной монографии.

В былинах наибольший интерес представляют так называемые «общие места», как наименее подверженные изменениям части эпической традиции, поэтому представлено максимальное число вариантов «типических мест» былин. Для сравнения с восприятием былин (ранний эпос) используются исторические песни (поздний).

Работа, связанная с анализом эпических материалов, всегда основана на сравнении с письменными источниками, поэтому привлекаются документы эпохи Киевской Руси. Совпадение эпической и летописной социальной практики показывает историчность отраженных ими социальных отношений. Для сравнения с позицией населения относительно социальной практики, которая отражена в эпосе, надо выявить случаи полностью аналогичного восприятия реально происходивших событий в письменных источниках.

Основным требованием к используемым материалам является комплексность, поэтому рассматриваются следующие письменные источники:

1.                  Летописи.

Несмотря на то, что многие летописи доносят до нашего времени информацию в «транслированном» варианте и были написаны несколько позднее событий, которые в них отражены, благодаря исследованиям А.А. Шахматова[lii] можно вести речь о том, что они содержат достоверные сведения предшествовавших им летописных сводов о раннем периоде русской истории. Летописи имеют двойственный характер. Как отмечал М.Н. Тихомиров, «Сила Шахматова именно и заключалась в том, что он изучал летопись и как памятник историко-литературный, и как памятник исторический»[liii]. Летописи как исторический источник являются не просто погодными записями (и не всегда ими[liv]), но комплексом разного рода информации, включающим пояснения и литературные произведения (вставки) наряду с погодным изложением событий. Эти «вставки» далеко не всегда случайны и обладают специфическими особенностями в изложении ситуаций, смысл которых может быть раскрыт максимально только с учетом пояснения материалами священного писания, а также анализа былин (Поучение Владимира Мономаха и т.п.).

В исследовании задействованы материалы Лаврентьевской[lv], Ипатьевской[lvi], Новгородской I[lvii] летописей. Для сравнения с ситуацией в период начала татаро-монгольского Ига над Русью использованы также данные анализа Новгородской 4-й[lviii], Софийской I[lix], Софийской II[lx], и Псковских летописей[lxi].

Создатели письменной исторической традиции, имевшие обычно церковный сан, обладали иным мировоззрением, чем их «светские» современники. Более того, некоторые черты окружающей действительности просто не могли быть ими отражены в исторических документах. Эти черты считались, по-видимому, неким аналогом нецензурной лексики, «табу» (имена богов и пр.), другие же не привлекали внимания в силу своей общеизвестности.

Летописные данные в отношении эпоса получают особое значение при описании древнейшей социальной практики. Ввиду отсутствия документов значительная часть сведений о событиях истории была получена летописцами из «устного предания», то есть из былин и от очевидцев, что существенно сближает ее изображение в летописях и эпосе в ранний период истории Древней Руси. Это совпадение в изображении реалий социальной практики с письменными источниками позволяет использовать эпические материалы как вспомогательный исторический источник для периода Киевской Руси.

Вместе с тем, трудно игнорировать тот факт, что внимание летописцев и, соответственно, сведения, отражаемые летописями, обычно ориентированы на пристальное внимание к ситуациям, имевшим большой общественный резонанс. Летописцы не могли обойти вниманием такие запоминающиеся события, как пиры князя Владимира I, выдачу замуж княжеских дочерей (Ярослава Мудрого и др.), мятежи, убийство послов (по приказу Владимира Мономаха) и т.д. Подобные происшествия являются общими местами эпической и летописной социальной практики, однако только в рамках эпохи Киевской Руси, без четкого прикрепления к конкретным годам, поскольку указанные события в целом являются «типичными» для общества и государства.

Гораздо большее значение для исторического исследования соотношения устной и письменной исторической традиции имеют занимавшие умы общества «идеи», появлявшиеся в социальной практике в ответ на жизненно важные вызовы окружающего мира и отразившиеся как в эпических источниках, так и в летописях. Некоторые из таких «идей», соответственно их актуальности и злободневности, отражающих тенденции общественной жизни, могут быть прикреплены к определенному периоду в рамках изучаемой эпохи.

Возможно, примерами подобных «идей» являются всплески однонаправленных событий, таких, как мода на браки с европейскими феодальными домами (преодоление политической изоляции), мода на браки с половецкими княжескими родами (попытки установления мира и союзнических отношений), культ Бориса и Глеба, идея «братолюбия» (идеология непротивления старшему брату и жертвенного отказа от междоусобиц) и т.д. В этой связи В.В. Долгов отметил: «… первые русские святые – Борис и Глеб потому и святые, что в ответ не подняли руку на брата, почитая его «в отца место». Однако не утилитарная идея сохранения незыблемости княжеской иерархии сделала Бориса и Глеба самыми любимыми и почитаемыми святыми на Руси. По мнению известного исследователя древнерусской религиозности Г.П. Федотова, основная, характерная черта их подвига – непротивление, жертвенность»[lxii].

В наибольшей мере эти «идеи» проявляются в контексте литературных произведений, зачастую входящих в состав летописей.

2.                  Литературные памятники.

Произведения литературы Древней Руси имеют огромное значение для данного исследования, поскольку позволяют воссоздать культурный контекст общественной жизни, относящийся ко времени их создания.

Иногда отмечается сомнительность атрибуции «Слова о полку Игореве» к эпохе Киевской Руси, но отрицать его историчность и подлинность после исследований Д.С. Лихачева[lxiii] и А.А. Зализняка[lxiv] почти невозможно. Это произведение содержит несколько прямых цитат и перефразированных мест из эпических произведений, что позволяет вести речь о наличии былин еще в XII веке, а также о высокой степени их сохранности.

Столь же ценную информацию можно получить и при анализе «Поучения» Владимира Мономаха, в котором показана его социальная практика, «труды» с точки зрения князя, а не летописца. В качестве одного из престижных моментов биографии он указывает поездку из Чернигова в Киев за один день (подобно описанному в былине богатырскому подвигу Ивана Гостиного сына). Таким образом, благодаря литературным произведениям наличие былин в период Киевской Руси можно проследить своего рода «пунктиром».

Анализ эпического восприятия положения женщины и гендерного аспекта социальной практики Древней Руси, более подробно проведенный в первом параграфе третьей главы, был бы неполным без использования материалов «Сказания о Петре и Февронии», близкого по форме к агиографии. Данное произведение хотя и относится ко второй половине XV века, но рассказывает о событиях, произошедших значительно раньше, связанных с Муромским князем Петром, умершим, по преданию, в 1228 г. Это позволяет рассматривать имеющиеся в повести сведения о восприятии поведения женщины в повседневной социальной практике, как относящиеся к домонгольскому периоду[lxv].

Среди источников по социально-экономической, религиозной и культурной истории заметное место занимают такие литературные произведения, как «Киево-Печерский патерик» и «Моление» Даниила Заточника, достаточно хорошо проанализированные в отношении отражения реальной исторической информации. Особенно детально это сделано в исследовании Б.А. Романова «Люди и нравы Древней Руси»[lxvi]. Данные источники используются для анализа повседневной социальной практики, иллюстрации ее близости к эпическому отражению.

Благодаря сравнению с ними отчетливо выявляются характерные черты средневекового мировосприятия и, что особенно важно, восприятия себя в мире и своего места в системе социальных отношений. Общей точкой отсчета в формировании общественной системы, представленной в эпических и литературных произведениях, является фигура князя как распределителя благ, от которого в одинаковой мере зависит благосостояние и монастыря при Феодосии, и большинства былинных богатырей, и скоморошествующего вельможи (Данила Заточник).

Особое значение литературных произведений заключается в том, что они были рассчитаны на достаточно широкую аудиторию и были адаптированы к условиям именно русской социальной практики. Их роль в отражении социальных явлений очень велика, поскольку они, как правило, посвящены темам, являвшимся для древнерусского общества актуальными и написаны «на злобу дня», по следам произошедших событий.

Многие литературные и эпические произведения можно рассматривать как отдельные феномены социальной практики и исследовать в рамках «кейс-стади». В исследовании привлекаются сведения о социальной практике из таких произведений древнерусской литературы, как «Слово о полку Игореве»[lxvii], «Моление» Даниила Заточника[lxviii], «Поучение» Владимира Мономаха[lxix], «Киево-Печерский патерик»[lxx], «Повесть о Петре и Февронии»[lxxi] и т.д.

Литературные и эпические произведения отражают воззрения населения о нормах социального мироустройства, целостный анализ которых невозможен без обращения к русской правовой традиции.

3.                  Памятники русского права.

Законодательные акты при исследовании общества позволяют проследить изменения социальных процессов, которые обычно выпадают из поля зрения современников и летописцев. Социальные нормы в той или иной форме отражаются во всех источниках, включающих информацию о социальной практике Древней Руси. Их специфика в том, что они являются функциональными, то есть отражают взаимосвязи между элементами социальной системы.

Вместе с тем, значение эпических материалов несколько выше в юридическом плане, поскольку сюжеты былин показывают не просто устное право, но фактически судебные прецеденты.[lxxii] Эпические сведения иллюстрируют процесс нормирования социального бытия и его соответствия некоторым установлениям писаного права, но никогда не сводятся к нему полностью. Это позволяет не только констатировать существование какой-либо нормы (обычного) права и иногда сопоставить ее с известными (зафиксированными письменно) правовыми комплексами, но также проследить процедуру ее выполнения и отношение к ней населения.

Особое место в ряду юридических документов занимают памятники канонического права, часть из которых содержит не просто копии иностранных правовых норм, а ответы на вопросы повседневной церковной практики. Из них наибольшее внимание в данной работе уделяется сборнику «Вопрошание Кириково»[lxxiii].

Зачастую в восприятии средневекового человека понятие «правды», «закона» соответствует понятию «веры» как освященного традицией обычая и преломляется в мировосприятии человека сквозь призму представлений о сакральности, поэтому ее значение в социальной практике, отраженной эпическими материалами, рассматривается отдельно во втором параграфе третьей главы.

Эпос, таким образом, дополняет «писаное право» ссылкой на устную правовую традицию и помогает толковать его в конкретных случаях социальной практики. Именно функциональность отраженной в эпической традиции социальной практики как «Старины», воспринимавшейся широкими слоями общества сначала в качестве социальной нормы и лишь впоследствии ‑ в качестве идеала, помогало былинам переходить из поколения в поколение в малоизмененном виде. В исследовании задействованы следующие источники русского права: Русская Правда[lxxiv], княжеские уставы[lxxv], Псковская судная грамота[lxxvi].

Особенности обычаев и правовых установлений лучше всего выявляются в преломлении через чужое мировосприятие.

4.                  Известия иностранцев о славянской и древнерусской социальной практике.

Иностранные свидетельства о славянах и Древней Руси не лишены предвзятости, но, в основной своей массе, были функциональными и зачастую использовались как справочники, необходимые для практических целей – политики, торговли, военных действий. Они имеют особое значение для исследования социальной практики, поскольку почти свободны от влияния древнерусской идеологии. Взгляд «со стороны» в наибольшей мере позволяет показать особенности и отличия древнерусской социальной практики.

Использование подобных «известий» помогает выделить то, что было «интересным» и «удивительным» для иноземцев, которые являлись представителями других культур, иных этнокультурных комплексов. Применение этих сведений помогает увидеть то, что не привлекало внимание древнерусских авторов из-за обыденности, «общеизвестности» и неактуальности. При сравнении с аналогичной социальной практикой других народов можно частично восстановить осмысление некоторых, отмеченных в летописях и эпосе ситуаций, которые являются «неясными» и показать их функциональность в контексте исторического повествования.

Иностранные свидетельства о древнерусской социальной практике играют важнейшую роль в контексте исторического анализа материалов эпической традиции, поскольку позволяют абстрагироваться от традиционного (летописного) восприятия той или иной исторической ситуации. Достаточно вспомнить хотя бы тот факт, что арабские авторы сохранили сведения о том, что правитель русов носил титул «Буладмир»[lxxvii]. Восприятие имени «Владимир» как титула, нарицательного наименования киевского князя, характерно и для былин, в которых он почти всегда имеет дополнение «князь» (стольно-киевский).

Не менее ценными для исследования являются сведения византийских авторов, подробно описавших дипломатические процедуры, некоторые из них позволяют под другим углом взглянуть на значение действий Святослава и пояснить отраженное летописями восприятие им смысла подаренных византийцами вещей. Учитывая наличие подобных процедур (дарение меча) также и в эпических сюжетах (Илья и Святогор), можно вести речь об аналогичном отражении древнерусской социальной практики этими источниками.

Особое место в контексте сравнения социальной практики различных народов имеют те заметки иноземных путешественников, которые сделаны «мимоходом», отмечены как курьез или свидетельство «дикости». При их сопоставлении с этнографическими данными, известными по другим источникам, можно выявить функциональность некоторых обычаев и обрядов для средневековой социальной практики («оборотничество» и т.д.), в том числе нашедшей свое отражение в былинах.

В исследовании использованы материалы известий средневековых арабских[lxxviii]: (Ибн Фадлан, Ал-Бекри[lxxix], Гардизи, Ибн-Русте)[lxxx], византийских: Прокопий Кесарийский[lxxxi], Константин Багрянородный[lxxxii], Лев Диакон[lxxxiii], Никифор[lxxxiv]; немецких: (Адам Бременский[lxxxv], Титмар Мерзебургский[lxxxvi]), венгерских: (известия католических миссионеров: запись брата Рихарда[lxxxvii]) и др. авторов о славянской (Иордан[lxxxviii]), древнегерманской (Тацит[lxxxix], Люций Анней Флор[xc]) и древнерусской социальной практике.

6.                   Данные этнографии.

Учитывая фрагментарность сведений об обрядах, ритуалах и их восприятии населением, которые содержатся в письменных источниках и эпических материалах, используются сведения этнографии об обрядах и ритуалах славянских народов, их функциональной направленности и традиционной символике (работы А.Н. Афанасьева[xci], П.Г. Богатырева[xcii], Д.К. Зеленина[xciii], записи, вошедшие в состав сборника П.В. Киреевского[xciv] и др.).

Сведения этнографии позволяют найти недостающие элементы исторического повествования о социальной практике, которые являлись очевидными для современников и по этой причине не были упомянуты в других источниках. Кроме того, этнографические материалы помогают прояснить функциональность некоторых обычаев, кажущихся «дикостью» с точки зрения летописцев (в частности катание Обров на запряженных в телегу славянских женщинах из племени Дулебов), осмысление коих имеет аналогии в эпических ситуациях.

7.                   Археологические материалы.

Наибольшую трудность в отношении сравнительного анализа эпоса представляет использование данных археологии, поскольку их трудно интерпретировать в отношении устной исторической традиции. Истолкование археологических находок крайне затруднено отсутствием в эпосе внятного описания предметов. Они передаются образно-схематично, в общих чертах.

В настоящее время не представляется возможным сделать какие-либо иные выводы, в дополнение к уже сформулированным в работах Б.А. Рыбакова, Р.С. Липец и М.Г. Рабиновича, анализировавших предметы, найденные археологами, в свете эпического описания быта. Этому препятствует также и дефицит научных трудов (атласов находок и т.д.) обобщающих работу археологов за последние десятилетия. Имеющихся материалов для внесения сколь-нибудь значимой новизны в освещение данной проблемы явно недостаточно.

Однако в работе используются результаты исследований В.В. Седова о восточных славянах[xcv] и есть попытка внесения поправок в интерпретацию смысла некоторых археологических находок (накладок турьего рога из кургана «Черная могила»).

Рассмотрение части сведений о социальной практике Древней Руси, касающихся агиографии, церковных поучений, переводных произведений, бытовавших на Руси, требует еще большей осторожности. Необходимо отделить церковные идеалы, мишени религиозной критики от аналогичных, современных этим произведениям, но направленных изначально в отношении социальной практики других народов и механически перенесенных на русскую почву. То, что реалии социальной практики соседних народов были известны еще в раннее время, можно заключить исходя из сведений «Повести временных лет», в которой рассматриваются негативно воспринимаемые обычаи окрестных народов и славянских племен.

Древнерусские клирики, создававшие книжную традицию религиозного осмысления общественной жизни, существовали в особом мире, культурный контекст которого очень отличался не только от обыденного, но зачастую и от русского. Их мировоззрение позволяло достраивать представления о древнерусской социальной практике с помощью текстов священного писания, полемизировать с авторами, находящимися вне территории Древней Руси.

М.Н. Сперанский отмечал в отношении подобного влияния: «…следом этого воздействия могут считаться многочисленные переводные, перешедшие и на Русь, византийские полемические сочинения против латинян, и русские компилятивные того же рода, каковы «Послание митрополита Никифора к Владимиру Мономаху» (XII в.), «Послание об опресноках митрополита Льва» (Леона XI в.), «Послание Георгия, митрополита русского», «Стязание с латиною», «Послание Иоанна II.», русского митрополита XI в., к папе Клименту, «Послание о вере варяжской к князю Изяславу» … «Как видим, чуть не все авторы этих сочинений греки, писавшие в России или по-русски. «Послание Никифора», хотя и написано по-русски, но по стилю выдает свой греческий оригинал, «Послание Леона известно по-гречески и т.д.»[xcvi].

Часть социальных норм, против которых они протестовали (Вопрошание Кириково[xcvii] и т.п.), вполне могли быть превентивными мерами противодействия тенденциям аналогичных, известных им лишь в общих чертах социальных процессов. Представители церкви обязаны были предостеречь свою паству от «преступлений» даже в том случае, если они еще не были известны на Руси либо имели единичный характер.

В таких условиях трудно отделить реалии социальной практики, имевшие место на территории Древней Руси на самом деле, от типичных ситуаций зарубежной общественной жизни, подобных реалий священного писания и идеалов, существовавших только в сознании религиозно настроенных «книжников».

Для древнерусской социальной практики эти произведения являются своего рода «кривым зеркалом», отражающим не столько то, что действительно было, сколько то, что хотели показать сами авторы произведений в соответствии с их специфическими идеалами и мировосприятием. Разумеется, в указанных источниках содержится информация о действительно имевших место социальных явлениях, но выявить информацию о них можно только при широком сравнительном анализе с аналогичными зарубежными материалами и текстами священного писания. В рамках исследования отражения социальной практики в восточнославянском эпосе сделать это не представляется возможным. Поэтому данные материалы задействованы только в той части, в которой они соответствуют имеющимся в устной исторической традиции представлениям о древнерусской социальной практике.

Методологическая база. Информация о социальной практике, заложенная в эпических материалах, является многослойной и касается самых различных сторон жизни общества. В таких условиях изучение деятельности эпического социума возможно только после формирования комплексной методологической базы с учетом методов других научных дисциплин, в сферу интересов которых входит социальная практика.

Этим требованиям в основном удовлетворяет методика, применяемая при изучении исторической информации в контексте исследований относительно нового для нашей страны научного направления «Устной истории», в котором довольно большое место занимают «социологические» приемы работы с историческими источниками (интервью и т.д.).

По мнению Д.П. Урсу, изложенному им в статье «Методологические проблемы устной истории», к данному направлению можно причислить: « ‑ исторические традиции старописьменных народов Европы и Азии, бывшие когда-то устными, но затем угасшие и сохранившиеся только в записи. К ним относятся русские былины, саги северных народов, эпические сказания народов Западной Европы, хадисы арабов»[xcviii].

В конце XIX – начале XX вв. в дореволюционной России и СССР имел место всплеск работ, посвященных записи и анализу «устной истории», происходивший в контексте изучения фольклора. К сожалению, этот период оказался недолгим: «С разгромом в конце 1920 – начале 1930-х годов, такая деятельность, по существу, прекратилась. И не потому, что иссякла память и ушли из жизни люди, которые могли поведать интересное о прошлом. А из-за того, что в период сталинских репрессий о многом и о многих нельзя было напоминать, спокойнее было молчать. Если же и продолжали прибегать к приему устной истории, то обычно подделывались под схему, навязанную информатору, а соответственно и спрашивающему, официальными историческими документами»[xcix].

Вместе с тем, проведение исторических исследований без учета направления «устной истории» методологически неправильно, поскольку, как отметил И.Д. Ковальченко: «Из всей циркулирующей в обществе в тот или иной момент информации часть оказывается зафиксированной на различных материальных носителях, а часть – незафиксированной (устной)»[c].

Специфику сферы применения «устной истории» и ее современное значение очень точно охарактеризовала Д. Никитина: «… устная история наиболее эффективна в случаях необходимости заполнения лакун, возникающих когда «уже нет», или «еще нет» письменных или других традиционных источников. Особое значение она приобретает при исследовании не фактов истории (в их традиционном понимании), а фактов сознания или других процессов, которые трудно исследовать методами и подходами ортодоксальной науки. Образ мышления, поведенческие структуры, аксиологические категории, образ жизни, сферы интимного, структуры повседневности длительное время трактовались как не имеющие истории и не могущие стать предметом ее изучения. Но сегодня необходимость изучения всего того неуловимого и недоступного, что заключено во внеписьменных и нефиксируемых сегментах жизни, стала очевидна»[ci].

По мнению Д.П. Урсу, понятие «устная история» имеет слишком широкое толкование: «Термин «устная история» нельзя признать вполне удачным, поскольку грань между устной речью и записанным словом достаточно условна, особенно в отношении к далекому прошлому… в зарубежной историографии проблемы царит методологическая путаница: иногда понятия «устная историческая история», «устные исторические традиции», «устные свидетельства» применяются как синонимы, иногда – как отличные друг от друга»[cii].

Таким образом, современная наука постепенно приходит к разделению направления «устной истории» на сегменты. Условно их можно разделить на три основные части:

Первый сегмент ориентирован на сбор и анализ «живых впечатлений» о новейших событиях и процессах.

Второй сегмент представлен в виде материалов опроса очевидцев тех или иных заметных событий эпохи.

Третий сегмент описывает события далекого прошлого путем сбора и анализа свидетельств «семейной», «родовой», «коллективной» памяти, а также записи рассказов о впечатлениях очевидцев, дошедших до нашего времени благодаря нескольким поколениям хранителей устной традиции.

В настоящее время близкая по значению методика с небольшими поправками используется в отношении саг Е.А. Мельниковой[ciii], Т.Н. Джаксон[civ], Г.В. Глазыриной[cv] и другими исследователями скандинавского эпоса.

За основу формирования методологии изучения эпоса, по всей видимости, целесообразно принять комплекс методик, применяемых в исследованиях «третьего» сегмента направления «устной истории» и методологические положения В.Я. Проппа и Б.А. Рыбакова, суть которых заключается в том, что эпос отражает «идеи» социума, но эти идеи зависят от конкретных исторических условий.

В качестве основных в данном исследовании применяются: метод структурно-функционального и генетико-социологического анализа. Наиболее близок по смыслу к применяемой в отношении эпоса методике так называемый «историко-социологический» метод, о котором заявляли в начале XX века А.В. Марков и Б.М. Соколов.

Научная новизна. Данная работа является одним из первых исследований по истории социальной практики домонгольской Руси, нашедшей свое отражение в эпосе – устной исторической традиции. Научная новизна во многом определяется применяемой при его анализе методологией нового научного направления ‑ «устной истории», в рамках которого появилась возможность показать развитие «идей» эпической социальной практики как отражение развития «идей», реально существовавшей социальной практики Древней Руси.

Идея является социальным фактом, продуктом деятельности общества. Предполагается, что в былинах отразились типичные социальные факты домонгольской Руси. Типичные социальные факты являются историческими, но могут быть отнесены к широкому временному отрезку (эпохе) или нескольким периодам, поэтому при междисциплинарном подходе к исследованию в целом основной подход к эпическим материалам историко-социологический.

Новизна в данном случае заключается в том, что некоторые «идеи» можно датировать определенным отрезком времени. Несмотря на то, что в былинах и летописях восприятие времени различается – в летописях есть точная дата, к которой прикрепляется событие, а в былинах события прикрепляются к периоду деятельности эпического образа героя-богатыря, есть возможность сопоставить оба восприятия времени. «Идея», характерная для социальной практики известного по летописям датированного периода, аналогичная эпической «идее», относящейся к периоду деятельности одного или нескольких героев, с большой долей вероятности указывает на совпадение реалий социальной практики, что позволяет датировать указанный эпический период.

Новизна состоит также в том, что благодаря наличию в былинах четко очерченного социального образа богатыря и преемственности функции героя, существует возможность представить все образы героев в определенной последовательности. Накладывая на данную последовательность датированные периоды, можно показать развитие эпической социальной практики и ее соотношение с социальной практикой, отраженной в летописях (историзм).

Таким образом, существует возможность преодоления пресловутой проблемы «антиномии» обобщенного отражения в эпосе исторической реальности.

Практическая значимость работы. Поскольку историзм обычно определяется как «смена состояний в развитии, принцип подхода к действительности как развивающейся во времени», историческому изучению эпоса мешает «антиномия» исторической реальности и ее обобщенного отражения в эпосе. Примененный в работе «историко-социологический» подход позволяет показать в рамках эпохи последовательную смену стадий развития социального образа эпического героя, то есть обнаружить «историзм» отражения социальной практики в эпосе, что дает возможность изучать эпос как вспомогательный источник по изучению истории социальной практики домонгольской Руси.

Социальная практика является общим полем деятельности для многих научных дисциплин, поэтому сферу применения результатов можно очертить лишь приблизительно.

Большинство междисциплинарных, а также экономических, социологических, политологических работ обобщающего теоретического характера, бытующих в настоящее время в распоряжении специалистов, имеют узкоспециальную направленность и основываются на исследованиях зарубежных ученых. Они созданы для решения конкретных целей, узких по значению задач, на основе чуждого нашей стране менталитета и этнокультурного комплекса, во многом не совпадающего с отечественным. Различаются знаковые системы и исторически сложившиеся стереотипы восприятия. На практике это становится причиной различных недоразумений и ошибок.

В отличие от зарубежных междисциплинарных исследований, требующих тщательной адаптации к российским условиям, данная работа создана для решения широкого спектра задач, специально исходя из социального опыта русского населения, отраженного в эпических материалах. Этот опыт послужил основой создания различных комплексов устной традиции и оказывал решающее влияние на формирование мировоззрения многих поколений.

Эпическая традиция не потеряла воспитательного значения и сейчас. Несмотря на то, что былины давно закончили устное бытование, на них во многом основывается традиционная система воспитания и первичной социализации детей.

Это означает, что многие скрытые ценностные установки такого концентрированного комплекса социального мировосприятия, как эпос, сохраняют свое значение благодаря трансляции (через книги и т.п.) вплоть до настоящего времени. Они имеют в основном латентный характер, но при этом, усваиваясь детьми, являются той призмой, через которую в их мировосприятии просеивается дальнейшая информация о мире и социальной практике. Она наслаивается на подготовленную эпосом почву и получает его оценку (справедливо или несправедливо и т.д.), формирует отношение к социальной системе.

Все это позволяет применять результаты данного исследования в педагогической деятельности, опираясь на латентные установки мировосприятия и поэтому не встречая сопротивления со стороны глубинных слоев человеческой психики.

Учитывая, что при анализе эпоса затрагиваются глубинные слои социального мировосприятия, можно вести речь об использовании данной научной работы в исследованиях по изучению менталитета и национального самосознания восточных славян, правосознания, восприятия населением легитимности богатства и бедности.

Таким образом, материалы данной работы могут быть применены в прикладных исследованиях политологии, социологии, этнопсихологии, культурологии и т.д.

Результаты исследования могут быть использованы при создании обобщающих трудов по социальной и этнокультурной истории, в работах по анализу материалов русского фольклора, при проведении семинарских и факультативных занятий в вузах и школах.